|
Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Инна Гофф
 Гофф Инна Анатольевна (24 октября 1928, Харьков — 26 апреля 1991, Москва) — писательница (прозаик, поэт), известна как автор текста песни «Русское поле». Жена поэта К. Я. Ваншенкина.
Родилась в семье врача-фтизиатра (Анатолия Ильича Гоффа) и преподавателя французского языка. Летом 1941 года из осажденного Харькова семья эвакуируется в Сибирь — в г. Томск.
После войны поступила в Литературный институт имени М. Горького, на семинары поэта М. А. Светлова. Затем сменила направление и перешла на семинар к прозаику К. Г. Паустовскому.
Первый успех пришёл к ней в 1950 году. На 1-ом Всесоюзном конкурсе на лучшую книгу для детей Инна Гофф получила первую премию за повесть «Я — тайга». Не меньший интерес вызвала и повесть «Биение сердца» (1955). Вскоре вышла книга «Точка кипения» (1958), в которой рассказывается о работниках подмосковного химкомбината. Критики отмечали живость языка, увлеченность, знание материала. В 1960 году был напечатан большой рассказ «Северный сон». В 1961 году вышел цикл «Очередь за керосином», в 1963 году — роман «Телефон звонит по ночам». В них воспроизведены детские и юношеские впечатления о нелегких военных годах.
Инна Гофф мастерски владела жанрами рассказа и повести. Череда образов, живых человеческих характеров проходит в произведениях писательницы «Чарли, брат Мани» (1967), «Медпункт на вокзале» (1976). Инна Гофф писала о нелёгком, но прекрасном мире, в котором живут её герои. Чувство юмора, необычность, непосредственность взгляда, неподдельный интерес проявляются в каждом её произведении («Не верь зеркалам» (1964), «Истории Насти Стекловой» (1973)). От истинно народных образов, от ярких речевых особенностей автор переходит к элегантной, элитарной прозе: цикл «Рассказы — путешествия», «Как одеты гондольеры» (1967) — о путешествии по Италии, «На семи мостах» (1969) — мемуары о Карелии, «Знакомые деревья» (1971) — зарисовки из Подмосковья. В 1971 году вышел ещё один цикл «Рассказы — исследования».
Неожиданно сменив в молодости свой поэтический путь на прозу, Гофф все же не перестала писать стихи. Долгое время свои стихотворения она писала «для себя». Лишь благодаря М. Н. Бернесу, Я. А. Френкелю и Э. С. Колмановскому, появились замечательные песни на стихи И Гофф «Ветер северный», «Август», «Когда разлюбишь ты», «Я улыбаюсь тебе», «Поле, русское поле».
Вика
Первая публикация — в журнале "Октябрь" 1989, № 10. Очерк опубликован также в сборнике «О Викторе Некрасове. Воспоминания (Человек, воин, писатель)». — К.: Український письменник, 1992, стр. 68—73
***
Размещенный ниже текст из сборника "О Викторе Некрасове..." имеет незначительные отличия от журнального
 Только он мог носить это короткое, из детства пришедшее имя. Только он, Виктор Некрасов, мог придать этому имени, несколько инфантильному, женственному, мужское значение.
И когда я потом встретилась на страницах одной книги с Викой Конецким — душа отпрянула, словно от плагиата.
Обаяние мужества. В его облике и в его прозе. Оно действовало гипнотически, равно на мужчин и женщин. Он предпочитал общество мужчин, нечто среднее между окопным братством и рыцарским орденом. Впрочем, и с женщинами дружил тоже. Двух я знала. Это были милые, очень интеллигентные женщины, достойно несущие груз повседневных забот. Они его боготворили. Он отвечал им нежной привязанностью.
Не знаю другого человека, в ком потребность любви была бы столь сильной и неутолимой. В Некрасове эта потребность была сродни кислородному голоданию. Друзья,— они тянулись сквозь всю его жизнь, часто с детства,— щедро одаряли его своей любовью. Иногда он влюблялся сам. Но, в отличие от сильного, ровного пламени дружбы, такая внезапная его влюбленность так же внезапно и гасла. И тогда недавний кумир уподоблялся тому, кто всерьез бы принял чеховское: «Если тебе понадобится моя жизнь, приди и возьми ее...»
Нет, Некрасов не готов был внутренне отдать свою жизнь тому, кто уже собирался прийти и взять...
Самой сильной любовью его была Зинаида Николаевна. Мама. «Правда, у меня хорошая мама?» — часто спрашивал он. Вопрос-утверждение.
Небольшого роста, полноватая, в очках, в панаме, постоянно с книгой в руках — такой я ее помню.
Внимательные глаза. В голосе нестарческая энергия.
Как-то зимой в Малеевке, где мы оказались одновременно, я рассказывала ей о Франции, откуда мы с мужем недавно вернулись. Подошел Некрасов.
