Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Михаил Пархомов
Пархомов Михаил Ноевич (настоящая фамилия — Клигерман; 26 апреля [9 мая] 1914 года, село Белогородка, ныне Хмельницкой области — май 1993, Киев) — писатель, журналист. Член Союза писателей УССР (1954).
Рано потерял родителей, беспризорничал. Потом работал токарем, учился на рабфаке.
Окончил архитектурный факультет Киевского инженерно-строительного института.
Работал корреспондентом газеты.
В годы войны попал в Днепровскую флотилию, затем был фронтовым корреспондентом, в первые годы мирные годы — редактором газеты «Днепровский водник», собкор «Водного транспорта».
Печататься как писатель начал в 1948 году.
Читателю хорошо известны книги М. Пархомова «Караваны» (1950), «Судьба товарища» (1957), «Мы расстреляны в сорок втором» (1958), «Игра начинается с центра» (1963), «Был у меня друг», «Нелетная погода», «Чорні дияволи» и др.
Составитель книги «О Викторе Некрасове. Воспоминания (Человек, воин, писатель)».— К. : Український письменник. 1992.
Был членом редколлегии журнала «Радуга».
Цена простых слов
Предисловие к сборнику произведений Виктора Некрасова
«Написано карандашом». — К. : Днiпро, 1990, С. 5—14
Еще совсем недавно окончилась Великая Отечественная война. На столе главного редактора журнала «Знамя» драматурга Всеволода Вишневского лежала ружопись. Ни фамилия ее автора, ни название повести «На краю земли» ничего не говорили сердцу. Как обычно читают рукописи начинающих? Чаще всего с предубеждением: дескать, что ты, молодой человек, можешь рассказать о людях и о самой жизни после Гоголя и Достоевского, Толстого и Чехова?
Реже — с интересом и надеждой: а вдруг на литературном небосклоне взошла новая неведомая еще звезда?
Прочитав рукопись, Вишневский сказал, что этот журнальный год пройдет «под знаком повести Виктора Некрасова».
Было это в сорок шестом. Так еще в армейских кирзачах уверенно вошел в литературу полковой инженер капитан Виктор Некрасов. В журнале его повесть переименовали в «Сталинград», а к широкому читателю она пришла под более скромным названием «В окопах Сталинграда».
В следующем году повесть была удостоена Государственной премии СССР.
Но не в этом ее значение. Напомним высказывание Ф. М. Достоевского о том, что вся русская литература XIX столетия вышла из гоголевской «Шинели». По аналогии с этим доктор филологических наук В. Я. Лакшин имел полное основание заявить, что вся послевоенная советская литература вышла из некрасовских «Окопов». При этом, разумеется, речь идет о настоящей литературе, а не о литературных шлягерах типа «Кавалера Золотой Звезды», давно канувших в мутную Лету забвения.
Еще до войны Некрасов прошел в институте вневойсковую подготовку, получнл звание младшего лейтенанта саперных войск. О саперах на войне говорили, что они ошибаются только раз. Этим самым подчеркивалась опасность трофессии, требовавшей от человека отваги, хладнокровия и мужества. Так вот, Виктор Некрасов был сапером не только на войне, но и в жизни, и в литературе. А быть мужественным в мирной жизни, как известно, порой бывает труднее, чем на войне. А в литературе быть первооткрывателем — тем более.
Некрасов первым честно, без прикрас, рассказал о человеке на войне (повесть «В окопах Сталинграда»).
Он первым рассказал о мучительно трудном «врастании» бывших фронтовиков в мирную жизнь (повесть «В родном городе»).
Он первым рассказал о сталинских репрессиях (повесть «Кира Георгиевна»).
И наконец, он первым, ломая привычные стереотипы, честно рассказал советскому читателю о жизни людей за рубежами нашей страны (путевые заметки «Первое знакомство»).
