Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Юрий Дулерайн
Дулерайн Юрий Бенционович (род. в 1939) — журналист.
Окончил Московский полиграфический институт в 1967 г.
Работал на радио и ТВ в Киеве, был корреспондентом газеты «Водник» Днепровского пароходства.
Уехал с семьей за границу в 1973 г.
Корреспондент в США радиостанции «Немецкая Волна» (Русская служба); корреспондент, заведующий Украинской редакцией в Нью-йоркском отделе Радио Свобода.
Жена — Дулерайн Ирина Михайловна.
Некрасов, каким я его знал
(в сокращении)
«Радуга» (Киев), 2005, №№ 5—6, стр. 162—169
Я познакомился с Виктором Некрасовым весной 1963 года, когда Хрущев публично разругал очерки Некрасова об Америке.
Мне, тогда начинающему журналисту, было 24 года, к власти я относился без симпатий и любого, шедшего против течения, считал родственной душой. Советских книг я в то время вообще не признавал, читал только переводы в «Иностранной литературе», поэтому о существовании Виктора Некрасова узнал случайно, купив в газетном киоске 11-й номер журнала «Новый мир» за 1962 год с повестью Солженицына «Один день Ивана Денисовича». В той же книжке была опубликована первая часть очерков Некрасова «По обе стороны океана». Прочитал, понравилось. Оказалось, он земляк, киевлянин. Я узнал его телефон, набрался смелости, позвонил и неожиданно был приглашен на обед.
Я стал бывать в доме Некрасова на Крещатике, 15. Там всегда было людно. Возле Некрасова постоянно крутились многочисленные литературные и окололитературные мальчики, некоторые из них были явно подосланы ведомством госбезопасности. Некрасов знал, что за ним шпионят. К одному из юных шпиков он, помню, обратился прямо на улице поинтересовавшись, сколько тот зарабатывает. Шпик зарделся и ушел, пробормотав что-то невразумительное.
Квартира Некрасова прослушивалась, в этом не было сомнений. Друзья просили Некрасова соблюдать осторожность не только в телефонных разговорах, но и просто в квартирных. Среди этих друзей были радиоинженеры, и они долго ломали голову — где мог быть подсажен микрофонный «жучок»? Наконец обнаружили — в коридоре в электрическом счетчике крохотное приспособление. С помощью лупы прочитали клеймо производителя: «Made in USA». После этого в доме появилась привезенная из той же Америки дощечка с пластиковой страничкой сверху. На ней писали, сразу стирая.
Некрасов гордился тем, что вычислил падение вождя, когда, прогуливаясь вечером по Институтской улице на Печерске, обратил внимание на то, что рабочие изымали портреты Хрущева из начальнической галереи накануне октябрьских праздников. Позже об этом передало всезнающее Би-Би-Си. Я пришел к Некрасову с четвертинкой, чтобы отметить событие. Однако, приняв стаканчик за падение своего гонителя, Некрасов сказал, доставая из холодильника малосольный огурец: «Юрочка, попомните мое слово, мы еще пожалеем о Никите». Он оказался прав, поскольку с приходом Брежнева усилились гонения на диссидентов. При Хрущеве ругали за вольномыслие, но, как правило, не сажали. Некрасов свое сочувствие в адрес свергнутого лидера пояснял и тем, что благодаря хрущевской ругани он снискал международную популярность: его начали активно публиковать на Западе, в его квартиру зачастили иностранные корреспонденты...
Однажды Некрасов попросил меня сопровождать его к Ивану Дзюбе. К этому известному украинскому литератору-диссиденту Некрасов относился с особой теплотой.
По Киеву пронесся слух об аресте Ивана Дзюбы. Служил он редактором какого-то ведомственного журнала Академии наук Украины, по-моему, химического, и в тот день не пришел на работу. Би-Би-Си передало, что Дзюбу якобы арестовали. Так вот, услышав сообщение о Дзюбе, Некрасов сказал сразу: «Поехали к Ване». Приехав, мы обнаружили, что Дзюба, слава Богу, на свободе, а на службу не пошел по болезни.
От Дзюбы мы отправились ко мне домой. Некрасов хотел посмотреть на моего сына, которого мы с женой назвали в его честь. Дома застали моего отца, который растерялся, когда в комнату вошел известный писатель.
Известный писатель был слегка навеселе и начал расспрашивать моего отца, подполковника, преподавателя истории КПСС в Киевском танкотехническом училище, о его армейской службе и особенно дотошно — о последних веяниях в политподготовке.
