Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове

Теодор Волынский

Волынский Теодор (26 сентября 1922, Киев — ?) — поэт, писатель, журналист.

Восемнадцатилетним встретил войну на Северном фронте. Был сапером, артиллеристом. В составе стрелковой дивизии прошел путь от «хладных скал» северной Карелии и Мурманской области до Вены.

После войны окончил Киевский университет, а затем заочную аспирантуру при Институте литературы Академии наук Украины. Работал в редакциях молодежных газет и на Украинском радио.

Первый сборник стихов «На Острой горе» был издан в 1949 году.
В последующие годы были и другие сборники, а также публикации в «Литературной России», «Красной Звезде», «Известиях», «Полярной правде», в журналах «Нева», «Звезда», «Дружба народов», «Радуга», «Север», «Смена» и др.
С 1992 года жил в США (Коннектикут).
В Нью-Йорке была издана его книга «Любимые чужие сыновья» (стихи, очерки, рассказы).

Д'Артаньян с улицы Кузнечной

«Милый, милый Киев!...Как соскучился я по твоим широким улицам, по твоим каштанам, по желтому кирпичу твоих домов... Как я люблю твои откосы днепровские... Я и теперь иногда гуляю по Крещатику. Завернусь в плащ-палатку, закрою глаза и иду от Бессарабки к Днепру».
Не знаю ничего лучше, проникновеннее этих строк. А за ними встает облик человека, который их написал.
...Когда я впервые разговаривал с Виктором Некрасовым (было это в 1949 году в его старой квартире на улице Кузнечной; позднее он жил на Крещатике, 15), то сразу же сказал, что и у меня на фронте не раз возникало желание прилететь, подобно инженеру и комбату Керженцеву, в плаще-невидимке на час-другой в родной город и пройти ночными улицами к зеленым кручам, к Мариинскому парку, к Днепру. И неожиданно для Виктора Платоновича на память процитировал почти две страницы о Киеве из его "Окопов Сталинграда".
Некрасов улыбнулся:
— В театре не работали?
— Нет, — ответил я. — Работать не пришлось. Но в 53-й школе, которую я окончил перед самой войной, были хорошие учителя русской и украинской литературы. Был у нас еще самодеятельный театральный коллектив. Ставили даже «Бориса Годунова». Шефом нашим был Театр русской драмы. Школа через дорогу.
— Вашу 53-ю я знаю, — сказал Виктор Платонович. — А я был актером много лет. «Русская драма» — мой первый театр. Потом работал в железнодорожном и других театрах. Держал экзамен во МХАТ, но, увы, провалился...
Мой визит к Некрасову был связан с тем, что для дипломной работы (был студентом-филологом) я выбрал тему, посвященную книгам русских писателей о Сталинградской битве. Естественно, и его повести. Но это был, скорее, повод. Причина была в другом. Повесть «В окопах Сталинграда», опубликованная в 1946 году в журнале «Знамя», потрясла меня. И хотя речь в ней шла о событиях на волжском берегу, где я никогда не был, я видел свои окопы и свой блиндаж в лесном карельском краю, узнавал своих друзей-однополчан. Валега был похож на неуклюжего и очень доброго солдата нашей роты Федю Гороха. В неугомонном Сенечке я видел черточки характера капитана Мохонько. Фарбер напомнил мне командира саперного взвода Гершмана. И Амбросимова я тоже не мог не «узнать». Таких как он, было немало везде. Читая повесть, я находил в ней созвучные моим раздумья, тревоги и надежды.
В годы войны мне нравились, меня волновали повести Симонова и Гроссмана, статьи Эренбурга, стихи Твардовского и Щипачева. Но обо мне самом, о том, что прошло через мое сердце, написал только Некрасов. Я влюбился, если так можно выразиться, в его «Окопы». Я писал стихи о Валеге и Чумаке. Написал несколько восторженных писем в московское издательство, где повесть вышла отдельным изданием. Помню, как горячо аплодировал я Илье Григорьевичу Эренбургу, когда он, выступая в Киеве, сказал, что самые лучшие книги о войне — это повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» и повесть Эммануила Казакевича «Звезда», что в их книгах «нет ни одного фальшивого или приблизительного слова», что эти повести «отличаются особой поэтичностью, характерной для многих страниц «Героя нашего времени», «Дома с мезонином», «Степи», «Гамбринуса» и других шедевров русской прозы».
Моя первая встреча с Виктором Платоновичем завершилась тем, что он дал мне на две недели несколько ленинградских и московских журналов, где были напечатаны рецензии на его повесть. Пожелал он мне успехов, уже у самой двери сказал, чтобы я не забывал, что его книга — «это никакой не дневник фронтового офицера, как говорят некоторые. Дневника я не вел (строго запрещалось), но книгу задумал на фронте, после первого ранения».
Вторая встреча состоялась ровно через две недели. На сей раз никакого разговора о повести не было. Случайно я попал на дружеское, довольно шумное застолье, в котором принимали участие однополчане Некрасова. Я не узнал среди них ни Валеги, ни Фарбера. Но один из гостей был немного похож на Чумака. Не было никаких здравиц, никакого пиетета по отношению к хозяину квартиры. То, что я увидел и услышал, напоминало встречу разведчиков во фронтовой землянке после удачного поиска. Кстати, после третьей или четвертой стопки кто-то из бывших солдат стал напевать "Землянку", и все подхватили пронзительную своей лиричностью песню:

          До тебя мне дойти нелегко,
          А до смерти — четыре шага.

Позднее довелось мне видеть Некрасова в различных обстоятельствах, среди разных людей. Но такого счастливого лица, какое было у него тогда, в кругу однополчан, я больше не видел.
Недавно, перечитывая его путевой очерк «Месяц во Франции», я припомнил ту далекую встречу, вдохновенное лицо бывшего комбата-инженера. Есть в этом очерке страница, посвященная прощанию автора с Марселем, неожиданной встрече с французскими солдатами:
«...Молодые, веселые, в забавных синих беретах с ленточками, они на всех заторах с кем-то перекрикивались, смеялись, а один из них, смуглый, похожий на Д'Артаньяна, каждый раз, когда мы впритык упирались в их машину, вынимал из-за пазухи клаксон и неистово дудел в лицо нашему Морису. Морис ничуть не раздражался, а солдат покатывался от хохота. Мы тоже смеялись.... Я почему-то не могу равнодушно смотреть на солдат. Когда-то я сам ими командовал, и покрикивал на них, и ворчал, и бранился, а в чем-то немного завидовал (в том, чего не хватало мне, горожанину), и жалел их, и восхищался, а когда война кончилась, и пришлось сбросить погоны, вдруг загрустил по ним. Мы всегда жили дружно и редко друг на друга обижались. Вот и стало грустно, когда остался вдруг один. И не один вроде — семья, друзья —м и все же один: нет твоего батальона...»
Совсем не случайно упомянул Некрасов Д'Артаньяна. Роман «Три мушкетера» был его любимой книгой. И не только в детские годы. Нравились ему и «Остров сокровищ», и «Пятнадцатилетний капитан», книги Хаггарда, Буссенара... Об этих книгах он тоже вспоминает в очерке «Месяц во Франции». Рассказывает он и о том, как еще подростком, вместе с друзьями-школьниками «издавал» журнал «Зуав» с приключенческими рассказами о бесстрашных и гордых людях. В этом журнале даже печатался его роман «Тайна острова Иф», начинающийся описанием ночного Марселя.
Вспоминается мне в этой связи встреча Виктора Платоновича с читателями Киевской областной библиотеки для детей и юношества. Ее организовала редакция газеты, в которой я тогда работал литсотрудником. Было решено пригласить во все детские и юношеские библиотеки города видных ученых и писателей, чтобы они рассказали о своей любви к книге.
В той библиотеке, куда мы пришли с Некрасовым, было очень много ребят. Они ни за что не хотели расходиться, пока писатель не ответит на все их вопросы. И он отвечал в течение двух часов. И о том, что в детстве жил несколько лет во Франции, и о профессии актера, и о работе архитектора (Некрасов закончил архитектурный факультет строительного института), и о самых любимых приключенческих книгах, и о том, что такое настоящая дружба. Не было в его ответах-рассказах лишь слов о «добром дедушке Ленине» и о «гениальном полководце и отце всех народов Иосифе Виссарионовиче». А ведь встреча в библиотеке, между прочим, состоялась в 1951 году — задолго до «оттепели» и «позднего реабилитанса»!
Работая в литературном отделе газеты, я часто встречался с писателями. Были среди них даровитые, умные люди. Но ни один не вызывал у меня восхищения или радостного удивления. Некрасов же восхищал и удивлял. Поражала его простота. Не подвыпившего рубахи-парня, а простота и изящество подлинного интеллигента-аристократа, близкого по духу офицерам из «Дней Турбиных» или из «Северной повести» Паустовского. Да и внешне он отличался от всех литераторов. Ни галстука, ни шляпы. Распахнут ворот белоснежной рубашки. Никаких панибратских возгласов при встрече, никаких сплетен по поводу неурядиц, семейных дрязг в писательских домах. Людей, которые ему были неприятны, он презирал молча.
Некрасов не только любил Киев, но и отлично знал его историю и архитектуру. Да и родился он в Киеве на улице Владимирской — «в самом центре Киевского княжества. И если не на месте терема Владимира Красное Солнышко, то, во всяком случае, совсем рядом...»
