|
Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Павел Лунгин
 Лунгин Павел Семёнович (род. 12 июля 1949, Москва) — сценарист и кинорежиссёр. Лауреат Каннского кинофестиваля (1990). Народный артист России (2008). Почётный член Российской академии художеств.
Родился в семье сценариста Семёна Лунгина и филолога Лилианны Лунгиной, благодаря переводу которой история о Малыше и Карлсоне стала известной и столь популярной и любимой в СССР.
В 1971 году окончил отделение структурной и прикладной лингвистики МГУ, в 1980 году — режиссёрское отделение Высших курсов сценаристов и режиссёров (мастерская Г. Данелия, М. Львовского).
В мире большого кино дебютировал в качестве соавтора сценария картины для семейного просмотра «Все дело в брате» (1976) Валентина Горлова. Впоследствии принял участие в написании сценариев к нескольким достаточно известных картинам, таким как «Конец императора тайги» (1978) Владимира Саруханова, «Все наоборот» (1981) Владимира Грамматикова и Виталия Фетисова, «Непобедимый» (1983) Юрия Борецкого и «Попутчик» (1986) Ивана Киасашвили.
В качестве режиссера дебютировал в 1990 году с драмой «Такси блюз» (1990), поставленной по собственноручно написанному сценарию. Картина, главную роль в которой исполнил солист группы «Звуки Му», актер и шоумен Петр Мамонов, завоевала Специальный приз за режиссуру на кинофестивале в Каннах.
В первой половине девяностых Лунгин перебрался во Францию, где проживает и сегодня, что впрочем, не мешало и не мешает ему снимать фильмы в России, о России и в первую очередь для русскоязычной аудитории.
Первую известность в России приобрел благодаря великолепной комедийной драме «Свадьба» (2000). Картина, центральные роли в которой исполнили Марат Башаров, Мария Миронова и Андрей Панин, вновь была отмечена Специальным призом жюри на Каннском кинофестивале, на этот раз за лучший подбор актеров.
Как режиссер снял более десяти фильмов.
Лауреат ЗОЛОТОГО ОРЛА в номинации «Лучший режиссёр» за фильм «Остров» 2007 год. Лауреат НИКИ в номинации «Лучший режиссёр» за фильм «Остров» 2007 год. Лауреат национальной премии «Россиянин года» (2007).
Награжден орденом Почётного легиона (Франция, 2012).
Павлик Лунгин, конец 1950-х.
Фотография Виктора Некрасова
Виктор Некрасов и Павел Лунгин. Москва, конец 1960-х
Виктор Некрасов и Павел Лунгин с сыном Александром, Прибалтика, осень 1973
Виктор Некрасов «Беседа специального корреспондента газеты Le Monde с писателем Виктором Некрасовым в связи с 50-летием президента-координатора Российской Демократической Федеративной Республики Александра Лунгина. Le Monde, 25.IX.2021 г.»
Александр Лунгин
Павел Лунгин о Викторе Некрасове
Предпоследний прижизненный снимок Виктора Платоновича Некрасова.
Павел Лунгин, Виктор Некрасов, Виктор Кондырев. Ванв, 9 августа 1987 г.
Павел Лунгин
Друг мой Вика
Журнал "STORY" 2015, № 5
 |
 |
Обложка журнала «Story», 2015, № 5 |
Стр. 57
|
Стр. 70
Стр. 74
Стр. 75
Стр. 76
Стр. 77
Стр. 78-79
Стр. 84
* * *
У меня такое чувство, что Некрасова я знал всегда. Наверное, потому, что родители (Семён и Лилианна Лунгины. — Прим. авт.) с ним познакомились, когда мама была мной беременна. Во всяком случае, я его уже очень рано помнил. А он обожал потом рассказывать истории о моей невероятной активности — как я в возрасте двух лет или трёх скакал в Киеве по его квартире на Крещатике с фарфоровым блюдом и дико им размахивал. Некрасов существовал в моей жизни с самого начала.
