Я дочитал новый роман Ю. Бондарева «Игра». Не без определенного давления извне — «Дочитай, дочитай, пожалуйста, — говорили мне, — Раз уж начал, дочитай». И я дочитал. И не потому что мне уж так интересно, чем заканчиваются все сложности — и служебные, и криминальные, и семейные, и идейные — режиссера Крымова, а главным образом потому, что роман этот, печатающийся и одновременно и в «Новом мире» и в «Огоньке» безусловно есть некий показатель общего направления в литературе. Этой беспрецедентной новомирско—огоньковской подачей (1.750.000 экз.) как бы говорится — по правильному пути идете, товарищ, следуйте за ним!
Что поделаешь, придется вкратце дорасказать окончание романа, что я очень не люблю и не очень умею делать. Первая часть оканчивалась длительной, с отвлечениями в сторону и воспоминаниями, дискуссией между Крымовым и американским режиссером Гричмаром, дискуссией о судьбах человечества. Гричмар черный пессимист — кончится, мол, всё апокалипсисом, Крымов же из общего мрака выделяет Россию — Советский Союз, советская система, кстати, у него нигде не фигурирует, только Россия, в которой запрограммирована, на его взгляд, совесть мира.
После этого спора Гричмар молится за спасение мира и, встав с колен, предлагает Крымову подписать контракт на совместный фильм о будущем человечества, в общем-то, о гибели. Кроме того, очень хочет выпить. Второе, очевидно, осуществляется, а о первом в романе упоминается потом только вкользь, с Гричмаром Крымов больше не встречается.
Что же происходит на оставшихся 137 страницах романа? Очень много рассуждений и дум — на мой взгляд, предельно фальшивых, но автор придает им особое значение, а из фактов, нелегкая встреча в приемной у следователя с отцом погибшей Ирины, затем — весьма резкий, даже издевательский со стороны Крымова, разговор с директором студии Балабановым в присутствии Пескарева, зам. начальника комитета по делам кинематографии. Это — два. В машине, по дороге на дачу, разговор с везущим его Молочковым, всегда заискивающим, директором картины, в прошлом разведчиком из крымовского взвода, разговор драматический и вполне неожиданный. Это — три. Потом дружеский и горький обмен мнениями со Стишовым, весьма порядочным человеком, ближайшим другом Крымова, четыре. Беседа о добре и зле с сыном Валентином — пять. Встреча со следователем — вежливым и доброжелательным — шесть. И, наконец, выяснение отношений с женой, Ольгой — семь. Последние страницы, по-видимому, очень существенные для автора — сны, галлюцинации, сумбур и переплетение воспоминаний, миражей и философских рассуждений о жизни, смерти, добре и зле и, очевидно, точно нигде не сказано — уход Крымова в лучший из миров, сопутствуемый какой-то высокой монашкой с бархатным взглядом, и изможденным протопопом Аввакумом...
Кто он, что он, куда он идет в последнюю секунду (перед чем? перед смертью, очевидно, домысливаю я), Крымов понять уже не может и тут распахиваются двери старинного монастыре и появляется монашка и протопоп Аввакум. Конец романа.
Но оставим пока рассуждения и воспоминания, которых бесконечно много, и вернемся к фактам. А факты — это разговоры, приводящие к этим самым рассуждениям.
Первый — это с отцом погибшей Ирины Скворцовой. Тот считает виновным в её гибели Крымова — если и не было даже преступной связи, на которую явно намекает директор студии Балабанов, Крымов соблазнил её надеждой, неоправданной, на будущее... Ошарашенный и оскорбяенный Крымов мчится на студию выяснять отношения с Балабановым. Там, в его кабинете, он длинными, ироническими монологами, издевается над ним в присутствии босса из главка и, вдоволь натешившись, уходит, хлопнув дверью.