Достаточно перечисления этих книг, чтобы понять, как не просто, ох как не просто всю жизнь оставаться сапером, который первым, раньше всех выходит на заминированное пространство. Для этого надо иметь мужество. Вот почему свою статью к 60-летию Виктора Платоновича Некрасова в газете «Лiтературна Україна» я назвал этим словом. Некрасов был человеком мужественным прежде всего. Согласитесь, надо было обладать изрядным мужеством, чтобы вместе с академиком А. Д. Сахаровым и другими передовыми деятелями культуры громко, во весь голос протестовать против попыток Брежнева реанимировать сталинизм. Надо было быть честным и мужественным, чтобы вопреки «серому кардиналу» Суслову вместе с украинскими писателями Линой Костенко и Иваном Дзюбой подписать письмо-протест против гонения на украинский язык и древнюю украинскую культуру. А разве не мужество требовалось от русского писателя, чтобы выступить против попыток местных властей устроить на месте массового расстрела десятков тысяч людей в киевском Бабьем Яру парк культуры и отдыха с балаганами и аттракционами?
Вот почему сильным мира сего с Некрасовым никакого сладу не было. И тогда, когда он был молод летами, и тогда, когда в его густых черных волосах появилась жесткая седина. Он не принадлежал ни к каким литературным группкам и группам, ведущим междуусобную борьбу за место под солнцем. Он всегда был сам по себе. И оттого он был начальству неудобен. Тому начальству, которое привыкло давать указания и управлять. Ну, а что может быть опаснее неуправляемого писателя? Ведь от него всего ожидать можно.
Но вернемся к литературному творчеству Некрасова. Он прежде всего писатель («Я поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу»,— признавался Маяковский). Так вот, известно, что в языке нет никчемных или плохих слов. Под пером таких подлинных мастеров, как Иван Бунин или Владимир Набоков, даже «золотой», «пурпурный», «прекрасный», «очаровательный», замусоленные второсортными беллетристами, не звучат банально. Однако Виктор Некрасов в своей прозе избегает литературных блесток. Сознательно. Он ищет и находит самые простые слова, которые, однако же, способны звучать колокольно звонко и чисто. Поэтому досужие критики напрасно упрекали автора повести «В окопах Сталинграда» в «ремаркизме». У повести Некрасова нет ничего общего с известным произведением Ремарка «На Западном фронте без перемен». Истоки прозы Виктора Некрасова надо искать в «Севастопольских рассказах» Л. Н. Толстого. У своего великого предшественника Некрасов учился точности и неброской скромности прозы. Ибо о войне нельзя писать восторженно или выспренно, хотя, как признавался Булат Окуджава, еще многих дураков порадует бравое пенье солдат.
Вглядитесь, читатель, в рисунки Леонардо или Рафаэля, и вы поймете, как мучительно трудно даже великие мастера ищут ту — единственную! — простую линию, способную передать изгиб руки человека или поворот его головы. Архитектор по образованию и отличный рисовальщик, Виктор Некрасов и свою прозу писал только мягким карандашом, пользуясь резинкой, писал не за письменным столом, а на фанерке, которую, сидя в кресле, держал наклонно, словно мольберт. Оттого ему не приходилось переписывать свои сочинения по десять раз. Он работал, как советовал Борис Пастернак, «не заводя архива», работал, памятуя о том, что цель подлинного творчества — только самоотдача. Так что черновики Некрасова существуют только в единственном экземпляре.
Но это, повторяю, не результат скорописи или невзыскательности. Напротив, бывший архитектор Некрасов (он, кстати, проектировал еще в студенческие годы лестницу возле Аскольдовой могилы в Киеве) отлично знал, что такое «золотое сечение». Этот термин ввел Леонардо да Винчи, хотя и до него зодчие Древней Греции и Древнего Рима пользовались теми же «золотыми» пропорциями, наиболее приятными для глаза. Так вот, чувство соразмерности необходимо не только архитектору. Оно необходимо и композитору, и писателю. Если поэт пользуется ямбами или анапестом, то в прозе тоже есть свой ритм, своя музыка. Любое лишнее или неточное слово может их разрушить.
