Произведения Виктора Некрасова

Будем учиться у Брежнева

Памфлет

«Русская мысль», 16 июля 1981 г. (№ 3369), С. 5

В Москве только что закончился седьмой Всесоюзный съезд писателей. Пока не пришла в Париж «Литературная газета», сообщить о том, что там произошло, не могу, а вот о тех трех из шести, на которых я присутствовал, могу кое-что и рассказать.
Что ж это такое, съезд писателей, и кому он нужен?
По Уставу Союза писателей СССР — «Съезды — это высшие руководящие органы Союза, обсуждающие на своих заседаниях важнейшие идейно-творческие проблемы советской литературы. На них же избирается Правление Союза писателей, которое руководит ими в перерыве между съездами».
Это ответ — официальный — на первый вопрос. На второй — кому эти съезды нужны? — могу ответить кратко и точно: писатели и читатели без них прожить могут совершенно спокойно, а вот руководителям Союза, — а их много и называются они Правлением, Президиумом, Секретариатом — они очень нужны. Именно на съезде их, наиболее послушных и исполнительных, переизберут, назначат редакторами журналов, председателями комиссий, охотно будут пускать за границу — высшая награда.
Обставляются съезды пышно и торжественно. Заседания проходят в одном из кремлевских дворцов или в Колонном зале Дома Союзов, в том самом, где в свое время лежали в гробах Ленин и Сталин. На заседаниях зачитываются очень длинные и скучные речи об успехах и достижениях советской литературы и загнивании западной. Как правило, их никто не слушает, мучительно ожидая перерыва, чтоб броситься в буфет. Внимание обостряется только на один момент — когда главный докладчик перечисляет фамилии и произведения писателей, «полюбившихся нашему требовательному, взыскательному советскому читателю». Читатель тут не причем, докладчик перечисляет имена и книги, одобренные «наверху» в Центральном Комитете партии. На писательском жаргоне список этот называют «обоймой», и очень важно в нее попасть — от этого в первую очередь зависит тираж твоей книги и гонорар за нее. После того как имена объявлены, интерес к происходящему в зале пропадает и концентрируется на буфете, книжном киоске (только здесь можно достать Ахматову, Булгакова, Мандельштама, Пастернака, Цветаеву — писателей в свое время запрещенных и даже погубленных. Это если у тебя нет знакомого в Париже, покупающего все это для тебя в здешних русских книжных магазинах.) Бегут сломя голову и к другому киоску, где выстояв в длиннющей очереди, можно купить жене лифчик, а себе меховую шапку или заграничные носки. (К слову сказать, во время одного из съездов в гостинице «Украина», где жили делегаты, произошло сенсационное событие. Обслуживающий персонал гостиницы пригрозил забастовкой, если им не разрешат купить в открытом в вестибюле книжном киоске — только для делегатов! — шпионский роман бездарного, но популярного писателя Вадима Кожевникова «Щит и меч». Начальство испугалось, коридорные победили — событие неслыханное!)
Так безмятежно протекут дней пять-шесть-семь. В зале бубнит очередной оратор о невиданных успехах и миллионных тиражах («правда, мы еще в долгу у читателей, мало пишем о рабочем классе, недостаточно глубоко вникаем в сущность наших побед, в помыслы и думы народа-созидателя, в душу простого советского человека, творца этих побед...»), а делегаты бродят, о чем-то шепчась, по коридорам, или толпятся все у того же буфета, боясь прозевать семгу или копченую колбасу, без которой жена на порог не пустит.
Все кончается пышным приемом-обедом в Большом Кремлевском дворце. Писатели первого ранга располагаются за длинными столами в Георгиевском зале, где на небольшом возвышении сидит «Партия и Правительство» во главе с Генеральным секретарем, а литераторы попроще, второго сорта, рядом, в Екатерининском зале, — руководителей партии им оттуда не видно, но на тарелках и в рюмках то же самое, что в соседнем зале. Закуска приличная, «киевские» котлеты не хуже, чем в «Интуристе», водка экспортная. Время от времени вежливые молодые люди кого-то выводят под ручки. В общем, все довольны. Даже не попавшие в «обойму», но все же кое-что полезное перехватившие в киосках.
На следующий день, допив не допитое, делегаты разъезжаются по домам. Кому рукой подать — на метро, а кому на самолете — на Сахалин, Камчатку, Среднюю Азию, дорога оплачивается туда и обратно.
Голова гудит, что происходило в Колонном зале вспоминается с трудом (на то есть «Литературная газета» — узнаю), зато чемоданы полны — перед отъездом удалось все же побегать по московским магазинам, везется и стиральный порошок, и зубная паста и даже электрические лампочки... Это поважнее, чем рассказы о съезде.