Дом, где он появился на свет, был самым обыкновенным. Но над ним высилась Андреевская церковь — одно из прекраснейших творений Растрелли. А за церковью начинался Андреевский спуск — улица, ведущая к дому Булгакова, «дому Турбиных». Некрасов любил здесь бывать и однажды пригласил меня совершить «небольшое Андреевско-Подольское путешествие». Тогда еще книги Михаила Булгакова почти не издавались. И о музее в доме № 13 никто не помышлял. Мы постояли молча у входа в дом, заглянули во двор. А когда шли вниз, к Подолу, Некрасов сказал, что хочет написать очерк о «доме Турбиных», что он знаком с людьми, которые знали семью Булгаковых и подробности тех событий, что происходили на Андреевском спуске в 1918—1919 годах. Со временем в «Новом мире» был опубликован его рассказ «Дом Турбиных».
Улицы, по которым мы шли, своими названиями напоминали о древнем Киеве: Щекавицкая, Хоревая, Игоревская... Видели мы Контрактовый дом, где когда-то бывали декабристы и Пушкин, Бальзак и Ф. Лист. Побывали мы и в районе старого кирпичного завода, где в 1911 году нашли тело мальчика Андрея Юшинского, зверски убитого воровской бандой Сынгаевских-Чеберяк. В этом преступлении был ложно обвинен приказчик завода М. Бейлис. Антисемиты всех рангов пытались доказать, что Бейлис совершил ритуальное убийство. Но суд приясяжных в 1913 году оправдал киевского еврея, и вся прогресивная Россия радовалась победе разума и добра над черносотенной сворой.
От кирпичного завода, от Лукьяновских пещер не так уж далеко до Бабьего Яра. Виктор Платонович сказал, что не может не пойти туда, где погибли многие из его школьных и институтских товарищей, соседей по дому; где фашисты с помощью украинских полицаев расстреливали тысячи и тысячи его земляков.
Тропинка круто поднималась вверх. Раздвигая кусты, два бывших солдата шли над ярами. Их много на этой окраине Киева. И самый глубокий почему-то имел название «Бабий». Не было тогда здесь ни памятников, ни памятных знаков. И телебашни еще не было. И жилые дома (целые кварталы) никто еще не додумался возводить напротив страшного провала (яра). Но пришло время - появились дома и магазины. Те, кто называл себя «умом, честью и совестью эпохи», сделали все, чтобы умолчать о трагедии Бабьего Яра. Была возведена неподалеку от места массовой казни каменная громада. Но ней — ни одного еврейского лица.
В повести «Саперлипопет, или Если бы да кабы, да во рту росли грибы», опубликованной уже после изгнания, за рубежом, Некрасов сравнивает этот псевдопамятник с победным мемориалом над Днепром:
«Тяжеловесная Брунгильда немыслимых размеров, с мечом и щитом в руках стояла на постаменте, в котором расположился музей военной славы... Такие же бронзовые бицепсы, лятусы и могучие брюшные прессы показаны были на том месте, где тянулся когда-то Бабий Яр. Там расстреливали евреев в дни оккупации. Несколько десятков тысяч. Но об этом ни слова ни в надписях, ни в облике полуголых гладиаторов, которым впору было передушить весь конвой, в лучшем случае обратить их в бегство».
В той же повести вспоминается «поросячья физиономия» одного из соратников и одновременно шутов «великого полководца и учителя». То ли с подачи его советников, то ли по собственному партийному глубокомыслию, было им решено открыть в Киеве на территории, включающей Бабий Яр и соседние с ним урочища, большой парк культуры и отдыха (!) с игровыми и спортивными площадками.
Виктор Некрасов был первым, кто восстал против этого кощунственного решения. Выступал он не только в печати («Литературная газета»). Его гневный голос был слышен на несанкционированных митингах в районе Бабьего Яра в сентябрьские дни поминовений. Некрасова поддержали Иван Дзюба и еще несколько молодых украинских литераторов и художников. И хотя парк был открыт, в нем все-таки не было танцплощадок и спортивных сооружений. Русский интеллигент, человек с обостренной совестью в чем-то оказался сильнее всевластной «поросячьей физиономии», а затем, сменившей ее, «бараньей».