Удивительна проза Некрасова. Емкая, звучная, немногословная, чистая. Автор тщательно отбирает только те слова, которые нужны, чтобы передать состояние человека на войне. Сейчас речь идет о повести «В окопах Сталиннграда». Повесть сбита крепко. Вот где действительно словам тесно, а мыслям просторно. Повесть эта начинается фразой: «Приказ об отступлении приходит совершенно неожиданно...» И вот уже тревога в сердце. И ведет читателя эта тревога на берега Волги, в Сталинград. И рядом с лейтенантом Юрием Керженцевым, от лица которого ведется повествование, возникает отчаянный разведчик Чумак, хозяйственный ординарец Валега, тихий очкарик Фарбер, который на гражданке даже кататься на велосипеде не умел, появляются в самом пекле войны в своем обмундировании БУ (бывшем в употреблении), с саперными лоптками и толовыми шашками, с мыслями о родных и близких, с надеждой победить и выжить... Из этой честной повести потом, спустя десятилетие, родилась в русской литературе так называемая «лейтенантская проза» — повести Григория Бакланова, Василя Быкова, Константина Воробьева и многих других.
В какой-то степени повесть «В окопах Сталинграда» вызывающе полемична. покоряя читателя своей естественностью, простотой и правдивостью, отличаясь тонким психологизмом, авторским умением одной запоминающейся деталью передать состояние человека, она, эта повесть, откровенно противостояла нараставшему в то время в нашей литературе потоку шапкозакидательской и барабанно-бравурной беллетристики, получавшей, к великому сожалению, полное одобрение генералитета и партийных верхов. То, что в повести Некрасова было показано как трагедия народа и его армии, вынужденных отступать от самой границы до великой Волги, в этой официально одобряемой литературе изображалось уже как стратегия командования, как чуть ли не гениальный замысел «величайшего полководца всех времен и народов». Так, герой романа Первенцева «Честь смолоду» прямо говорит: «Отход к Волге был совершен планово, чтобы завлечь противника... а потом бить врага наверняка, подтянув мощные стратегические резервы...» Хорош «стратегический замысел»! Отдать врагу огромную территорию, лишиться угольного Донбасса, всесоюзной житниницы, металлургических заводов Приднепровья, потерять миллионы солдат... Только бесчестный человек и конъюнктурщик, рядящийся в тогу писателя, способен на такое кощунство.
А когда в чести написанная золотыми перьями паркеровских авторучек ура-патриотическая бабаевско-первенцевская литература, правдивым писателям, работающим отечественными карандашами, приходится туго. Вот почему, хотя повесть «В окопах Сталинграда» и была удостоена Государственной премии СССР, критика стала посматривать на Некрасова с подозрением. Что еще отчебучит этот бывший окопный офицер? Ах, рассказ «Рядовой Лютиков»! Ну, конечно же, это поклеп на советского воина-победителя. Рассказ «Сенька»? Одного поля ягоды. И пошло-поехало...
А Некрасов продолжал как ни в чем не бывало работать. На этот раз над повестью «В родном городе». Он считал своим долгом рассказать правду о том, как люди его поколения возвращались с уже привычной им войны к непривычной мирной жизни. Ведь они возвращались совсем не так, как в романе Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды». И не так, как показывали кинематографисты. Спору нет, первые эшелоны демобилизованных действительно встречали с цветами под торжественный гром духовых оркестров. Но ведь с войны возвращались миллионы, и для всех победителей не хватало ни цветов, ни оркестров, ни квартир. К тому же что они умели? Ставить мины, подносить снаряды к «сорокапяткам», окапываться и стрелять... А к мирной жизни (прописка, продуктовые карточки, очереди в отделы кадров) они привыкали трудно. Так было. А редакторы требовали победных маршей. И великовозрастная критикесса из комсомольской газеты жаждала идеальных героев, представляя их себе то ли солистами балета Большого театра, то ли этакими Тарзанами (трофейный фильм о нем только-только прошел по всем экранам страны), но, разумеется, Тарзанами рабоче-крестьянского происхождения. Ей вторили ученые мужи от филологии: подайте нам героев, достойных подражания. Видимо, гидальго Дон Кихот из Ламанчи и Чичиков их уже не устраивали, хотя именно романы об этих героях Федор Михайлович Достоевский когда-то причислил к лучшим книгам, созданным человечеством за всю его многовековую историю.
Ну, а демобилизованный офицер Николай Митясов из повести Некрасова «В родном городе» по всем статьям в такие иконописные герои не годился. Рылом не вышел. Да и одежонка на нем была не парадная. Вот и досталось ему от официальной критики по первое число.
В этой второй повести Виктор Некрасов как бы продолжает свою первую большую книгу. Он показывает, как формировалось его поколение, как врастало в мирную жизнь, обретая высокое чувство ответственности перед людьми. И как оно, это поколение, теряло иллюзии.