В разговоре с директором картины Молочковым, в машине, по дороге на дачу, выясняется, что под маской подлизы и верного помощника скрывается просто негодяй. Когда-то на фронте, в тяжелую минуту, Крымов спас молоденького трусливого разведчика Молочкова — собственноручно устроил ему «самострел», чтоб спасти его, встретившись же после войны, взял его к себе на работу. Сейчас же выясняется, что Молочков, стаковавшись с шофером Гулиным — он где-то болтался, когда умирала Ирина и Крымов дал ему по морде — пытается выдурить у Крымова четыре тысячи за их молчание — Гулин, мол, видел, как Крымов валялся в траве с Ириной, об этом написал в прокуратуру. Потрясенный Крымов выскакивает из машины и на леваке добирается до дачи. Там ждет его Стишов, сообщающий, как много у него врагов и завистников на студии, и что, Крымову, мол, надо смириться. Все зто перемежается рассуждениями и цитатами из Достоевского. Не так впрочем, Достоевский, как Толстой часто вспоминаются в романе. Крымов в тяжелую минуту перечитывает его дневники и где-то хочет походить на него. Вообще вопрос о добре и зле — абстрактных, глобальных, общечеловеческих понятиях — одолевает Крымова на протяжении всего романа — об этом он и со Сташовым, и с сыном, и с самим собой — но ответа нет и, по-видимому, от этого он, преупевающий советский режиссер, столкнувшись со злом, и умирает. А может и не умирает, а сходит с ума — последние страницы дают основания предполагать и такой конец.
Многословие и ложная многозначительность — вот какое у меня впечатление от романа. Мне не хочется употреблять такое нехорошие слова, как графомания, но что-то от этого понятия есть. Читая роман Бондарева, я нет-нет да вспоминал «Короткие повести» мало кому известного Льва Консона. Как всё там сжато, лаконично, предельно прадиво и убедительно. Здесь же все размазано и ничему почему-то не веришь. Сцена в воронке, с «самострелом», занимает десять страниц, хотя с неменьшей силой об этом можно рассказать в 30—40 строчек. Но в неё как-то ещё веришь, а вот во все связанное с шофером Гулиным и четырьмя тысячами не верю ни минуты. Вся сцена в кабинете у Балабанова неправдоподобна от начала до конца — не верю... Идейные споры — с Гричмаром, со Сташовым, с сыном — о поисках истины, добре и зле — всё это толчение воды в ступе.
Я знаю, как трудно, почти невозможно, советскому писателю писать о правде. Но, вот, Шукшину удавалось, хотя в прямую, в лоб, о советской власти не говорится. Распутин, Белов, Можаев, Астафьев, Абрамов, Грекова, Трифонов — всем им бесконечно трудно, о всей правде говорить не приходится, но она у них есть. У них нет «псевдо». У них жизнь...
У Бондарева все сконструировано, продумано, внешне, не всегда, но иногда даже правдоподобно, но в общем всё «псевдо». И сама «художественность», если считать, что она есть, то тоже «псевдо». И всё до невозможности многословно. И без конца вставные реминисценции и воспоминания. Какая-то мерещаяся идиллическая площадь в австрийском городке, злачная парижская пляс Пигаль с неудовлетворившим свою похоть калекой, русская эмигрантка, торгующая матрешками, а под конец...
Тут я умолкаю. Калейдоскоп впечатлений умирающего или сходящего с ума Крымова мне просто недоступен. Его, бедняжку, и гильотинируют, предлагая то сигарету, то стакан вина, и на каком-то операционном столе он лежит, и обедает с Ольгой в пустом ресторане в северном городе, утопает босыми ногами в насквозь прогретом песке, и является вдруг неведомая оставленная им страна синевы с капелью, и неожиданное возвращение к самому себе, к первоначальной чистоте и, под самый конец, царство добра, знающее предел и проявление зла, предела не знающего...
И я запутался во всем этом окончательно. По-моему, абракадабра.
С интересом буду ждать, как разберется с ней «Литературная газета», а того гляди и «Правда», Бондарев не промах, знает что и для кого пишет.

• Виктор Некрасов «Игра» Юрия Бондарева («Новый мир» № 1, 1985)»


• Бондарев Юрий «Молодость чувств»