Произведения Виктора Некрасова

Восьмидесятилетие Ванды Василевской

Статья для радиопередачи

4 февраля 1985 г.

Рукопись хранится в Государственном архиве-музее литературы и искусства Украины, фонд № 1185, опись № 1, дело № 9, стр. 25-42

Случилось так, что за без малого сорок лет моей литературной жизни я сдружился (с кем больше, с кем меньше) только с пятью настоящими писателями. Это Андрей Платонов, Иван Сергеевич Соколов-Микитов, Твардовский, Василий Семенович Гроссман и Лев Исаевич Славин. Очень они были разные, друг на друга не похожие, но что-то в каждом из них было свое, притягательное, а объединяло же их в первую очередь то, я и определил слово «настоящие». Литература для всех них была не средством обогащения, не лестницей к определенным престижным высотам, а некоей необходимостью, потребностью самовыражения. Поэтому и жизнь у них складывалась не легко – и опять-таки у каждого по-своему.
Но знал я и другую категорию литераторов. Не дружил, но знал. Тех, для кого власть и положение были понятиями весьма существенными. К ним относится и Ванда Львовна Василевская, 80-летие которой (2 января) отметила недавно «Литературная газета» статьей своего киевского корреспондента К. Григорьева. Кстати, автора этой статьи я хорошо знаю и люблю, но к Василевской мы относимся по разному. Знаменитой «Радугой» (ни книгой, ни фильмом) я никогда не увлекался и Ванду Львовну большой писательницей не считал, скорее даже просто плохой.
Знакомился я с ней дважды. Однажды у неё дома, вернее, в доме Корнейчука, её мужа, второй раз у Елены Феликсовны Усиевич, известного литературного критика, с которой они вместе служили в польской армии.
Должен сказать, что впечатление она в общем всегда производила хорошее. Особенно на фоне своего мужа. Высокая, мужеподобная, сдержанная, не болтливая, помню как-то она весьма решительно стала на мою сторону против Корнейчука. Я был тогда еще в чести. Корнейчук — председатель Союза Писателей — пытался в то время приблизить меня к себе — все-таки русский, член партии, воевавший. Вот я и воспользовался этим и обратился за помощью. Дело в том, что мой фронтовой друг Ваня Фищенко, в прошлом лихой разведчик, спьяну завербовался на Дальний Восток, а там, на шахте, у него открылись старые раны и он взмолился, чтоб я его вызволил. Я к Александру Евдокимовичу, так, мол, и так, вы с министром угольной промышленности в дружеских отношениях, позвонили бы ему… Не тут-то было. «И не подумаю, — сказал он. — Именно такие фронтовики и нужны нашей промышленности. Хорошо воевали, пусть, вот, и на шахтах пример покажут…» «Да, но, — взмолился я. — Раны, вот, открылись, да и вообще, ему бы поучиться малость, парень он толковый.» — «Есть там вечерние школы, на Сахалине, пусть по вечерам занимается.» Тут-то и заступилась за моего Ваньку Ванда Львовна. «Да брось ты, Сашко, рассуждать. Позвони и всё. Что тебе стоит? Снял трубку и помог товарищу. Одним шахтером будет меньше, угольная промышленность не пострадает…»
Но Сашко не внял, трубки не снял, уперся — дело, мол, принципиальное. Я обиделся, вскоре встал и ушёл. С этого и началось охлаждение наших отношений. К слову сказать, вызволить Ваню Фищенко мне все же удалось. И через того самого министра угольной промышленности. Позвонил ему не Корнейчук, а совсем незнакомый мне Борис Горбатов и всё было улажено за пять минут.
Ванда Василевская, конечно же, была сталинисткой. Причем убежденной. Искренне рыдала и с трудом могла говорить на траурном митинге в Киеве, председателем которого она была. Это не мешало ей, правда, не без юмора рассказывать, как Сталин делил «её» Польшу — лна была членом так называемого Люблинского правительства, организованного советской властью в июле 1944 г. Собрав членов этого правительства, и расстелив перед собой карту Польши, Стали ни с того, ни с сего решил вдруг г. Штеттин оставить за Германией. Поляки взмолились, Штеттин, мол, испокон веков польский город и очень нужный Польше балтийский порт, как же без него. А Сталин уперся — вот и не польский, а немецкий. Отдам немцам! И всё! Поиздевался, поиздевался, а уходя, уже в двери, повернулся и сказал: «Ну, ладно, забирайте себе свой Штеттин, бог с вами…»
Конечно, все, что писалось Василевской тут же печаталось, миллионными тиражами. Я хорошо знал человека, который был её редактором. По его словам, это была не «горизонтальная» правка, а «вертикальная», иными словами, он зачеркивал целые страницы и выкинутое заменял двумя-тремя фразами. Писательницей она была более чем многословной…
Кроме писательства занималась она, естественно, и общественной деятельностью — всякие там Советы Мира, депутатство и тому подобное, — но больше всего любила копаться в саду. У неё и руки были как у заправской колхозницы, ладони большие, крепкие, с мозолями. Землю она любила и к ней её всегда тянуло. Между прочим, землю для сада в особняке на улице Артема (строился для Ватутина, но получил Корнейчук, у входа вооруженная охрана, проверка паспортов), так вот, землю для её сада привезли на пяти грузовиках и разрыхляла её и удобряла рота солдат два полных рабочих дня. Когда он кончили, вышел Корнейчук, от души поблагодарил и каждому солдату преподнес в дар по пачке «Беломора».
Рядом с особняком была школа. По переменам дети играли во дворе в мяч. Соседи рассказывают, что когда мяч случайно залетал на территорию сада, охрана его тут же ловила и вспарывала.
Вот так они и жили, наши сановники. С охранниками, ротами солдат, с поездками в разные Стокгольмы и Парижи на всевозможные конгрессы и конференции с полным ощущением своей нужности и незаменимости. И все же, глядя иной раз на несколько несуразную, отнюдь не шикарно, а скорее, даже плохо одетую фигуру Василевской, на её суровое, редко улыбающееся, но совсем не злое лицо, я всегда задавал себе вопрос — почему же она все же стала женой Корнейчука — этого прожженного подлеца и карьериста. Ведь её, говорят, в панской Польше когда-то даже уважали. За принципиальность, прямоту, смелость.
Увы, все эти качества, когда она стала советской писательницей, лауреатом исчезли, растворились навсегда… Печальная судьба.