Произведения Виктора Некрасова
Александру Твардовскому — 75 лет
Статья
"Новое Русское Слово" (Нью-Йорк), 28 июля 1985 г., № 26849
(увеличить)
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
читает в сокращении статью «Александру Твардовскому — 75 лет»,
8 августа 1985 г.
Твардовский был на год старше меня, и по званию то ли полковник, то ли подполковник, а я только капитан. И обоими этими обстоятельствами он часто злоупотреблял, посылая меня за водкой.
Началось это еще с тех давних дней первого нашего знакомства, когда, проснувшись явно не в своем доме, на полу, он стягивал с меня шинель, которыми мы оба были укрыты и говорил сонным еще голосом:
— Ну, как там, капитан, «рама» уже пролетела?
—Как будто, — отвечал я. (Рама — это немецкий двухфюзеляжный рекогносцировщик, с которого начинался обычный фронтовой день).
— А мессера еще не появлялись?
— Нет, не появлялись.
—Тогда одна нога здесь, другая там!.. Всё же помоложе, капитан, а горло промочить очень уж требуется.
Я подчинялся, что поделаешь…
Хочу уточнить — подобными указаниями он, если и злоупотреблял, но только за стенами редакции. Когда же желание промочить горло возникало в её стенах, он озабоченно смотрел на часы и говорил:
—Ай-ай-ай, половина третьего уже, заждались нас с тобой на передовой, пошли, пошли, пошли... Извините, товарищи, мы скоро вернемся.
И мы уходили. И не всегда скоро возвращались…
Люди, пишущие о Твардовском, всегда стараются как-то обойти сию, неотъемлемую черту его характера — любовь к этому «нет-нет, да и промочить горло». Нужно сказать, что от влажности его горла зависело часто очень многое.
Хуже всего было с ним общаться, когда он был абсолютно трезв. Это значит, что он недавно вышел из несколько затянувшегося «захода» или что надо идти в ЦК. В обоих случаях он был зол, раздражителен, придирчив и о делах, (судьбе твоей рукописи, например), рекомендуется не говорить. Не лучшее время для серьезных бесед и второй или третий день начавшегося загула. Тогда главная тема — где и у кого достать, и как это сделать, не очень роняя достоинство.
Лучше всего общаться было с ним после двух-трех стопок. Тогда и весел, и остроумен, и хочется его слушать, не перебивать. После этих первых, даже четырех-пяти рюмок, мы всегда им любовались. Он был даже красив…
Я столь подробно останавливаюсь на этом грехе Твардовского не только потому, что все мы и сами не без греха, а главным образом, потому что (и это святая правда) первые часы застолья с Твардовским были так интересны. Сам он так светел, многогранен, сверкающ, что лишать себя этого удовольствия — в общем-то эгоисты и себялюбцы — мы были не в силах. За эти минуты счастья мы прощали ему многое — крутой нрав, коллекцию разных комплексов, повышенную обидчивость и умение, в свою очередь, обидеть, рубануть правду-матку в глаза, вспышки ревности и подозрительности.
Но были, правда, не часто, минуты, часы, даже дни, когда он был мил и интересен без всякого рода допингов. Возможно, именно тогда он и писал стихи, хотя, как известно, Диккенс писал все свои романы в состоянии некоего подпития. Но в творческую лабораторию Твардовского я никогда не заглядывал, а вот по залам галереи Уффици — бродил. Был с ним и в Сикстинской капелле, в Ватикане. Никогда не думал, что ему, сыну раскулаченного колхозника столь небезразлично итальянское Возрождение, что он может подолгу рассматривать микеланжеловских сибилл и рабов на потолке капеллы. А занятие это отнюдь не из самых легких. Кстати, мы с ним впервые открыли для себя такого замечательного художника как Учелло — его «Битву при Сан-Романо», среднюю часть триптиха (две остальные — одна в Лувре, другая в Лондонской Национальной галерее). И он, а это признак только ума, ничуть не стесняясь, сказал:
— Какой позор, Витька! Два немолодых писателя, считающие себя не последними представителями русской интеллигенции, стоят перед произведением великого итальянского мастера и глазами только хлопают… Оба даже краем уха о нём не слыхали! Позор, какой позор…
Конечно, этот позор мы тут же смыли парой стаканчиков кьянти. Произошло это на открытой веранде у моста Понто-Веккио. Я навсегда запомнил этот вечер: заходящее солнце, желтая, обросшая тростником Арно, старинный мост с ювелирными лавочками и автор "Теркина", говорящий о Микеланджело, Рафаэле, о Тициане, о том самом Учелло, которого мы два часа тому назад открыли для себя. И я не перебивал его. Это были те самые минуты, когда его хотелось слушать, только слушать… Даже про итальянское Возрождение. А может, именно поэтому… Не всякому такое выпало. Нет, я пожаловаться не могу. И с радостью, с восторгом выполнил бы сейчас приказание Твардовского, звучи оно так:
— А не кажется ли тебе, капитан, что настал, наконец, момент отметить как-то семидесятипятилетие твоего старшего товарища, подполковника и редактора (как на каждом шагу твердили нам в Италии) самого либерального советского журнала, и по такому случаю одна нога здесь, а другая...
И я вихрем бы сорвался, хотя именно эта нога у меня сейчас болит и я хромаю, и через миг вернулся бы и мы — капитан и подполковник, оба в отставке, — нарушая все постановления ЦК, чокнулись бы и выпили за здоровье редактора самого либерального в Союзе журнала, к тому же члена Ревизионной комиссии, депутата Верховного Совета СССР.
Хороший он был все же человек, Александр Трифонович Твардовский… И поэт не из худших. Да будет ему пухом родная его земля!