Виктор Некрасов
Александру Твардовскому — 75 лет
Статья для радиопередачи
28 июля 1985 г.
Твардовский был на года старше меня, и по званию то ли полковник, то ли подполковник, а я только капитан. И обоими этими обстоятельствами он часто злоупотреблял, посылая меня за водкой. Началось это еще с тех, давних дней первого нашего знакомства, когда проснувшись, явно не в своем доме, на полу, он стягивал с меня шинель, которыми мы оба были укрыты и говорил сонным еще голосом: «Ну, как там, капитан, «рама» уже пролетела?» Как будто, — отвечал я. «Рама» это немецкий двухфюзеляжный рекогносцировщик, с которого начинался обычный фронтовой день. «А «мессера» еще не появлялись?» «Нет, не появлялись…» «Тогда одна нога здесь, другая там! Всё же ты помоложе, капитан, а горло промочить очень уж требуется». Я подчинялся, что поделаешь…
Хочу уточнить — подобными указаниями он, хоть и злоупотреблял, но только за стенами редакции. Когда же желание промочить горло возникало в её стенах, он озабоченно смотрел на часы и говорил: «Ай-ай-ай, половина третьего уже! Заждались нас с тобой на передовой! Пошли, пошли, пошли! Извините, товарищи, мы скоро вернемся» И мы уходили, и не всегда скоро возвращались…
Люди, пишущие о Твардовском, всегда стараются как-то обойти сию, неотъемлемую черту его характера — любовь к этому «нет-нет, да и промочить горло». Нужно сказать, что от влажности его горла зависело часто очень многое. Хуже всего было с ним общаться, когда он был абсолютно трезв. Это значит, что он недавно вышел из несколько затянувшегося «захода» или что надо идти в ЦК. В обоих случаях он был зол, раздражителен, придирчив и о делах, судьбе твоей рукописи, например, рекомендуется не говорить. Не лучшее время для серьезных бесед и второй или третий день начавшегося загула. Тогда главная тема — где и у кого достать, и как это сделать, не очень роняя достоинство. Лучше всего общаться было с ним после двух-трех часов. Тогда и весел, и остроумен, и хочется его слушать, не перебивать. После этих первых, четырех-пяти рюмок, мы всегда им любовались. Он был даже красив…
Я столь подробно останавливаюсь на этом грехе Твардовского не только потому, что все мы и сами не без греха, а главным образом, потому что (и это святая правда) первые часы застолья с Твардовским были так интересны. Сам он так светел, многогранен, сверкающ, что лишать себя этого удовольствия — в общем-то эгоисты и себялюбцы — мы были не в силах. За эти минуты счастья мы прощали ему многое — крутой нрав, коллекцию разных комплексов, повышенную обидчивость и умение, в свою очередь, обидеть, рубануть правду-матку в глаза, вспышки ревности и подозрительности.
Но были, правда, не часто, минуты, часы, даже дни, когда он был мил и интересен без всякого рода допингов. Возможно, именно тогда он и писал стихи, хотя, как известно, Диккенс писал все свои романы в состоянии некоего подпития. Но в творческую лабораторию Твардовского я никогда не заглядывал, а вот по залам Галереи Уффици — бродил. Был с ним и в Сикстинской капелле, в Ватикане. Никогда не думал, что ему, сыну раскулаченного колхозника столь небезразлично итальянское Возрождение, что он может подолгу рассматривать микеланжеловских сибилл и рабов на потолке капеллы. А занятие это отнюдь не из самых легких. Кстати, мы с ним впервые открыли для себя такого замечательного художника как Уччелло — его «Битву при Сан-Романо», среднюю часть триптиха (две остальные — одна в Лувре, другая в Лондонской Национальной галерее). И он, а это признак только ума, ничуть не стесняясь, сказал:
— Какой позор, Витька! Два немолодых писателя, считающие себя не последними представителями русской интеллигенции, стоят перед произведением великого итальянского мастера и глазами только хлопают… Оба даже краем уха о нём не слыхали! Позор, какой позор…
Конечно, этот позор мы тут же смыли парой стаканчиков кьянти. Произошло это на открытой веранде у моста Понто-Веккьо. Я навсегда запомнил этот вечер, заходящее солнце, желтое, обросшее тростником мост через Арно, с ювелирными лавочками и автор Теркина, говорящий о Микеланджело, Рафаэле, о Тициане, о том самом Уччелло, которого мы два часа тому назад открыли для себя. И я не перебивал его. Это были те самые минуты, когда его хотелось слушать, только слушать… Даже про итальянское Возрождение. А может, именно поэтому… Не всякому такое выпало. Нет, я пожаловаться не могу. И с радостью, с восторгом выполнил бы сейчас приказание Твардовского, звучи оно так:
— А не кажется ли тебе, капитан, что настал, наконец, момент отметить как-то семидесятипятилетие твоего старшего товарища, подполковника и редактора (как на каждом шагу твердили нам в Италии) самого либерального журнала, и по такому случаю одна нога здесь, а другая там!
И я вихрем бы сорвался, хотя именно эта нога у меня сейчас болит и я хромаю, и через миг вернулся бы и мы — капитан и подполковник, оба в отставке, — нарушая все постановления ЦК, чокнулись бы и выпили за здоровье редактора самого либерального в Союзе журнала, к тому же члена Ревизионной комиссии, депутата Верховного Совета СССР…
Хороший он бы все же человек, Александр Трифонович Твардовский… И поэт не из худших. Да будет ему пухом родная его земля!
Виктор Некрасов «Твардовский»