Язык писателя по-прежнему строг и прост. Его взгляд все так же зорок. Каждая деталь свидетельствует о многом. Если «В окопах Сталинграда» автор говорит: «Я помню одного убитого бойца. Он лежал на спине, раскинув руки, и к губе его прилип окурок. Маленький, еще дымившийся окурок. Минуту назад была еще жизнь, мысли, желания. Сейчас — смерть...», то в повести «В родном городе» Николай Митясов, вернувшись домой, к жене, заходит, на кухню, чтобы дождаться ее возвращения, и подходит к столику: «Он был чистый, опрятный, покрыт свежей клеенкой. Стояло несколько кастрюлек, повернутых вверх дном, горшочек с солью. Справа, на приделанной к стенке полочке, тоже покрытой клеенкой, лежало мыло, две зубные щетки и бритвенный прибор с помазком».
Две зубные щетки! Какая малость! Но этого было достаточно, чтобы Николай Митясов понял: третий лишний. Ему оставалось только одно — направиться к выходу.
Детали... Недаром Некрасов признавался: «Есть детали, которые запоминаются на всю жизнь. Маленькие, как будто незначительные, они как-то въедаются в тебя, вырастают во что-то большое, значительное, становятся как бы символом». Это — признание большого мастера, художника, умеющего видеть главное и запоминать его, каким бы маленьким это главное ни казалось нелюбопытному взгляду.
Некрасов никогда не пытался не то что идеализировать, но даже приукрашать своих героев. Они такие как есть. Сутулые, молчаливые, озорные, кривоногие, наивные, отчаянные... Обыкновенные люди, которых читатель встречает еже-лневно. Обыкновенные и — неповторимые, вопреки господствовавшему в те годы мнению, будто «незаменимых нет». Против этого писатель протестует каждой своей книгой: любой человек, каким бы незначительным он ни казался, в сущности незаменим.
Возникает вопрос: до какой степени проза Виктора Некрасова автобиографична? Он отличался от тех авторов, которые горазды на выдумку. Обычно он писал только о том, что сам пережил. Но как же тогда повесть «Кира Георгиевна»? Ведь Некрасов, как он сам говорил, не был «саженцем», т. е. не сидел в сталинских лагерях. Но то, что происходит в этой повести, так волновало автора, что он не мог пройти равнодушно мимо этой тогда еще «закрытой» темы. И точно так же, как Флобер когда-то говорил, что «Бовари — это я», он мог бы сказать о себе, что Кира Георгиевна — это тоже он, Виктор Некрасов. И не только потому, что герои этой повести — скульпторы и художники, т.е. люди близкой автору, до мельчайших подробностей знакомой среды. А главным образом потому, что стыд, как признается Кира Георгиевна,— «это очень мешающее жить чувство». И еще потому (это говорит в повести уже Николай Лванович), что «Человеку иногда надо поговорить. А вам я верю. Несмотря нн на что...»
Сам Некрасов тоже верил окружавшим его людям «несмотря ни на что». Верил не потому, что был глуп и слеп, а потому, что хотел в каждом видеть хорошее. В человеческую подлость он отказывался верить и не отваживал от себя даже тех, кто только для зла людям живет. И откуда берутся такие? Молодые, пронырливые, готовые исподтишка напакостить, написать донос з «инстанции» или пустить гулять по свету слушок за твоей спиной...
Повесть «Кира Георгиевна», опубликованную в «Новом мире» и вышедшую затем в издательстве «Советский писатель» мизерным тиражом, официальная критика дружно, хором, осудила. Причину этого неприятия на одном писательском собрании, разоткровенничавшись, высказал всесильный тогда драматург Александр Корнейчук. «Подумать только,— заявил он с возмущением,— приезжает в Париж автор идейно порочной повести «Кира Георгиевна», и о нем пишут во всех газетах. А приезжаешь ты, заместитель председателя Всемирного Совета мира, и об этом сообщают петитом на последней странице». Что ему было до того, что Некрасов ездил за рубеж только изредка. Верно, его приглашали довольно часто, но Союз писателей от его имени и без его ведома обычно отвечал, что он, Некрасов, приехать не может, поскольку очень занят.
