Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт


Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове

Ирина Бошко

Бошко Ирина Владимировна (7 апреля 1911, Киев — 5 апреля 1993, Москва; похоронена в Киеве на Байковом кладбище) — педагог.

Ее отец, Владимир Ильич Бошко (1885—1949) — юрист, профессор Киевского университета. Занимался изучением вопросов теории государства и права, истории политических учений, гражданского и семейного права.

Была знакома с Виктором Некрасовым со школьных лет. Приятельские отношения сохранялись на протяжении многих лет.

В 1929—1933 гг. училась на литературно-лингвистическом факультете Киевского института народного образования (сейчас КНУ имени Тараса Шевченко).

После окончания института преподавала русский язык и литературу в киевских школах, в 1938—1941 гг. — в средней школе № 44, где среди ее учеников были будущие поэты Наум Коржавин, Лазарь Шерешевский, Григорий Шурмак, журналист Григорий Кипнис, ученый гигиенист академик НАМН Украины, член-корреспондент НАН Украины Исаак Трахтенберг.

Перед войной вышла замуж и переехала жить в Москву.

С началом войны уехала в Самарканд. В 1943 году вернувшись в Москву, преподавала русский язык и литературу в школе (№ 222, № 210). Также была собственным корреспондентом «Комсомольской правды».



Страницы будущих книг

Стежки-дорожки,
или Встречи с Виктором Некрасовым

«Книжное обозрение», 1990, 21 декабря (№ 51), стр. 4—5

Несостоявшееся аутодафе

В один непогожий день в телефоне неожиднно раздался опечаленный голос Ольги Германовны Родиной, директора библиотеки в Тимирязевском районе, где я была членом библиотечного совета. «Приходите на уничтожение путем сожжения книг Виктора...»
Я ахнула: «уничтожение путем сожжения»!.. Кого же? Виктора Некрасова! Вики, знакомого мне с отроческих лет!
Да и как это прозвучало! Словно слова из какого-то средневековья: «казнь через повешение», «казнь через отсечение головы», «уничтожение путем сожжения»...
Я пошла на это современное аутодафе, увидела сложенные в печальную груду книги: «В окопах Сталинграда», «В родном городе», томики рассказов и очерков Виктора Платоновича Некрасова...
Однако аутодафе осуществить было невозможно: по теплому времени котельная не работала, а разводить костры на площадях нынешние инквизиторы не собирались: они привыкли еще со сталинских времен убивать тайно. Велено было за отсутствием условий для сожжения разорвать книги в клочья. Перед этой операцией — я содрогнулась и от нее — Ольга Германовна тихо мне шепнула: «Отберите для себя наиболее ценное...» Я быстрым воровским жестом упрятала в сумку книги Виктора и удалилась, довольная, что смогла их спасти от «уничтожения путем сожжения или разрывания»...
В первую очередь, конечно, «В окопах Сталинграда» и «В родном городе». «В родном городе» — это о нашем с ним Киеве, в каштановом, зеленом, белостенном, где прошло отрочество и Виктора Некрасова, и мое.

Как мы были скаутами

В середине 20-х годав в Киеве открылись две профшколы — их создателем и руководителем был мой отец Владимир Ильич Бошко, профессор Киевского университета. Его за высокий рост и представительность прозвали «Петром Великим». Это были первые такие школы в Киеве да и во всей стране в те времена. Одна из них, профтехшкола, в которой училась я, готовила кадры для железнодорожного хозяйства, другая, в нее входил Вика Некрасов, была чем-то вроде строительного техникума.
Отец собрал прекрасных педагогов, профессоров, крупнейших специалистов. Например, лекции по мостам и искусственным сооружениям читал будущий академик Е. О. Патон, чьим именем впоследствии был назван мост через Днепр, построенный по его методу. Физику, химию и основы материального снабжения преподавал видный ученый Е. В. Караводин. Работало там много и других наставников. чьи имена будут помянуты в дни семидесятилетия этих школ, основанных летом 1920 года. Не только их преподаватели, но и выпускники прославили эти школы, став гордостью всесоюзной и украинской культуры. Но ни одна лишь общая школа сводила нас с Виктором. Сейчас мало кто знает, что в свое время в Киеве существовали юношеские организации скаутов. Мальчиков звали бойскауты, девочек — герлскауты. Вели они свое происхождение от первых скаутских отрядов, возникших в России и на Украине под влиянием английского скаутского движения еще в самом начале века.
Не скажу, чтобы не жаловали. Об этих организациях стало принято писать «буржуазные». Такое определение придает им некий классовый характер. На самом деле никакой политикой скауты не занимались. Конечно, в их отрядах были преимущественно дети городской интеллигенции: инженеров, учителей, врачей. К примеру, мать Виктора Некрасова Зинаида Николаевна была врачом, но одновременно была и революционеркой, доброй знакомой А. В. Луначарского. «Законы скаутов» — их было десять — ни о какой политике (даже революционной) не упоминали. Они гласили: честь, правдивость, братство, чистота, целомудрие. Как видите, правила включали в себя благородные нравственные понятия. Огромное значение придавалось физической закалке и спорту: зарядка, состязания, дальние походы с мячами, палатками, рюкзаками, копьями. Тренировались в умении зажечь костер одной спичкой, раскинуть лагерь, готовить пищу. Знаменитая потом песня пионеров «Картошка» была ими перенята от скаутов: «Бум, картошка, бум, картошка!» — пели мы, поедая у дымного костра испеченные в теплом пепле потемневшие клубни.
Пионеры же стали наследниками и, лозунга «Будь готов!», который звучал в гимне скаутов:

          Будь готов, разведчик,
                                          к делу честному,
          Трудный путь лежит
                                        перед тобой.
          Глянь же смело в очи
                                        неизвестному,
          Будь готов, разведчик,
                                        будь готов!
          Помогай больному
                                     и несчастному,
          К погибающим спеши на зов.
          Ко всему большому
                                      и прекрасному
          Будь готов, разведчик,
                                           будь готов!

Для нас уже почти легендарными были имена старших российских скаутов, звеньевых Коли Грюнера, Коли Свенсона... Сохранились ли они к 1925 году? Вика Некрасов их иногда вспоминал с большой теплотой. Отряды скаутов назывались по спортивным устремлениям. Я, например, была в отряде «Кенгуру»: мы лучше всех прыгали. На нашей Ботанической улице был отряд «Бобры», куда входили братья Черныши, моя подруга Тося Башкирова и другие. Сборный пункт отрядов был у дома Грушевского на Никольско-Ботанической, где росла огромная старая осина, с вырезанным на коре словом «Выдра». Так называлось одно из звеньев, а его звеньевой Воля Гордеев жил как раз в доме напротив памятной осины. Собираясь на рассвете, наши отряды шли в походы на Наталку — место впадения Десны в Днепр, на берега самой Десны, на дольнюю тогда киевскую окраину — Сырец, близ которой находился Бабий Яр, еще не ведающий о своей грядущей страшной участи...
В середине двадцатых годов скаутские отряды прекратили свое существование. К этому времени появились организации комсомольцев и пионеров, где идеология и политика были на первом месте, а нравственные законы и спорт оставались на втором плане. Молодежь активно вовлекалась в борьбу за коммунистические идеалы, за пролетарскую классовую мораль — и на этом фоне скаутов несложно было объявить «буржуями» или кем-то там еще... Произошло это тогда, когда Виктор уже кончал строительный техникум, а я — профшколу. Скаутские дорожки по которым мы начали бродить до техникума, во время учебы в школе — бывшей гимназии Науменко, где учился Вика, — затянулись травой, остались лишь в памяти.
Виктор Некрасов поступил на архитектурный факультет Киевского строительного института, увлекся в эти же годы театром, занимался в студии, ездил после института с театральными труппами по стране, я стала студенткой университета, потом учительствовала в киевских школах. Дорожки наши разошлись, и следующие встречи — заочные и очные — происходили уже после войны, на которой Вика, благодаря строительной специальности, стал отважным сапером...
Он скаутского детства он на всю жизнь сохранил спортивность фигуры и изящную небрежность в одежде: помню его юного в парусиновых тапочках на босу ногу, в полотняной рубашке без галстука. Он так и не привык к воротничкам и галстукам, ненавидел всякую мещанскую приверженность к модному щегольству. Да и то сказать: в отрицании мещанства наши скауты ничуть не уступали первым комсомольцам: помада, пудра, флирт беспощадно осуждались, поощрялись простота и товарищеская ловерительность поведения.