Когда папа сказал, что он поклонник творчества Некрасова, гость заявил: «Да что вам удалось прочитать, кроме моих «Окопов Сталинграда», ведь меня печатает только «Новый мир», а политуправление армии — мне точно известно — запретило библиотекам воинских частей выписывать этот журнал, поскольку его отнесли к антисоветским изданиям, подрывающим боевой дух». Папа, прямо скажем, несколько оторопел от таких откровенно противорежимных высказываний. Помолчав, Некрасов неожиданно спросил: «Бенцион Лазаревич, вы, как я понимаю, еврей, так?» Папа, сразу наершившись, твердо ответил: «Да, я еврей». «А вам не стыдно, что вы — еврей?», — спросил вдруг Некрасов. «Почему мне должно быть стыдно? Я горжусь тем, что я еврей», — сказал папа. «А вот мне стыдно, что я — русский», — грустно сказал Некрасов, имея в виду, конечно, общую антисемитскую обстановку в стране.
Некрасову принесли письмо Союзу советских писателей от Аркадия Белинкова, писателя-невозвращенца. Уведомляя о своем бегстве, этот талантливый критик, автор блестящего исследования о Юрии Тынянове, а впоследствии о Юрии Олеше — «Сдача и гибель русского интеллигента», предлагал бывшим собратьям по перу оставаться «с вашими невиданными достижениями и невидимыми урожаями». Я восхитился саркастическим и одновременно элегантным стилем послания. Но Некрасову письмо не понравилось. «Ну, хорошо, — сказал он, — а что Белинков предлагает взамен? Какая у него альтернатива?» Некрасову претила бескомпромиссность Белинкова, хотя как литератора он его ставил высоко. Во всяком случае, так он говорил при встрече с Иваном Дзюбой, который, помнится, бережно перелистывал, местами цитируя, «Юрия Тынянова».
Когда советские войска оккупировали Чехословакию в августе 1968 года, Некрасов это событие воспринял как личную трагедию. В день известия о самосожжении в Праге, в знак протеста против советского вторжения, Яна Палаха мы зашли в Центральный универмаг на Крещатике. Некрасов купил три шелковые ленты — красную, синюю и белую: цвета чехословацкого флага. Затем отправились на Бессарабский рынок за цветами, после чего сели в троллейбус 20-го маршрута и поехали на Печерск, в парк Вечной славы. Некрасов возложил цветы с лентами на могилу Неизвестного солдата. На следующий день он снова ездил туда — проверить, лежат ли еще цветы, и убедился, что таки да, лежат. Цветы, помнится, исчезли на третий или четвертый день.
А для меня с оккупацией Чехословакии закончилась работа на Украинском телевидении. В кругу друзей в редакции я сказал, что не могу молчать... Но, как выяснилось впоследствии, «не мог молчать» и один из моих коллег, режиссер молодежной редакции. Меня сразу же выгнали с телевидения.
Некрасовы покинули Киев в сентябре 1974 года. Из деревни под Цюрихом, где они остановились, 14 сентября писала нам Галя Некрасова: «Встречал нас Саша Галин с женой и Мая Синявская. Едем к дяде в Лозанну... (дней 10-12), а затем в Париж к Синявским и, очевидно, ненадолго в Лондон. Как устроятся наши дела и жизнь дальше — не знаю. На что будем жить — также не знаю. Авось не пропадем. Вика счастливый. Провожали в Киеве нас дети, Гелий, Олег и Лялька (Гелий Снегирев, Олег Лапин, инженер, и его жена Людмила Ващенко, книжный редактор, близкие друзья Некрасова. — Авт.)... И все... Нас все боялись в Киеве, как чумных. Но уехали мы без осложнений. Пенсию за 3 м-ца (нас ведь по приглашению отпустили на 3 м-ца... Паспорт на 5 лет) оставили безработным детям. Серебрякову (картина. — Авт.) продали Жене Евтушенко — и тоже детям. Из Москвы приезжали провожать только Лиля (Лунгина. — Авт.) и Галя Евтушенко...»
Так писала Галя.
Что же до Некрасова, то он был доволен: «...Гулял я пару дней тому назад по Шилъонскому замку и думал — ведь 8 месяцев тому назад (день в день — 17 янв. 74) сидел я на своей тахте и с грустью смотрел на его изображение в раме над Галкиной тахтой, пока Вити (так он называл гебистов, производивших обыск. — Авт.) шарились в вещах... Или — 8 лет тому назад мы с мамой отдыхали в Комарове, а в Москве судили Синявского и Даниэля. А сейчас мадам Синявская специально приезжает из Парижа в Цюрих, чтобы забрать Джульку (собачку Некрасовых. — Авт.). A?..