Вот так, не сомневаюсь, и этот, седьмой, пройдет. Разница только в том, что раньше благодарственное письмо писалось Сталину, потом Хрущеву, а теперь Леониду Ильичу Брежневу. А доклады? Что ж доклады. Спасибо Партии и Правительству за неустанную заботу и внимание. Обещаем еще лучше, еще глубже, еще шире, еще проникновеннее, еще талантливее писать свои поэмы, романы, пьесы во славу Коммунистической партии, которая уверенно ведет, направляет, вдохновляет и лично тов. Брежневу, на глубокопринципиальных, высокоидейных, таких человечных, простых и волнующих произведениях которого мы все учимся как надо писать, жить, бороться за мир во всем мире!
И спросят меня тут — неужели так тихо, мирно, спокойно прошли все шесть предыдущих съездов? Нет, — отвечу я. На первом, в 1934 году, том самом, где Максим Горький провозгласил рождение «социалистического реализма», я не был, был еще молод, и к литературе не имел никакого отношения. А на четвертый не поехал — променял на крымский пляж — и очень об этом жалею. А это был знаменательный съезд. И не потому, что «наш съезд» — как сказал Г. Марков, председатель Союза — «вправе с признательностью отметить вдохновенный труд всех литераторов, воссоздающих картину советской действительности на языках семидесяти пяти наций нашей Родины», а потому что к этому съезду обратился с письмом Александр Солженицын. Письмо адресовано были Президиуму съезда с просьбой его зачитать, но копии его, кроме того отправлены были Солженицыным еще 250 писателям. Письмо, само собой разумеется, не было ни зачитано, ни опубликовано, хотя восемьдесят пять писателей, участников съезда, в коллективном послании тому же Президиуму активно поддержали Солженицына. Начальство перепугалось. И было с чего... Солженицын во всеуслышание потребовал уничтожения цензуры и обвинил руководство Союза в том, что оно никогда и нигде не защищает писателей, что не было до сих пор случая, чтоб раскритикованный писатель имел возможность письменно, в газете ответить на эту критику. Далее, рассказав о мытарствах последних своих произведений — все до единого журналы отказались их печатать — и напомнив о судьбе 600 писателей, погибших при Сталине в лагерях. Солженицын закончил свое письмо так:
«Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы еще успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не преградить путь правды, и за движение ее я готов принять и смерть. Но, может быть, многие уроки научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни.
Это еще ни разу не украсило нашей истории».
Читатель «Правды» или «Литературной газеты» об этом, потрясшем весь съезд событии, ничего, конечно, не узнал, зато читатели «Ле Монд» смогли ознакомиться с полным текстом письма буквально через несколько дней после окончания съезда. Начальство окончательно растерялось. Что делать? Как все это замять? Вызвали главного смутьяна и виновника стали уговаривать что-то опровергнуть, чем-то возмутиться, кого-то осудить. Солженицын наотрез отказался. С этого дня он стал главным, непримиримым врагом. Печатать его уже давно не печатали, сейчас же на всяких закрытых собраниях стали обливать грязью, называя его уголовником, изменником Родины, даже прислужником немцев... В начале 1974 года Солженицына выслали.
Вот так вот, взбаламутив застоявшееся болото, прошел этот единственный в своем роде съезд, который я, не ожидая ничего интересного, пропустил.
Интересное же (назовем это так) происходит обычно не на съездах, а на пленумах Правления Союза писателей. Съезд — это парад, барабаны фанфары, а на пленумах, с меньшим количеством участников, делаются настоящие дела. После Сталина и Хрущева все несколько приутихло, но в те незабываемые дни с неугодными писателями расправлялись круто. Сажали в тюрьмы, ссылали, убивали, а на пленумах, — на то они и созывались — расправлялись с ними, клеймили позором. Началось все сразу после войны, в 1946 году, с расправы над Ахматовой и Зощенко, потом одна кампания за другой — по борьбе с низкопоклонством перед всем западным, с увлечением историей, с алкоголизмом (не разрешалось писать о вине и водке), с национализмом и шовинизмом, с бесконфликтностью и венцом всего стала борьба с космополитизмом (читай — с евреями) в 1949—53 гг. Эта последняя привела к многочисленным арестам и неизвестно чем бы кончилась, если бы не умер Сталин.
При Хрущеве стало чуть тише, но именно при нем произошла распрааа с Б. Пастернаком за его роман «Доктор Живаго», затем судили Синявского и Даниэля, все за то же — за публикацию своих вещей за границей.
Сейчас все упростипось — писателями занимается КГБ. Кого в тюрьму, кого в «психушку», кого за границу. Список этих последних с каждым годом все увеличивается и увеличивается.
Ну, а те, кто еще не в тюрьме, не в лагере и не выдворены за пределы страны те 600 или 700 (из общего числа 9000) человек, удостоенных быть избранными делегатами съезда? Что ж, как и на предыдущих шести подавляя зевоту, ждут перерыва и мчатся в киоск за лифчиками или колготками для жены. И в буфет, промочить горло. Те же, кто попал в «обойму» могут позволить себе и рюмочку-другую лишнюю. А потом дома добавить. За это не осудят. Даже жена. Заслужил.

1.7.81