Киев времен Булгакова

Тогдашний Киев хранил следы замечательных людей, еще при жизни ставших легендарными. Школу, где я училась до поступления в профтехникум, бывшую Фундуклеевскую гиназию, окончила в 1907 году Анна Ахматова. Она и жила совсем недалеко от меня — на Паньковской улице — до 1910 года, когда женившийся на ней Гумилев увез ее в Петербург. Помните: «Из города Киева, из логова змиева я вывез жену-колдунью»?
Осип Мандельштам, чей брак тоже в Киеве был отмечен оловянными кольцами на пальцах молодых супругов, очень любил этот город, вспоминал Крещатик, каким он был до войны, не превращенный еще в расписной пряник помпезной застройкой сталинских послевоенных проектов.
Киев времен нашего с Некрасовым ученичества был уютным, зеленым, запущенным и очаровательным, и отнюдь не столичным городом — столица Украины тогда размещалась в Харькове.
А на киевском Крещатике тогда размещались не казенные учреждения, а магазины, кондитерские, кинотеатры. Хотя и воспитанные в строгих скаутских правилах, и Вика, и я, и все наши сверстники любили забегать в знаменитые киевские кондитерские Абрикосова и Семадени — там подавали неописуемо вкусные засахаренные орехи, тянучки розового и коричнего цвета, чудесные сладости, самую память о которых смели последующие годы... А кино? Какой был восторг — удрать с урока или с лекции и бежать на Крещатик, с его двумя кинотеатрами. Один назывался «Корсо», в нем шли приключенческие фильмы с участием Дугласа Фербенкса и его подруги Мери Пикфорд, сияющей своей ослепительной улыбкой... В другом — он по имени прежнего владельца в просторечии все еще назывался «кино Шанцера» — в фойе стояли красные бархатные диваны и пальмы в кадках, а на экране шли зарубежные мелодрамы и комедии. К примеру, «Индийская гробница», но не та послевоенная, трофейная, а первая, ранняя, немая, с Конрадом Вейдтом и Лией де Пути, киноленты с неулыбающимся Бастером Китоном...
Перебежки по Крещатику между кондитерскими и кино — любимейшее наше развлечение. А вечерами пробирались в бывший Царский, а ныне Первомайский сад над Днепром, к Владимирской горкой, откуда шел фуникулер вниз, к пристаням Подола. В летние дни, оседая и грозя зачерпнуть воды, лодки с Подола перевозили нас на Труханов остров, на пляж, в царство гибких лоз, камышей, золотистого песка...
Вел к Подолу и увенчанный растреллиевской церковью Андреевский спуск, здесь в доме № 13, жила семья Булгаковых. Именно в этом доме позже, уже в шестидесятых, расскажет Виктор Некрасов в нашумевшем очерке «Дом Турбиных», напечатанном в «Новом мире».
А в конце тридцатых, выбрав каждый свою стежку, мы с Викой встречались очень редко, как-то на бегу, перебросимся словечком — и дальше по своим делам... Потом была война.
Во время войны я жила в Самарканде, потом вернулась в Москву, куда переехала перед самой войной. В Москве я впервые и прочитала «В окопах Сталинграда», а через несколько лет — «В родном городе». Я следила за судьбой моего быашего товарища по школе и скаутским походам из почтительного далека: успех первой книги, Сталинская премия, следующая книга, снятый по ней фильм, рассказы, публицистика, вызываавшая бурные дискуссии...
И как больно ударила по сердцу внезапно наставшая для Вики пора гонений и травли! Обруганный самим Хрущевым на встречес с писателями, обсуждаемый и осуждаемый на всех уровнях в Киеве, Вика переживал драматические дни...
В Москве и Киеве у нас с ним было много общих друзей, от которых я узнавала о нем. Николай Дубов, семья Овруцких, Паола Утевская, мои знакомые по Ирпеню, куда я ездила каждое лето, сообщения моих бывших учеников вроде Гриши Кипниса, ставшего литератором и другом Виктора Некрасова.
Что было потом? Потом пришло письмо от самого Виктора, письмо, написанное уже позднее, когда схлынула горячка хрущевской кампании, и Некрасова снова стали понемногу печатать. Видимо, я как-то отозвалась на его очерк о доме Булгакова — и вот почта приносит конверт, надписанный его прямым и широким, но не везде разборчивым почерком. Письмо датировано 29 сентября 1967 года.
«Дорогая Ирина, никогда не думал, что мой рассказ всколыхнет в людях прошлое, а вот получилось. — и это еще одно доказательство неувядаемости Булгакова. За границей он уже стал «бестселлером» (в Италии, например) у нас зачитывают до дыр журнал «Москва» и фотографируют старое «недринское» издание «Дьяволиады».
«Мастера и Маргариту» отдельным изданием, конечно, никогда не издадут. Хорошо хоть, что одновременно вышел и каким-то чудом проскочил роман «Белая гвардия», самая моя любимая вещь Булгакова.
Кстати, я, оказывается с Николкой ошибся. Николка — это Николай Афанасьевич, профессор, недавно умерший в Париже.
А Ваня-балалаечник, увы, спился и следы растаяли где-то в парижских кабаках. А как хорошо, чтобы нашлись люди знавшие его. Говорят, что славный парень (парень ли — уже за 50) — и смертно тоскует, не прижился и во Франции. А насчет Афона ужасно интересно!
Надо расспросить у Елены Сергеевны и Надежды Афанасьевны, — которая и есть та милая старушка, о которой пишите Вы. А вот «василисина» дочка на меня в дикой обиде, написала письмо, обвиняет в клевете, в оскорблении ее и лишилась, мол, сна.
И стало мне вдруг жаль эту по-видимому, не очень умную пожилую женщину. Ведь я, ей Богу, не хотел ее обидеть, а вот получилось обидно: «и нет у нас никакой «боженковской» мебели, все это мы выдумали, все это клевета, чтобы получить гонорар».
Вот так у нее все обернулось.
Засим жму руку. Спасибо за память. Где вы и что? Черкните.
Виктор Некрасов»...