Ну, кончаю! Поехал в Монтрэ, в гости к... Набокову. А? Что скажешь?»
О начале своей новой жизни во Франции Некрасов сообщал нам в Нью-Йорк 17 октября 1974 года: «Итак — мы в Париже. Уже 2 недели. Сидим, по Галкиному выражению — вы ж ее знаете — на шее у Синявских. Гаки сидим, таки на шее... Но они ребята — во! — я окунулся в собственную атмосферу — простую, естественную, русскую, без счетов, без лишних слов. Впрочем — оговорюсь — Мая не прочь и поговорить и подиктаторствовать, и Андрей во всем ей подчиняется. Но хуже от этого не становится. Мягкий, тихий, добрый и очень настоящий. Оба настоящие.
В доме (3 этажа, винтовые лестницы, ходы-переходы) полный бедлам (парижский вариант Лунгиных) и все требует ремонта, но зато старина (дому лет 150) и глицинии, и бассейн с золотыми рыбками, ну и т. д. Меня все это устраивает... До поры, до времени, конечно. Стану на ноги, ну и тогда...
Как происходит становление? Для начала (тоже дело рук Май) — получили французские «carte de sejour» на 1 год — это внутренние паспорта для иностранцев. Второе — заимел литературного агента, который будет «вести» все мои лит.-издат. дела. Третье — жду свои, как здесь говорят, манускрипты. Привез их Татищев (культатташе франц. посольства в Москве), но еще не успел распаковать ящики. Получу их — начну что-то доделывать в «Городских прогулках». А пока — суета. То мы к кому-то, то к нам кто-то. Парижа по-настоящему еще не видели. Вот приехала на несколько дней жена Белинкова, и мы с Галкой пойдем малость с ней пошататься. К тебе просьба — позвони Р (оману) Гулю и попроси выслать мне «(Новое) Рус. Слово» на Синявский адрес. Вот пока все. Хочу видеть! Хочу потрепаться!..»
К этому стоит добавить, что Роман Гуль, редактор нью-йоркского русскоязычного «Нового журнала», заявил мне, что он, мол, уже устал, собирается на покой и хотел бы передать журнал Некрасову, если бы тот согласился его взять. Некрасов отказался.
С одной стороны, Некрасов говорил, что всегда будет благодарен советской власти за то, что она дала ему возможность остаток жизни провести на свободе, в Париже и объездить полмира. Но с другой стороны, он остро ощущал нехватку друзей, читателей, поклонников, которые окружали его в Киеве и Москве. Особенно ему не хватало читателей. Его, конечно, печатали на русском — в Германии, Великобритании, США, в Канаде, но не дома, куда его книги доходили из-за рубежа подпольно, в единичных экземплярах...
С редактором журнала «Континент» Максимовым у Некрасова были, скажем так, непростые отношения. Они поначалу были друзьями. Максимов дал Некрасову постоянный, хотя и не Бог весть какой, заработок в «Континенте». Некрасов писал мне в конце сентября 1975 года: «О «Континенте». Синявский ушел из редколлегии, но не ушел как автор, и с Максимовым по-прежнему отношения прекрасные. Мое «замство» ни в какой степени не связано с этим уходом. Просто я увидел, что Максимову ОДНОМУ (а он делал фактически все — один) очень трудно, не с кем посоветоваться, дать прочесть рукопись — вот я и решился на этот шаг, за который получаю 1500 марок (около 2700 fr.) с обещанием увеличить до 2000 марок. Это не ахти как много, но все-таки будет что-то стабильное».
Впоследствии Некрасов не поладил с Максимовым, так что в конечном счете они разошлись. Некрасову, по его словам, претил выспренний и зачастую категоричный тон максимовских писаний на страницах «Континента» и вне его. («У Володи ухватки секретаря обкома», — говорил Некрасов.)
Некрасов холодно относился и к Солженицыну. Причин было несколько. Одна из них — Некрасов недолюбливал людей, слишком серьезно относящихся к собственной персоне, лишенных самоиронии. Он посмеивался над претензиями Солженицына на роль пророка.
В свои приезды в Америку Некрасов часто останавливался в нашем доме в деревне Доббс-Ферри в 30-ти милях на север от Нью-Йорка. Случалось, он изрядно «брал на грудь». Ирина, моя жена, зная о срывах Некрасова, заранее прятала все спиртное в доме.