О своих редких поездках за рубеж Некрасов написал путевые заметки. В 1957 году, пробыв месяц в Италии, приобрел там много друзей — художника Ренато Гуттузо, писателя Карло Леви и других, которые затем приезжали к нему в гости в Киев. Об этой поездке Некрасов рассказал в очерке «Первое знакомство». Очерк разительно отличался от тех, опусов, которые до этого обычно сочинялись журналистами-международниками. Те считали своим долгом охаивать все чужое (трущобы Нью-Йорка, безработные, нищие музыканты) ж превозносить до небес наш образ жизни. Одна киевская ответственная дама, побывав в Лондоне, написала, что тогда в столице Великобритании шел снег, который, конечно же, нельзя было сравнить с нашим, советским снегом.
А Некрасов рассказал о загранице правду, с любовью к чужим людям, к их обычаям и древней истории. Более того, писателя возмутило, что иные работники советского посольства, живя в Италии, относились пренебрежительно к коренным жителям этой страны.
Оформил этот очерк, вышедший отдельной книгой, сам Некрасов. Рисунки его были столь выразительны, что ими восхищались даже Кукрыниксы.
Но «оттепель» уже шла на убыль. И другой очерк Некрасова о Соединенных Штатах Америки вызвал державный гнев. Газета «Известия», руководимая в то время Аджубеем, поместила реплику под названием «Турист с тросточкой». И это говорилось о Некрасове, который никогда не носил галстуков, ходил в клетчатых ковбойках и плисовых штанах, а курил пролетарский «Беломор». Вслед за газетой на Некрасова обрушился сам Н. С. Хрущев, заявивший, что знает только одного Некрасова, поэта, а о другом даже слышать не хочет. После этого, как водится, начались проработки, выговоры, гонения, исключение из партии... Жить и работать становилось все труднее.
И все же Некрасов не ожесточился, не приобрел привычки втягивать голову в плечи. Но смеялся он все реже и реже каким-то дряблым, вымученным смехом. И в лице его появилось что-то старческое, хотя годами он был еще не стар.
В те дни он все чаще думал о прошлом, словно бы уже похороненном, которое тем не менее будило столько живых воспоминаний. Оно принадлежало ему одному, только ему. И его наполняло ощущение одиночества и беспомощности, на которые, он знал это, обречен каждый человек. У тебя есть друзья, и все-таки ты одинок.
Оттого он по вечерам все чаще уходил из дому. В темноте Крещатика то там, то здесь медленно и тихо тлели огоньки сигарет, огоньки молодых человеческих жизней, и он шел к ним, чтобы избавиться от одиночества, от тоски.
Он стал больше курить. Говорил мало. Но оставался самим собой. Был приглядчив к людям, все замечал. Не возмущался, не роптал. Только благодушия, пожалуй, у него убавилось, хотя в человеческую подлость он все еще отказывался верить.
К тому времени положение в литературе круто изменилось к худшему. Если раньше к читателю самые талантливые произведения приходили со страниц «Нового мира», редактируемого А. Твардовским (память подсказывает: «Один день Ивана Денисовича», «На Иртыше», «Из жизни Федора Кузькина», «Деревянные кони»), то после вынужденного ухода главного редактора даже «Новый мир» стал бесцветным журналом и опубликовать «Городские прогулки» Некрасова уже не смог.
«Прогулки» спустя много лет, уже после смерти автора, опубликовал журнал «Юность».
Читателя, который интересуется биографией автора, отошлем к этому очерку. Впрочем, и в нем он говорит о себе мало, неохотно. Дескать, родился 17 июня 1911 года в Киеве на Владимирской улице (заметим попутно, что в этом районе жила тогда интеллигенция: в доме напротив — гениальный Врубель, в ста шагах от него на Андреевском спуске — великий Булгаков, тогда как дворяне обычно селились в Липках, а купечество в районе Крещатика), затем несколько лет провел с родными в Париже, вернулся на родину, учился на архитектурном факультете Киевского инженерно-строительного института и в студии при Театре русской драмы... Из скромности автор умалчивает, что его родители были дружны и с В. И. Лениным и А. В. Луначарским, что сестра его матери долгие годы работала с Н. К. Крупской, что на фронте он сам был дважды ранен, валялся в госпиталях. Мало говорит он и о своем детстве, и о первых литературных опытах, и об увлечении театром и кино.