Наш дом очень долгое время был его московской квартирой. Тогда же люди жили совсем по-другому! Наша квартира казалась просто огромной — очень многие же обитали в коммуналках, а тут — отдельная квартира. И вот в ней жил я, жил мой брат Женя, нянька Матрёна, родители, и ещё гости были каждый день, и ко мне ребята приходили всегда, одноклассники, толклись, и как-то всё это одновременно сосуществовало в доме, и всем казалось, что это нормально. А жил Некрасов в нашей столовой, его диванчик был отгорожен занавеской. И там же жила его мама, Зинаида Николаевна, - на другом диванчике. Причём могли жить у нас месяцами.
Помню, как он лежал на диване, а писал он исключительно лёжа. И почему-то писал химическим карандашом, который остро точил. Любил встать раньше всех, купить хлеб — тогда был такой круглый хлеб, паляница - так он назывался. Так вот он любил купить эту паляницу. И требовал, чтобы мать утром варила манную кашу. Любил по утрам манную кашу с малиновым вареньем.
Его мама, Зинаида Николаевна, была очень маленькая, очень хрупкая, в пенсне. Такая маленькая, что для неё на стул, когда они у нас обедали, подкладывали самые толстые книги, какие тогда в доме были, а именно киргизский эпос «Манас» в переводе Липкина, это были подарочные, роскошные, в красном переплёте тома. И вот надо было подложить два «Манаса», чтобы ей удобно было с нами есть. Зинаида Николаевна была каким-то таким существом... совершенно из другого времени. Она немножко играла, конечно. Могла вдруг по телефону сказать: «Девушка, дайте извозчика». Она была врачом, но вообще её, кроме Вики, мало что интересовало в жизни. Она оживала только когда кто-то заболевал, скажем, вывихивал палец, — и она тут же начинала что-то массировать, перевязывать, лечить... Вот это врачебное движение — в общем, единственное, что её могло включить в общий ход вещей. А так — жизнь с Викой, ожидание Вики, опять ожидание, ещё ожидание Вики, какой-то стон под утро, что Вики нет, и вот он приходит — и опять улыбка: «Викочка, тебе было хорошо?» Она, конечно, до крайней степени любила его и ревновала его, но никогда не показывала ему этого... Вообще, они были какое-то такое единое целое.
С моим отцом Семёном Лунгиным у Некрасова были мужские прелестные отношения. Как-то это у них всё шло очень любовно и весело. Ну, отец вообще был более хрупкий, более обидчивый. Мама была более сильная, более широкая, она больше брала на себя, потому что Вику, когда он входил в штопор, вывести из него было сложно.
Из молодых он очень любил Шпаликова, виделся с ним часто, разговаривал. И был ещё блок писателей. Он общался много с Тендряковым, которого все звали Тендряк, с Володей Войновичем, общался с Фазилем Искандером - это те люди, которых я часто видел. Все собирались у нас на кухне, и вот на кухне были такие бесконечные посиделки между чаем и водкой. Эта «лунгинская кухня» была некоторой такой институцией, в которой всё перемешивалось. Но главное — это было абсолютно демократичное место, потому что рядом сидели мои соученики, сидела какая-то малярша из Орла, которую мать пригрела где-то в поезде и «поступала» её в институт культуры; одновременно сидели Некрасов, Фазиль Искандер, Володя Войнович; а в стороне стояла нянька наша Мотя, поджав ногу и недобро глядя на всё это сборище, но тем не менее нас кормила...
Он был друг своих друзей. Это главное. И, к сожалению, к своему сожалению, он хотел, чтобы праздник не кончался. Чтобы хорошие люди сидели за столом и говорили, говорили и валяли дурака.
Помню, как к Вике пришли два молодых парня — я был тогда мальчиком лет двенадцати, — принесли ему сценарий. Видимо, ждали его суда и совета. Это были Тарковский и Кончаловский со сценарием «Андрея Рублёва».
А однажды он вдруг сказал: «Давайте, я нарисую вам рыцаря». Мне и брату Жене. Он очень хорошо рисовал. Он же по образованию был архитектор и прекрасно рисовал. А ещё он обожал рисовать карикатуры, шаржи, до сих пор некоторые в моём доме висят.
Он вообще-то хотел быть актёром. Он мне рассказывал, как Станиславский сказал ему: «Вы лучший Хлестаков после Михаила Чехова».