Нужно сказать, что вообще было два Некрасова: один — трезвый: великолепный собеседник, непревзойденный рассказчик, настоящий джентльмен, эрудит, острослов, что называется — душа общества... С юмором он вспоминал свой визит к министру культуры Фурцевой, которая его зачем-то пригласила к себе. Поднявшись из-за стола, широкого, как вокзальный перрон, Фурцева сказала Некрасову, которого видела впервые в жизни: «Вы не будете возражать, если я вас стану называть просто Витя?» Некрасов, глазом не моргнув, ответил: «Конечно, Катя».
Моей жене, когда она дала на обед жаркое из куриных крылышек, он сказал: «Ира, ну, не корми меня этими подмышками, дай лучше гречневой каши с котлетой»...
Виктор Некрасов у Дулерайнов, Доббс-Ферри (Dobbs-Ferry), июнь 1981
И бывал, увы, другой Некрасов. Запредельно напившись, он мог превратиться в беспардонного грубияна. Он мог, например, приехав из Манхэттена в наше тишайшее село посреди ночи на такси, орать на всю улицу: «Юрка, так-твою-растак, открой дверь!» Но утром он и слышать не хотел о том, что произошло накануне.
Придя в себя, он садился в кресло в нашем саду, и у него начинался новый запой, на сей раз книжный. Он несколько дней подряд читал толстенную книгу мемуаров генерала Петра Григорьевича Григоренко, одного из основателей правозащитного движения в Советском Союзе, и после позвонил ему — поздравить.
Григоренко, лишенный советского гражданства после приезда в Америку, жил в Нью-Йорке, в Квинсе, где ему сняли квартиру крымские татары, благодарные за его выступления в защиту прав депортированного Сталиным народа. Некрасов считал Григоренко серьезным литературным талантом. Он писал нам потом, уже из Парижа, 25 мая 1982 года: «С теплотой и нежностью вспоминаю свое тихое, безмятежное пребывание у вас. Кресло, лежак под сенью чего-то зеленого, Петра Григорьевича, вернувшего меня к нормальной жизни. Надеюсь, Юрка, ты у него побывал...»
Хвалил он также писания Эдуарда Лимонова. «Знаешь ли ты Э. Лимонова? Что за фрукт? — спрашивал он в письме от 15 марта 1979 года. — Нужно признаться, всех ошарашил своим opus'ом в «Ковчеге» № 3. Даже меня, ко всему привыкшего...» А потом, при встрече, сказал, что у Лимонова «крепкая проза».
Некрасов высоко ценил Сергея Довлатова. Он радовался популярности Дов-латова у американской творческой интеллигенции, когда узнал, что журнал «Нью-Йоркер», один из интеллектуальных столпов Америки, печатал Довлатова чаще, чем Набокова, Хемингуэя или Воннегута. Впрочем, сам Сергей жаловался Некрасову на слабое знание английского, что лишало его возможности рекламировать свои книги в теле- и радиоинтервью, встречаться с читателями в книжных лавках и библиотеках. Некрасов же, со своей стороны, жаловался на слабое знание французского — по той же причине. Я его пытался утешить тем, что в Америке по пальцам перечесть серьезных писателей, которые могут себе позволить заниматься одной лишь изящной словесностью, мало кто здесь живет литературным трудом, разве что авторы популярных детективных историй и скандальных разоблачительных биографий.
Под Новый 1983 год пришло от Некрасова письмо с фотографией, черно-белой. На снимке наш фронтовой капитан — в генеральской форме, в фуражке с позументами и со звездой Героя на груди. Он любил такие розыгрыши. Некрасов писал: «Захотелось вдруг, чтоб у вас висел где-нибудь, на видном месте этот Герой Советского Союза. Вот такому бы генералу дать править страной. Все бы спились! А ?
Есть планы этим летом побывать в ваших краях. Аксенов придумал. Уже звонили. В Вермонте, в лесу какие-то русские курсы «не бей лежачих». С 20 июня по 5 августа. Денег не ахти сколько и дорогу не оплачивают, но еда и кров обеспечены.
Конечно же, соблазнился... Уехали Лунгины, и стало пусто. Очень они как-то за три месяца расцвели и растаяли здесь. Ездили с нами на Юг. И здесь шлялись по всем кафе и трепались до обалдения. В отличие от тебя — американского good fellow — я без русских (советских!) не могу. Всегда кто-нибудь есть (Булат, Кваша, последний Андрей Возн.). Но Симка с Лилькой очень уж свои. Возвращались домой подавленные... не хотим туда! — и, вот, уехали и как в прорву...»