Между тем именно кино сыграло особую роль в его жизни и творчестве. Быть может, потому, что детство и отрочество Некрасова пришлись на двадцатые годы нашего века, когда казалось, что он будет таким же тихим, как и век девятнадцатый: в школах на уроках физики учили, что атом неделим, люди разъезжали на пролетках (такси еще не было, и перед глазами седоков маячили толстые ватные спины извозчиков, носивших приплюснутые цилиндры), трамваи звенели весело, а по вечерам по выложенным плитами тротуарам Крещатика неспешно прогуливались горожане в толстовках, френчах и кургузых клетчатых пиджачках. На этой главной улице еще не столичного города, затененной старыми деревьями и полотняными «маркизами», натянутыми над витринами галантерейных магазинов и кондитерских, было значительно больше кинотеатров, чем теперь.
Кстати, кино тогда еще тоже было негромким, его называли «Великим немым», и за экраном обычно играл на рояле тапер.
Самым «фешенебельным» (тогда изъяснялись на французский манер) и, разумеется, дорогим был кинотеатр Шанцера, переименованный в «Первое Госкино». Он находился там, где сегодня высится девятиэтажное здание горсовета. Билет на самые лучшие «третьи» места стоил дорого, 90 копеек, за которые можно было купить почти четыре фунта (1,5 килограмма) сливочного масла. Пацанам, естественно, он был не по карману. Оттого Некрасов и его сверстники предпочитали сидеть на простых деревянных скамьях «Пятого Госкино» на углу Крещатика и улицы Свердлова, где вторым экраном шли боевики «Акула Нью-Йорка», «Королева лесов», «Дом ненависти»... Фотографии знаменитых киноактеров и кинодив продавались во всех газетных киосках. За гривенник можно было приобрести обворожительную улыбку Мэри Пикфорд или Греты Гарбо, Полы Негри или Барбары Ля Марр. Но мальчишек, само собой, привлекали Дуглас Фербенкс, Чарли Чаплин, Вильям Десмонд и Макс Линдер. Огромная, написанная клеевыми красками реклама кинофильма «Варьете» с участием Эмиля Яннингса и Лии де Путти («Полный аншлаг!») чуть ли не всю зиму красовалась над входом в «Третье Госкино» рядом с бывшим универмагом Людмера.
Но уже появились детекторные радиоприемники, ловившие Московскую радиостанцию им. Коминтерна, а после, ко всеобщему удивлению, заговорили с полотняных экранов герои «Снайпера», «Встречного», «Путевки в жизнь» Николая Экка, «Чапаева» братьев Васильевых, «Депутата Балтики». Двадцатый век стал громким, шумным, зашагал по континентам в подкованных солдатских сапогах. И тут открылось, что настоящая жизнь не имеет ничего общего с фальшивыми красотами голливудских боевиков. И стало ясно, что о настоящей, невыдуманной жизни людей рассказывали совсем другие фильмы: «Броненосец Потемкин» Сергея Эйзенштейна и «Земля» Александра Довженко.
Великая Отечественная война, которую Некрасов встретил актером провинциального театра, еще сильнее обострила его чувства, научила отличать правду от лжи, действительность от выдумки. Ведь на фронте не пользовались успехом те ходульные киновыпуски, которые штамповались в далекой от войны Алма-Ате,— враг был не так смешон и глуп, как его изображали на экранах.
Видимо, по этой причине после войны бывшие фронтовики не жаловали ни трофейную «Девушку моей мечты», ни отечественную ленту «Кубанские казаки», в которой Ладынина тщилась подражать Марике Рокк. Зато вскоре подлинным откровением для всех стали «Похитители велосипедов», «У стен Малапаги», «Неаполь — город миллионеров»... А там появились и «Набережная туманов», и «Тереза Ракен»...
Неореализм! Так называли знатоки этот период киноискусства. Виктору Некрасову он был не только понятен, но и близок. Он знал подлинную цену правды и простых слов. Об этом в свое время хорошо сказал Борис Пильняк, написавший, что «всегда можно говорить о людях, о человеческой жизни, что они просты,— и никогда нельзя так говорить».