«Со свиданьицем!»

В один из моих летних приездов в Киев состоялась, наконец, наша с Виктором встреча. На той же Паньковской улице, в том же доме, где прошли мои довоенное детство, отрочество, юность — там и поныне живет мой брат. Встреча на руинах прошлого, как сказала я Вике...
«Со свиданьицем! — весело промолвил Вика, доставая из кармана плаща винную бутылку. — Со свиданьицем!».
Да уж, действительно — со свиданьицем — спустя сорок лет!
— «Так-то, Ирина, жизнь бежит...» — «Так-то, Вика, жизнь проходит...»
Мы пили белое вино, вспоминали Киев 20-х годов, горевали, что жизнь наша не ахти как счастливо сложилась.
Тут необходимо вернуться к одной фразе из письма Виктора: «А насчет Афона ужасно интересно».
Я писала Вике, что, по воспоминаниям одной актрисы МХАТа, с которой я была знакома (звали ее Анна Семеновна Вильямс, она была женой известного театрального художника Вильямса), в те, 40-е годы ходил слух, что незадолго до кончины, — году в 39-м или 40-м Булгаков вдруг исчез из Москвы неизвестно куда... Она говорила сбивчиво, нервно. Я слушала, затаив дыхание. Слух был о том, что Михаил Афанасьевич уехал на гору Афон, в Грецию и посетил там древний Афонский монастырь, средоточие православной культуры, «афонских старцев», куда отправлялись паломничать деятели религиозной России с давних времен, откуда некогда пришел на Русь Максим Грек...
Когда я сообщила Виктору об этих слухах, он загорелся узнать у Елены Сергеевны Булгаковой, так ли это — не знаю, исполнил ли он свое намерение. Но я живо представила себе состояние затравленного, больного, гонимого Булгакова, не чуждого глубоких мистических основ, и готова допустить, что такое тайное путешествие на Афон могло как-то осуществиться...
Булгаков всем своим творческим обликом родственен Гоголю, он, можно сказать и был Гоголем XX века. Все в Булгакове — от взлетов фантазии до горького смеха, от сарказма рассказов до горечи романов — берет свои истоки у Гоголя. И если автор «Вия» и «Литургии», спасая душу свою, предпринял паломничество в Иерусалим, то почему бы автору «Дьяволиады» и «Мастера и Маргариты» не отправиться к горе Афон?..

Елена Тальберг и Варвара Карум

В ту киевскую встречу, сидя с Викой Некрасовым за старинным поломанным столиком в бывшем папином кабинете, вспомнила я еще о другом, что его живо заинтересовало. Это встреча в киевском Доме ученых, находившемся в старом двухэтажном особняке на улице Прорезной и Пушкинской. Здание это погибло во время войны.
В те давние годы годы нашей молодости в Доме ученых по субботам бывали балы... Нет, они не были похожи на классические балы, описанные Боратынским и Толстым... Наши профессора тех лет жили более чем скромно и демократично. Старшее поколение танцевало традиционные бальные танцы — танцы их молодости, а мы, молодежь, увлекались бывшими тогда в моде чарльстонами вальсом бостоном, танго... На вечерах мирно уживались танцы разных эпох, мы беспечно отплясывали себе и не думали, что скоро придет беда...
Студенческая молодежь — мои подруги Ната Левшина, Ира Паншина и я после вечерних субботних занятий по военному делу (мы обязаны были знать винтовки и пулемета «максим») быстро переодевались в розовые нарядные платья и бежали в Дом ученых...
Бал обычно открывался мазуркой, где в первой паре шел мой отец с прелестной чуть полноватой блондинкой, улыбавшейся во всю красу своих блестящих ровных зубов. Это была Варвара Афанасьевна Карум, сестра Михаила Булгакова. В дверях зала застывала неподвижная фигура с неприятным лицом и военной выправкой — военный инженер Карум, муж Варвары Афанасьевны, ревниво следящей за женой.
С этой четы, вернее, с некоторых ее черт, написаны в «Днях Турбиных» Елена Тальберг и ее муж...
В середине тридцатых супруги Карум исчезли с нашего горизонта — по секрету мне кто-то сказал, что он арестован, а она сослана...
Оказавшись в 1936 году по воле своей замысловатой судьбы в Новосибирске, я неожиданно там встретила в гостях у моей знакомой Ольги Ивановны Дорошенко Варвару Афанасьевну, обе находились в ссылке. Всю эту историю Виктор Некрасова прослушал с горячим интересом: о судьбе Варвары Афанасьевны он тогда ничего не знал. А сейчас я знаю о ней лишь то, что после 56-го года она была реабилитирована и жила в Москве...
Ах, Киев, Киев начала тридцатых годов!.. Мы с отцом часто ходили в филармонию на концерты популярного тогда певца Доливо: он познакомил нашу публику с «Застольными» Бетховена — шотландской и ирландской. Своим приятным голосом он пел:

          За окнами шумит метель
          Роями белых пчел.
          Друзья, запеним горький эль,
          Поставим грог на стол.
          Пусть девушки любовь дарят,
          Беседой веселя,
          Пусть светится любимый
                                              взгляд
          Огнями хрусталя...

Особенно волнующе звучал куплет:

          В ночи среди морозных вьюг
          Кто в дверь стучится к нам?
          И отчего немой испуг
          На бледных лицах дам?
          Миледи Смерть, мы просим
                                                    вас
          За дверью подождать:
          Нам будет Бетси петь сейчас,
          И Дженни танцевать...

Откинув назад благородную голову, внимательно слушал романс мой отец, профессор Владимир Ильич Бошко. Колени его были прикрыты газетой: на концерт он пришел в старых рваных брюках — других у него не было. Но жилось, как мне помнится, весело, хотя «миледи Смерть» уже стояла у дверей многих из нас...
Виктор тоже ходил в те времена на концерты с своих матерчатых спортсменках и дешевой мятой рубахе.
...Потом в разговоре он назвал имена Андрея Дмитриевича Сахарова и Александра Исаевича Солженицына, сказал, что мы недооцениваем этих людей, воплотивших в себе нашу — всех, кто был честен и зряч — совесть.
Больше таких встреч, таких долгих задушевных бесед с Виктором судьба мне не подарила — были только переклички через общих друзей.
У московской переводчицы Мариам Черневич часто я читала открытки, полученные от Виктора уже из Парижа. Писательница Елизавета Шишмарева рассказала грустно-веселую притчу о Некрасове: его спросили, тоскует ли он о России, — о такой, какой она была в пору застоя... «Конечно, — ответил он, — но когда тоска становится совсем уже невыносимой, я покупаю в киоске номер «Правды», читаю ее — и всю ностальгию как рукой снимает». Печальная ирония! Он очень тосковал по Родине, писал в открытках лаконично, что по ночам ему снится Коктебель и Днепр... Днепр — это Киев, где на старом Байковом кладбище погребена его мать Зинаида Николаевна, которую он нежно любил... А сыну выпало покоиться в земле Парижа, где он впервые побывал с родителями-эмигрантами в раннем детстве, где играл в песочке Люксембургского сада с сыном Луначарского...
Должно быть, и в несправедливом изгнании душа его продолжала жить в родном городе...
В том городе, где майским цветом вспыхивали свечи каштанов, где в школьные годы я бежала, торопясь, по вымощенной булыжником Паньковской, а параллельно мне, по скверику на Кузнечной бежал в том же направлении Вика Некрасов. Мы встречались возле университета, бросали взгляд на большие круглые часы — «Эх, опаздываем!» — и вместе продолжали свой бег через Бибиковский бульвар, мимо величественного Владимирского собора, по Нестеровской, через Фундуклеевскую улицу к Святославскую, где ждала нас общая школа — в доме № 6.
Пересекались, сходились и расходились наши стежки-дорожки над которыми витали образы и Анны Ахматовой, и Михаилв Булгакова и его семьи, позднее — образы книг самого Виктора Некрасова и тени наших общих воспоминаний.



Виктор Некрасов и Григорий Кипнис, Киев, 1959




  • Виктор Некрасов «80 лет тому назад»


  • 2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
    При полном или частичном использовании материалов ссылка на
    www.nekrassov-viktor.com обязательна.
    © Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
    Flag Counter