— Вика, в июне мы едем в Париж,— объявила она. Как о деле решенном.
— Хорошо, мама,— сказал он.
Не стал говорить, что это сложно. Почти немыслимо в ее возрасте — ей шел восьмой десяток. Кто пустит?!
«Хорошо, мама...»
Вместо бессмысленных споров и обсуждений, в которые я пустилась бы на его месте. Это надолго стало мне уроком.
«Не надо спорить со стариками»,— сказал поэт. С любимыми стариками,— добавлю я.
У себя дома, в Киеве, он скажет одному из своих друзей, прислушавшись к легкому шарканью за дверью: — Неужели наступит день, когда э т о г о не будет?!
Его интересовали люди. Он открывал их для себя, как открывают страны. Они с Ваншенкиным познакомились в Киеве, в мае пятьдесят четвертого. Он стал бывать у нас на Арбате. Часто заглядывал мимоходом. Я быстро собирала на стол, что есть. Всегда находилось, чем угостить, хотя не было ни холодильников, ни запасов — покупали, готовили и тут же съедали...
Он любил застолье — шумное, с разговорами, о жизни вообще, о литературной жизни в особенности. Любил спрашивать о ком-нибудь малознакомом:
— Что он за человек?
Живя в Киеве, ему трудно было ориентироваться в лабиринте московских отношений. И он доверял оценке друзей.
— Он полное дерьмо? — спрашивал он о ком-то, кто ему сильно не нравился.
Пожалуй, это самое грубое из того, что я от него слышала.
В нашей тесной квартирке в дни рождения мужа я устраивала мальчишники. Мы недавно обзавелись своим первым жильем, и мне, молодой хозяйке, нравилось приглашать гостей, угощать. И чтобы хвалили...
К слову сказать, за разговорами мой красивый продуманный стол быстро разрушался — молодые варвары, друзья студенческих лет, участники наших пирушек в общежитии, не страдали отсутствием аппетита и без разбора уничтожали все подряд (рубали — так это называлось у нас). Только Некрасов всегда замечал, что он ест, и отдавал должное моим кулинарным талантам. Похвала его выражалась иной раз лишь мимикой, глазами, поднятыми к потолку. В такие минуты он очень походил на итальянского киноактера Тото.
Узкое смуглое лицо с темными усиками. С чуть сентиментальным взглядом темных глаз. Его голос — баритон с теноровыми нотками, окрашенный бернесовской интонацией. Распахнутый ворот рубашки.
По своей натуре он был южанин. Его темперамент располагался южнее Киева. Может быть, ближе к Одессе. (К Марселю?) Интеллигентность переплеталась в нем с некой изящной раскованностью, почти с босячеством.
Мы с мужем были им пленены. И его к нам влекло.
Когда разговоры затягивались, он оставался у нас до утра.
Вспоминая о Некрасове, муж рассказал об одной из встреч. О том, как они были у Юрия Трифонова. Мне недавно попалось письмо, в котором Ваншенкин пишет мне,— я была в Томске,— о второй их поездке к Трифонову тогда же, зимой пятьдесят пятого.
«Едва я приехал вечером из пригорода, как вкатился Некрасов со своим боевым другом и сказал, что вас ждет Юрка Трифонов, которому он звонил.
Было девять часов. Ну, поехали к Юрке. Нины нет, полная беспомощность, никакой закуски. Опять съели все детские яблоки. Потом приехала Нина с концерта. (...). Виктор разругал Юркину повесть. Юрка обиделся, Нина вмешивалась в их разговор, что их обоих очень злило. (...). Потом Виктор поехал к нам ночевать».
Привожу этот отрывок из письма, живо передающий атмосферу тех лет, с прямотой суждений, скудностью быта, тягой к общению.
Мне кажется, он ценил во мне, что я не вмешивалась в мужские споры. В застольной беседе он отводил женщине отнюдь не первое место. Это не мешало ему, впрочем, интересоваться моим мнением о предмете разговора. А также и тем, что я пишу. К тому времени я была автором двух повестей и нескольких рассказов, опубликованных в журнале «Огонек».
Услышав, что я собираюсь вступать в Союз писателей, он вызвался дать мне рекомендацию. Всего их требовалось три, и одна, Катаева, у меня уже была.
Недавно я перечитала рекомендацию Некрасова... В ней он, в частности, пишет: «У Инны Гофф хороший глаз, она умеет видеть и умеет рассказать интересно об этом. Язык у нее ясный, простой, хороший... (...). От своего имени рекомендую принять Инну Гофф в члены Союза писателей СССР».
Подпись и дата — 21 апреля 1955 года.
Итак, умение видеть, простой, ясный язык... Перечитывая Некрасова, можно сказать, что для себя он ставил те же задачи.
Он не просто любил путешествовать. Это было его страстью с мальчишеских лет и осталось в нем до конца. Будучи вынужден покинуть свою страну, он, скучая по ней порой до сердечной боли, утешался тем, что может свободно ездить и смотреть... Недаром путевые заметки стали его излюбленным жанром. Но бывало и другое.