В начале пятидесятых годов на киностудиях Украины работало немало честных мастеров. К сожалению, им приходилось туго. Вынужден был покинуть Киев Григорий Чухрай, собиравшийся поставить «Сорок первый» по Лавреневу (власть предержащие заявили, что «нам верблюды не нужны»). Большим нападкам подверглись Алов и Наумов, снявшие картину о Павке Корчагине. С превеликим трудом удалось отстоять картину «Два Федора» Марлена Хуциева, снятую на Одесской киностудии (в ней снялся Василий Шукшин). В этих словесных баталиях Некрасов принимал самое деятельное участие. Он отстаивал правду. Он протестовал против требований «воспевать» нашу действительность. (Тут уместно будет сказать о том, что союзы писателей и кинематографистов вскоре допелись до того, что превратились в некие хоровые общества).
А сам Некрасов «петь» и тем более подпевать другим не умел. Это он снова доказал, работая над сценарием художественного кинофильма «Солдаты», снятого на студии «Ленфильм» покойным ныне режиссером Ивановым (Некрасов ласково называл его «Гаврилычем»), Сценарий писался в нетопленном номере ленинградской гостиницы. Затем Некрасов принимал непосредственное участие и в подборе киноактеров, и в съемках, проходивших в Сталинграде.
В этой картине по «милости» Некрасова впервые в роли лейтенанта Фарбера появился дотоле никому не известный Иннокентий Смоктуновский и сыграл молодой актер Харьковского ТЮЗа Леонид Быков, ставший впоследствии известным режиссером киностудии им. Довженко. За этот сценарий Некрасов был удостоен премии. А сама картина «Солдаты» до сих пор по общему признанию является одной из лучших о минувшей войне.
Правда, не всем она пришлась по душе. Все дело в том, что по-разному видели и пережили войну, к примеру, генералы и солдаты. Так, солдат Виктор Астафьев и окопный офицер Виктор Некрасов знали одну войну, а генерал Чуйков — другую. Не потому ли, не найдя в картине Некрасова «мудрых полководцев» и «гениальных стратегов», генерал Чуйков заявил ее автору, будто бы «гора родила мышь»? Но вопреки мнению высокого авторитета, эта честная и правдивая картина даже сегодня, спустя три десятка лет, смотрится с неослабевающим вниманием.
Вскоре по мотивам повести Некрасова «В родном городе» снял картину ленинградский режиссер Владимир Венгеров. Сценарий писал сам режиссер — с некоторых пор режиссеры, овладевшие в школьные годы грамотой, возомнили, что тоже могут «писать». Вот и получилось, что картина «Город зажигает огни» оказалась по сути однодневкой. В ней хорош был только Олег Борисов, с блеском сыгравший демобилизованного воина. Но одна ласточка... Не «вывезла» картину и красивая Елена Добронравова, хотя она и радовалась, что сыграет героиню, которую в конце картины «носят на руках».
В съемках этого фильма, проходивших в Киеве, Некрасов участия не принимал. К будущей киноленте он был равнодушен. Почему? Да потому, что в ней хотя и не было откровенной лжи, но фальши хватало. А он ее органически не терпел. Об этом он недвусмысленно заявил в статье «Слова «великие» и «простые», опубликованной в журнале «Искусство кино» (№ 5 за 1959 г.). Речь в ней шла о кинофильме «Поэма о море».
Эту картину Некрасов смотрел в подмосковной Малеевке, в Доме творчества писателей, вместе с патриархом советского кино Виктором Шкловским. Их мнения о картине резко разошлись.
Думается, что время доказало правоту Некрасова. Ни один самый великий мастер, а Довженко по праву считается одним из самых выдающихся режиссеров мирового кинематографа, не застрахован от неудач. Сравните повесть «Прощание с Матерой» Валентина Распутина с той же «Поэмой о море». В первом случае высокая трагедия, тогда как во втором...
За эту статью на Некрасова снова ополчились братья-писатели. С некоторых пор каждая его публикация подвергалась разносу или уничтожающей критике. Вот и совсем недавно, очевидно, «по традиции», критик газеты «Лiтературна Україна» обрушился на него, протестуя против критических замечаний в адрес крупных мастеров и требуя от коллег единогласия (и это в эпоху плюрализма!). Бедный критик. Он не подозревает, что за сто лет до него этого же требовал небезызвестный Козьма. Прутков (см. его «Проект: о введении единомыслия в России»).