А ещё помню, как он Геннадию Шпаликову привёз из Италии какие-то потрясающей красоты ботинки. И Шпаликов всё никак не мог за ними зайти. И я начал их втихаря надевать и таскать в школу. Когда наконец Шпаликов за ними пришёл, он как-то так вздохнул... Но ничего не сказал, когда увидел эти уже сильно сношенные якобы новые ботинки. Ничего более прекрасного, чем эти ботинки, я с тех пор не видел.
Некрасов вообще во многом сформировал меня, потому что его расцвет пришёлся как раз на то время, когда мне было от двенадцати до двадцати, когда я из мальчика превращался в подростка, потом в студента. И влияние его на меня, конечно, было невероятное. Это он дал, конечно, какое-то особое чувство презрения к власти, и не обязательно к советской власти, но в каком-то смысле ко всякой власти. Вложил в меня такое ощущение, что нормальный человек, джентльмен живёт вне этого. Что вообще это как бы... ну, как-то стыдно. И вот это чувство до сих пор во мне живёт. Я уже понимаю, что время изменилось, что жизнь оказалась гораздо более сложной и гораздо более многоуровневой и противоречивой, чем казалось тогда, но тем не менее вот это какое-то «не приближайся» (к власти) у меня так и осталось на уровне собачьего рефлекса.
Он становился всё больше и больше мифологической фигурой, когда начал дрейфовать от Некрасова-писателя, Некрасова-фронтовика в некоторую символическую фигуру, которая... отказалась. Понимаете, что в нём было самое замечательное? Он отказался. У него ведь всё было. Ему предлагали быть первым секретарём Союза писателей Украины, он очень рано получил Сталинскую премию, и при интересе к деньгам, к власти, к сильным мира сего он мог бы подняться на самую вершину советского Олимпа. Русский, честный, фронтовик, ранен, обаятельный, красивый. Невероятного, просто жуткого обаяния, смертоносного. За пять минут просто впрыскивал яд, и потом люди уже никуда не могли деться от него. И он был, может быть, первый из тех, кто отказывался: быть первым секретарём, сотрудничать с властью. Он вообще как бы медленно и естественно, без особых политических лозунгов дрейфовал в свободу. Фурцева, министр культуры, приглашала его к себе, а он мог позволить себе ей сказать: «Да пошла ты...» Мог напиться на приёме в Кремле, вести себя отвратительно и посылать всех и туда, и сюда, и по матери, и говорить правду — и как-то ведь всё ему прощалось. Ну, до поры до времени, конечно.
Эту потрясающую историю я знаю от него. Он же всё-таки был «лицом советской литературы», и когда какой-нибудь крупный американский или какой-нибудь ещё другой писатель прилетал в СССР, то Некрасова обязательно приглашали на приём, выставляя как обаяние, свободу и красоту. Так случилось и с приехавшим в Москву Стейнбеком, только что получившим Нобелевскую премию. И что вы думаете? Некрасов тут же повёл его в гастроном на Смоленской и объяснил ему, что такое пить «на троих». Взял рубль у него, нашёл какого-то третьего алкаша — там же, они быстро взяли бутылку, разлили. Стейнбек, который обожал это дело, немедленно выпил стакан водки и пришёл в восторг. Вынул ещё один рубль, и так вот они абсолютно счастливо ото всех удрали и путешествовали по ночной неформальной Москве. Я хочу сказать, что для него Стейнбек — не Стейнбек. Вот пока они с ним не выпили и не начали на каком-то своём языке, на пальцах говорить — до этого, по-моему, он был для него не так важен и существенен. Мне кажется, у него абсолютно не было вот этого измерения: кто стоит на какой ступеньке, только непосредственное общение вот в эту самую минуту с этим человеком, именно в это мгновение — единственное, что было для него существенно.
Понимаете, он шёл своей дорогой, он не примыкал. Я не могу сказать, что вот — он был диссидентом. Но его выгоняли в диссидентство. Я помню, когда он написал свои воспоминания о путешествии по Америке, Мэлор Стуруа опубликовал знаменитую статью «Турист с тросточкой». С этой статьи и началась, собственно, политическая травля, когда уже власть стала пихать, явно пихать его в сторону открытого выступления, пока, собственно говоря, не выдворила вовсе.