Мы жили тогда в высотном доме у Киевского вокзала, на бывшей Дорогомиловской. В нашей однокомнатной квартире на девятом этаже было полукруглое, почти во всю стену окно с низким подоконником. Из него открывался ничем не заслоненный вид на Москву, на ее крыши, башни и купола.
Некрасов, придя к нам сюда впервые, был поражен зрелищем, открывшимся его взору.
Старые домишки внизу, вокзальная башня с часами были уже в тени, но ослепительно сияло вдали озаренное заходящим солнцем высотное здание университета.
Вскоре и оно погасло, но расплавленная медь заката еще долго отражалась в стеклах домов.
Некрасов, молчал, стоя у окна, потом примостился на низеньком подоконнике.
Сказал:
— Я бы мог так просидеть всю жизнь!..
Однажды, я послала ему рассказ. Просила прочесть я, если понравится, передать в редакцию «Нового мира». Мы с Некрасовым не виделись перед тем года два.
Я знала об отношении к нему в журнале. К тому же в «Новом мире» попадались смелые по тем временам вещи. Рассказ назывался «Путейцы». Его написал Анатолий Кузьмин, товарищ моих школьных лет. Жизнь его сложилась нелегко. Семнадцатилетним был призван в армию. После войны стал шахтером,— незадолго перед тем в шахте погиб его отец. Многие годы жил на руднике, работал в сменах.
Одаренный человек, он не собирался стать писателем, и мне стоило немалого труда заставить его взяться за перо. Изредка свои рассказы он присылал мне. Некоторые потом были напечатаны.
И вот «Путейцы». Мне очень захотелось, чтобы этот рассказ прочел Некрасов. Даже если в «Новом мире» не напечатают... Все равно. Важно было знать его мнение.
Рассказ был о нелегком труде солдат-путейцев вскоре после конца войны. В одном взводе и даже в одном отделении служили недавние дети, получавшие «сахаром» вместо махорки, бывший артиллерийский майор, разжалованный в рядовые после плена, отсидевший срок урка...
Тупой сержант, командир отделения, презрительно спрашивал майора:
«— Шпалу-то подымешь?»
И слышал:
«— Когда-то по две носил... в каждой петлице».
Юмор в рассказе соседствовал с грустью.
Ответ от Некрасова пришел скоро:
«Дорогая Инна!
Этот чудесный рассказ прочел тут же и, лежа па диване, смеялся. Завтра увижу Асю (она приезжает на несколько дней в Киев) и покажу ей. А дальше посмотрим.
Привет Косте. Вика».
(Aннa Самойловна Берзер, друг Некрасова. Работала в «Новом мире» редактором в отделе прозы).
И — Анатолию Кузьмину;
«...Вы написали превосходный рассказ. Постараемся тиснуть его в «Новый мир». Что получится, посмотрим. Читал с большим удовольствием.
Жму руку. В. Некрасов».
Обе почтовые открытки он отправил одновременно 27 сентября шестьдесят седьмого года.
Но «оттепель» сходила на нет, задул северный ветер. И в «Новом мире» рассказ не появился. Лишь спустя двадцать лет, в пору гласности, он был напечатан в еженедельнике «Литературная Россия» и даже отмечен среди лучших публикаций года.
С возрастом душа его не старела. Интерес к жизни не иссякал. В нем были даже какие-то черты остаточного детства, выражавшиеся в любви к игрушкам. Некрасов привозил их сыновьям своих друзей из-за границы.
Дети его друзей часто были его друзьями. «Мой московский друг, четырнадцатилетний Павлик»,— говорит он в своих записках «Месяц во Франции».
Старики, дети, солдаты...
Солдаты в особенности. Его сердце до конца оставалось с ними, полнилось нежностью к их стриженым головам. То была верность дням Сталинграда. Верность Валеге. И себе самому.
Над ним уже нависли тучи. К нему придирались, все ставя ему в вину. Даже его выступление на стихийно возникшем митинге в годовщину Бабьего Яра...
Под угрозой был выход двухтомника.
Он был возбужден. Но не жаловался. Он еще на что-то надеялся...
Некрасов до конца оставался самим собой. И за это его уважали. Даже те двое, что пришли к нему с обыском. Он рассказывал потом, как, не имея права выйти из дома, пока они не закончат, попросил одного из них сходить в книжную лавку, где ему был отложен однотомник Булгакова.
— И он, представьте, принес мне Булгакова, а заодно купил все, что я велел, — колбасы, кефира...
— Нет, что ни говорите, а люди меняются, — заключил он с невеселой улыбкой.
Мы часто вспоминали его. Иногда нам казалось, что он не уезжал.
Иногда — что он обязательно вернется. И он вернулся...
Москва, 1989.
|
|