Произведения Виктора Некрасова
Александру Твардовскому — 75 лет
Статья для радиопередачи
28 июля 1985 г.
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
читает статью «Александру Твардовскому — 75 лет»,
8 августа 1985 г.
Твардовский был на года старше меня, и по званию то ли полковник, то ли подполковник, а я только капитан. И обоими этими обстоятельствами он часто злоупотреблял, посылая меня за водкой. Началось это еще с тех, давних дней первого нашего знакомства, когда проснувшись, явно не в своем доме, на полу, он стягивал с меня шинель, которыми мы оба были укрыты и говорил сонным еще голосом: «Ну, как там, капитан, «рама» уже пролетела?» Как будто, — отвечал я. «Рама» это немецкий двухфюзеляжный рекогносцировщик, с которого начинался обычный фронтовой день. «А «мессера» еще не появлялись?» «Нет, не появлялись…» «Тогда одна нога здесь, другая там! Всё же ты помоложе, капитан, а горло промочить очень уж требуется». Я подчинялся, что поделаешь…
Хочу уточнить — подобными указаниями он, хоть и злоупотреблял, но только за стенами редакции. Когда же желание промочить горло возникало в её стенах, он озабоченно смотрел на часы и говорил: «Ай-ай-ай, половина третьего уже! Заждались нас с тобой на передовой! Пошли, пошли, пошли! Извините, товарищи, мы скоро вернемся» И мы уходили, и не всегда скоро возвращались…
Люди, пишущие о Твардовском, всегда стараются как-то обойти сию, неотъемлемую черту его характера — любовь к этому «нет-нет, да и промочить горло». Нужно сказать, что от влажности его горла зависело часто очень многое. Хуже всего было с ним общаться, когда он был абсолютно трезв. Это значит, что он недавно вышел из несколько затянувшегося «захода» или что надо идти в ЦК. В обоих случаях он был зол, раздражителен, придирчив и о делах, судьбе твоей рукописи, например, рекомендуется не говорить. Не лучшее время для серьезных бесед и второй или третий день начавшегося загула. Тогда главная тема — где и у кого достать, и как это сделать, не очень роняя достоинство. Лучше всего общаться было с ним после двух-трех часов. Тогда и весел, и остроумен, и хочется его слушать, не перебивать. После этих первых, четырех-пяти рюмок, мы всегда им любовались. Он был даже красив…
Я столь подробно останавливаюсь на этом грехе Твардовского не только потому, что все мы и сами не без греха, а главным образом, потому что (и это святая правда) первые часы застолья с Твардовским были так интересны. Сам он так светел, многогранен, сверкающ, что лишать себя этого удовольствия — в общем-то эгоисты и себялюбцы — мы были не в силах. За эти минуты счастья мы прощали ему многое — крутой нрав, коллекцию разных комплексов, повышенную обидчивость и умение, в свою очередь, обидеть, рубануть правду-матку в глаза, вспышки ревности и подозрительности.
Но были, правда, не часто, минуты, часы, даже дни, когда он был мил и интересен без всякого рода допингов. Возможно, именно тогда он и писал стихи, хотя, как известно, Диккенс писал все свои романы в состоянии некоего подпития. Но в творческую лабораторию Твардовского я никогда не заглядывал, а вот по залам Галереи Уффици — бродил. Был с ним и в Сикстинской капелле, в Ватикане. Никогда не думал, что ему, сыну раскулаченного колхозника столь небезразлично итальянское Возрождение, что он может подолгу рассматривать микеланжеловских сибилл и рабов на потолке капеллы. А занятие это отнюдь не из самых легких. Кстати, мы с ним впервые открыли для себя такого замечательного художника как Уччелло — его «Битву при Сан-Романо», среднюю часть триптиха (две остальные — одна в Лувре, другая в Лондонской Национальной галерее). И он, а это признак только ума, ничуть не стесняясь, сказал:
— Какой позор, Витька! Два немолодых писателя, считающие себя не последними представителями русской интеллигенции, стоят перед произведением великого итальянского мастера и глазами только хлопают… Оба даже краем уха о нём не слыхали! Позор, какой позор…
Конечно, этот позор мы тут же смыли парой стаканчиков кьянти. Произошло это на открытой веранде у моста Понто-Веккьо. Я навсегда запомнил этот вечер, заходящее солнце, желтое, обросшее тростником мост через Арно, с ювелирными лавочками и автор Теркина, говорящий о Микеланджело, Рафаэле, о Тициане, о том самом Уччелло, которого мы два часа тому назад открыли для себя. И я не перебивал его. Это были те самые минуты, когда его хотелось слушать, только слушать… Даже про итальянское Возрождение. А может, именно поэтому… Не всякому такое выпало. Нет, я пожаловаться не могу. И с радостью, с восторгом выполнил бы сейчас приказание Твардовского, звучи оно так:
— А не кажется ли тебе, капитан, что настал, наконец, момент отметить как-то семидесятипятилетие твоего старшего товарища, подполковника и редактора (как на каждом шагу твердили нам в Италии) самого либерального журнала, и по такому случаю одна нога здесь, а другая там!
И я вихрем бы сорвался, хотя именно эта нога у меня сейчас болит и я хромаю, и через миг вернулся бы и мы — капитан и подполковник, оба в отставке, — нарушая все постановления ЦК, чокнулись бы и выпили за здоровье редактора самого либерального в Союзе журнала, к тому же члена Ревизионной комиссии, депутата Верховного Совета СССР…
Хороший он бы все же человек, Александр Трифонович Твардовский… И поэт не из худших. Да будет ему пухом родная его земля!
Александр Твардовский «Правда искусства» (Из выступления на втором Всесоюзном совещании молодых писателей) (1951)
Виктор Некрасов «Твардовский»
Виктор Некрасов «Самый либеральный (60 лет «Новому миру»)»
Виктор Некрасов «Юрий Трифонов об Александре Твардовском («Огонек»)»
Александр Твардовский «День был полон новизны и узнавания» (из итальянской записной книжки)