Помню его за несколько лет до отъезда, я уже заканчивал университет. У меня был урок немецкого, вдруг открывается дверь и в аудиторию всовывается абсолютно пьяный Некрасов. Ну, совсем пьяный. Ему стало скучно, он ко мне пришёл в гости. И я, значит, тут же выскочил к нему, понимая, что его надо увести, потому что ничем хорошим это не кончится. Я помню, как он смотрел, смотрел на лица студентов. А когда мы вошли в лифт, вдруг начал спрашивать: «А кто тут читал Солженицына? А что вы думаете про Солженицына?» И я увидел, как вдруг вокруг нас в этом лифте начала образовываться пустота. Словно студенты начали выходить просто на ходу из этого лифта. Я почувствовал, что ему откровенно хочется скандала. И со временем бунт в нём стал проявляться всё больше и больше.
Конечно, я помню его отъезд. Но это были особые ощущения, потому что тогда же отъезд был — это сложно сейчас людям представить — как смерть. Это была такая «смерть вживую», потому что ты прощался с человеком навсегда. Надо быть, наверное, большим писателем, чтобы описать всю тонкость и какую-то невозможность этих «живых смертей».
И вдруг жизнь начала меняться — родители поехали во Францию. И оказалось, что это не смерть, это продолжение жизни. Но уже не той, конечно. Эта безумная любовь, это единение, эта семья, эта интенсивность общения - всё это где-то здесь так и осталось. Все, кто жил на Западе, знают, что там что-то такое происходит с эмоциями — их размывает, разжижает, не знаю, — но неистовства дружбы уж нет. Может быть, это от свободы происходит, может, от красоты окружающего мира.
А потом я сам поехал в Париж. Навещал Вику в его квартирке, в которой он, как обычно, воспроизводил себя абсолютно. Все его квартиры — и в Киеве, и в Париже, большие или маленькие - восстанавливали его мир. Он жил в пригороде Парижа, в Ванве. Ещё мы встречались в его любимом кафе на Монпарнасе, которое тоже называлось «Монпарнас». Мы пили, болтали. .. А вокруг была та самая парижская жизнь. Париж — это же театр, и мы сидели с ним, как два зеваки. Он любил в себе этого зеваку, и Париж, конечно, в этом смысле был для него идеальный город, потому что в Париже можно всё, кроме как войти в эту жизнь. Вот ты сел у столика на тротуаре, взял чашку кофе или бокал пива — и мимо тебя идёт самый невероятный спектакль, самый удивительный в твоей жизни. И не скучно ни капли, можно там просидеть хоть год. Но ты только одного не можешь сделать: не можешь сделать шаг и стать актёром. Ты всегда лишь зритель этого спектакля. Такое удивительное свойство Парижа: тебя отделяет от него какое-то невидимое стекло, сначала я не замечал его, потом, когда жил там, замечал всё больше и больше. Как будто есть стекло между тобой и этой жизнью, сквозь которое ты не можешь пройти. И вот мы с ним, как два замечательных зеваки, сидели там часами и говорили, говорили... А через три месяца Вика умер... Это был шок, я не могу передать, меня как будто бы заморозило. По-моему, тогда я и не понял-то ничего. Что он реально умер, что я стою на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Это как судьба — я успел увидеть его живого и похоронить. И больше Вики нет.
Записала Елена Якович
Павел Лунгин
О родителях, о любви, о свободе, о Боге и страхе...
«Огонек», 2012, № 44, с. 26—27
Об успехе
 Божий дар — не залог успеха. В успехе очень много случайностей, особенно в первом. конечно, страшно, что успех уйдет, но это неизбежно, он должен уйти, как все в этой жизни. Я, конечно, много думал об этом после «Такси-блюза», когда успех упал на меня неожиданно и я стал оглушительно известен во Франции, в чужой стране. Я видел успешных людей, я же вырос не в глухой деревне. Видел Некрасова, который был тогда самым знаменитым и любимым писателем среди интеллигенции. Это был человек, не мог заставить себя надеть галстук, у него от комплиментов просто вяли уши, он ни в коем случае не считал себя каким-то необыкновенным. И когда я думаю о нем, о таких, как он, мне кажется, что главное, что должен давать успех,— чувство причастности к тайному ордену таких вот талантливых людей, которые рассеяны по всему миру, и ты их иногда встречаешь.
Виктор Некрасов и Павел Лунгин. Прибалтика, 1973
|
|