Из другого письма: «Не хватает все-таки «советских». Но и не все годятся. Уезжающие обратно — все-таки не то. Был здесь и Марлен, и Миша Козаков, и Ю. Любимов и даже Евтушенко — но все они, в общем, по-разному, но все же малость перепуганные или запуганные, суетливые, усталые, задерганные...»
Однажды, в 1983 году, мне позвонили по поручению «Нью-Йорк тайме мэгэзин»: не будет ли возражать мистер Некрасов, если журнал напечатает главу из его новой книги «Саперлипопет», где писатель рассказывает о своей встрече со Сталиным? Ведь это же историческое событие, не отраженное до сих пор ни в каких документах.
Я связался с Некрасовым и передал ему соблазнительное предложение. Некрасов сперва отнекивался, что было на него не похоже, а потом прямо сказал: нельзя, не могу на это пойти, хотя знаю, что гонорары у них там сказочные, а лишние доллары не помешали бы. И сознался, что встречи со Сталиным никогда не было, это все плод авторского воображения. Он вообще любил в путевые записки и воспоминания вводить выдуманные встречи — то с барменом русского происхождения в каком-то южноазиатском городе, то с моряком-ветераном войны в нью-йоркском баре. В рассказе «Король в Нью-Йорке», совершенно блистательной вещи, конфискованной в начале 70-х годов киевской охранкой и, возможно, утерянной, Некрасов описывает во всех подробностях вымышленную встречу в Нью-Йорке Косыгина и Керенского, двух державных стариков, внешне похожих друг на друга как близнецы, подробно рассказывает, как удалось Косыгину, найдя адрес Керенского, оторваться от охраны во время визита в США в 1967 году... Все это было вымыслом, игрой авторского воображения, но Некрасов сделал это так убедительно, так правдоподобно, что вымыслу веришь. Такой была и встреча со Сталиным, с подробностями, точными до мелочей, в мемуарной повести «Саперлипопет».
В 1970-е — 1980-е годы Некрасов сотрудничал в нью-йоркской газете «Новое Русское Cлово», издателем и главным редактором которой был Андрей Седых, писатель, бывший литературный секретарь Ивана Бунина. Я в те годы был в газете комментатором и подружился с боссом. Седых, несмотря на преклонный возраст, оставался деятельным журналистом. Как-то раз, войдя в его кабинет, я увидел у него на столе гонорарную ведомость, где стояло имя Некрасова, и возмутился, притворно, конечно: «Как же вам не стыдно платить Некрасову 35 долларов за статью?» «А что? — удивился Седых. — Некрасов — что ж, он у меня не один такой. Я вон и Максимову выписываю по 35, и ничего, он не обижается».
Но, конечно, на жизнь Некрасов зарабатывал не газетными гонорарами, а в основном выступлениями на «Радио Свобода», причем, не только по-русски, но и по-украински. Я тогда был шефом нью-йоркского отдела Украинской редакции и предложил Некрасову время в нашей программе комментатором at large, то есть без заданных тем, просто говори, о чем хочется. Некрасов без колебаний согласился. Мы тут же сели с ним в студии и записали разговор о нашем родном Киеве, о том, как этот красавец-город был изуродован Щербицким, о видных украинских литераторах, которых Некрасов знал лично. Интервью вышло минут на 20. Некрасов, хочу подчеркнуть, безупречно владел украинским, в противном случае его просто не подпустили бы к микрофону.
После первых проб Некрасов записывался уже постоянно сам в парижской студии у Семена Мирского. Мне неизвестна дальнейшая судьба этих лент. Какое-то время они хранились в архиве, но что потом с ними стало — не знаю. В отличие от записей Александра Галича, которые собрал и сохранил, а впоследствии издал Юлик Панич, тогдашний глава русского дикторского цеха в Мюнхене, записи Некрасова вряд ли остались в его досье.
Вот уж где мог бы пригодиться лубянский гриф «хранить вечно»... Увы, сохранились эти выступления Некрасова лишь в памяти слушателей.
Юрий Дулерайн «Некрасов, каким я его знал» (из книги «Киевские записки», 2015)
Юрий Дулерайн «Выключите вашего Высоцкого!»
Письма В. П. Некрасова И.М. и Ю. Б. Дулерайнам (1974—1982)