Сохранилось несколько писем, которые Виктор Некрасов посылал с фронта своей маме, жившей в Киеве на улице Кузнечной. Письма конца 43-го начала 44-го года. В них главным образом идет речь о любимых книгах, о собственном литературном творчестве («...Читаю «Войну и мир»». Любопытно, что раньше мне интересны были военные куски, а сейчас — наоборот"... "Все свободное время с упоением зачитываюсь «Войной и миром» или же занимаюсь собственным литературным творчеством. Хорошо, что захватил тетради из дому». «...По-прежнему читаю и пишу, пишу и читаю. Это не так уж плохо. «Войну и мир», к сожалению, уже кончаю. Если у вас еще остались тетради — пришлите мне...»)
И снова строки об эпопее Льва Толстого и о книге, которую пишет изо дня в день капитан Некрасов и которая позднее получит название «В окопах Сталинграда». В ней, как и в письмах, присутствуют имя и мысль Толстого. Присутствуют в самые критические дни обороны города на Волге. Георгий Акимович и Керженцев (это сам Некрасов) говорят, что спасти Россию может только чудо (Георгий Акимович: «Иначе нас задавят. Задавят организованностью и танками».). Керженцев вспоминает лица солдат, тихо поющих о Днепре и журавлях, солдатский разговор о земле, о колосьях, закрывающих с головой человека: «...Я даже не знаю, как это назвать. Толстой называл это скрытой теплотой патриотизма. Возможно, это самое правильное определение. Возможно, это и есть то чудо, которого так ждет Георгий Акимович...»
В повести Некрасова много литературных названий, писательских имен. Они совершенно органично входят в ткань повествования: и «Анна Каренина», и «Ванька Жуков», и упоминания о письмах Чехова, стихах Блока и Есенина, портрете Тургенева. Чуть подробнее говорится о Джеке Лондоне, о маленьком портрете этого писателя в землянке Карнаухова. Командир роты внешне удивительно похож на автора «Мартина Идена». Керженцев спрашивает, любит ли Карнаухов Джека Лондона.
— Да. Я его несколько раз перечитывал.
— Я тоже люблю.
— А его все любят. Его нельзя не любить.
— Почему?
— Настоящий он какой-то...
Желание видеть настоящих людей, с которыми всегда можно пойти в разведку, мысль о «скрытой теплоте патриотизма» — вот то главное, что определяет существо повести «В окопах Сталинграда». Но, подобно Толстому, который, восхищаясь Чеховым, ясно видил его непохожесть на Тургенева, Достоевского и на самого Льва Николаевича, — его «особенную манеру», Виктор Некрасов в построении диалога, в пейзажных зарисовках, в деталях, оттеняющих портрет того или иного героя, идет от манеры, стилевых приемов Ремарка, от его демократизма. Знал Некрасов и завет Пушкина драматургам: «Истина страстей, правдоподобие чувствований в предлагаемых обстоятельствах — вот что требует наш ум от драматического писателя».
Об этом «правдоподобии чувствований», о своеобразной перкличке героев книги Ремарка и Некрасова могут, например, напомнить два отрывка. В романе «Возвращение» солдат, вернувшийся с долгой-долгой войны, никак не может привыкнуть к мирной жизни:
«...Местность со всех сторон просматривается... По полю, вдоль лесной опушки, вьется железнодорожная насыпь. Здесь можно было бы построить хорошие блиндажи... А по ту сторону поставить несколько пулеметов... Свистит паровоз. Я поднимаю глаза. Чем я занимаюсь? Я пришел сюда, чтобы встретиться с любимыми уголками моей юности. А что я делаю? Провожу здесь линию окопов...»
А вот отрывок из «Окопов» Некрасова. Керженцев разговаривает с Люсей на Мамаевом кургане — еще мирном кургане:
«— О чем вы думаете? — спрашивает Люся.
— О пулемете. Здесь хорошее место для пулемета.
— Юра... Как вы можете?
— А другой вон там поставить. Он прекрасно будет простреливать ту сторону оврага.
— Неужели вам не надоело все это?
— Смертельно надоело.
— Зачем же вы об этом говорите?
— Просто привычка...»
Некрасова не раз дотошные ревнители соцреализма упрекали в ремаркизме. Иногда он отшучивался, иногда сердился. Однажды, отвечая своим оппонентам, он процитировал строки из письма Чехова: «Искусство тем особенно и хорошо, что в нем нельзя лгать... Можно лгать в любви, в политике, в медицине, можно обмануть людей... Но в искусстве обмануть нельзя...»
Честный и смелый человек, честный и талантливый писатель — таким он запомнился мне. И если когда-нибудь мне посчастливится побывать в Париже, я прежде всего пойду на кладбище, где он похоронен. Похоронен рядом с другими замечательными русскими людьми — изгнанниками.