«Не сметь свое суждение иметь!» К сожалению, этот окрик слышишь я сегодня.
А Некрасов «смел». Это, разумеется, не означает, что он постоянно был прав и всегда писал, как выражаются писатели, только «нетленку». Он мог ошибаться. Мог написать рассказ или очерк похуже. Но у него всегда был свой писательский почерк, было свое, незаемное мнение...
С каждым годом Некрасову жилось и работалось все труднее и труднее. Для него наступили отнюдь не чаплинские «Новые времена».
И все же он нашел отдушину. Директором Киевской студии хроникально-документальных фильмов тогда был человек увлекающийся, страстный и честный. Он привлек на студию многих профессиональных литераторов. Одним из первых он пригласил Виктора Некрасова.
Так появился сценарий многочастевого документального фильма «Неизвестному солдату». Картину снял талантливый режиссер Рафаил Нахманович. Из забытья были извлечены имена многих безвестных героев минувшей войны. Сценарист, прошедший в войну и огонь, и воду, и медные трубы, и по молодости лет не воевавший режиссер отлично дополнили друг друга. Как тут не вспомнить, что и картину «Белорусский вокзал» тоже снял режиссер, который сам не успел воевать? Видимо, все дело в таланте и честности художника. Поэтому картина «Неизвестному солдату» стала событием. Этот хроникальный фильм смотрели при переполненных залах. Некрасов отвез его на Лейпцигский фестиваль документальных фильмов, на котором он был удостоен почетной награды.
К сожалению, это была последняя работа Некрасова в украинском кино. Он помогал советом другим, но сам сценариев уже не писал. На студии сменилось руководство. Появились новые режиссеры из молодых, да ранних, снимавшие фильмы только по собственным сценариям. Мы, дескать, сами с усами. И пошли косяком картины о пейзанах в вышитых сорочках и о могучих сталеварах, с экранов зазвучали пышные «высокие» слова.
Впрочем, и в литературе положение было не лучше.
Теперь те годы называют то временем застоя, то временем застолья. А Некрасов был человеком простых слов и честных поступков. Оттого в торжественно-пышном кинематографе и в розово-сиропной литературе ему места не оказалось. Кому ты нужен со своей правдой? Люди гуляют, а ты...
Печататься было негде. За целое десятилетие Некрасову удалось опубликовать только несколько очерков и издать небольшую книжку «В жизни и в письмах», вышедшую мизерным тиражом.
Удалось ему написать и еще один сценарий. Для центральной студии хроникально-документальных фильмов. То была картина о чужой стране. Называлась она «Тридцать восемь минут в Италии». Дикторский текст читал сам Некрасов — спокойно, проникновенно. От других так называемых «заграничных» картин того времени эта отличалась пристальным вниманием к обыкновенным людям — рыбакам и гондольерам, ремесленникам и крестьянам, любовью к прошлому и настоящему чужой страны. Сам талантливый рисовальщик, Некрасов отлично знал шедевры высокого Возрождения и его великих мастеров. Вот и не мудрено, что его картина собирала полные залы.
А тучи между тем сгущались. Даже ездить по стране — Курилы, Камчатка, Средняя Азия — становилось все труднее и труднее. Издатели не встречали опального автора с распростертыми объятиями. И Некрасову пришлось принять отчаянное решение — уехать.
Что сказать в заключение? За свои честные, простые слова в литературе и киноискусстве Виктор Платонович Некрасов заплатил дорогой ценой: умер он вдали от Родины в Париже 3 сентября 1987 года с мыслью о ней и о друзьях, которых ему на чужбине так не хватало. Об этом он поведал в написанной уже в изгнании «Маленькой печальной повести», включенной в этот сборник. Всю свою жизнь он любил Родину по-сыновнему преданно, за нее проливал свою кровь.
Но справедливость восторжествовала. Некрасов и его книги снова возвращаются к советскому читателю.
Пархомов Михайло «Його тема»
Пархомов Михаил «Был у меня друг»
Пархомов Михайло «Ціна слова» (укр.)