Я думаю, что Фаина Георгиевна Раневская лучшая актриса Советского Союза. Лучшая и умнейшая.
Недавно я прочитал в «Советской культуре» беседу, проведённую с ней Нателлой Лордкипанидзе. И мне так вдруг захотелось оказаться рядом с ними и вступить в беседу. И тоже задавать вопросы. Вопросы, которые я так и не задал в тот единственный раз, когда имел счастье встретиться с Фаиной Георгиевной.
Было это лет десять тому назад. Меня спросили: «Хотели бы вы познакомиться с Раневской?». «Господи, что за вопрос, мечта жизни!»
И меня повели, предварительно предупредив: «Учтите, она не совсем здорова, так что больше 15—20 минут ваш визит не должен продолжаться».
— Конечно, я всё понимаю, — сказал я и просидел у Фаины Георгиевны часов шесть, не меньше.
Есть люди, которые называются интересными собеседниками. Я их боюсь, как огня. Как правило, это люди большой культуры и знаний, и тем и другим им очень хочется поделиться. Твоим мнением, если они интересуются, то только из вежливости. К тому же, их очень трудно перебить, и к концу беседы ты чувствуешь, что жить тебе больше не хочется. Бежать!
Но есть и другой тип рассказчиков, людей, которых перебивать не хочется и слушать можно вечность. И сами слушать они тоже умеют.
К таким рассказчикам относился К. Г. Паустовский. Ещё лучшим был И. С. Соколов-Микитов, прекрасный писатель и человек, о котором я обязательно когда-нибудь расскажу. В жизни он был скорее молчалив, но после ста грамм, которыми отнюдь не брезговал, он закуривал свою трубочку, и вот тут-то можно было часами сидеть и слушать его.
К такому разряду людей, рассказчиков, относится и Фаина Георгиевна. Причём рассказ её, это не описание какого-нибудь интересного события или встречи с какой-нибудь знаменитостью, и вообще это не рассказ, а некое размышление, раздумье вслух. И вот тут в размышление может втесаться и Качалов, с которым она дружила, хотя, несмотря на все его уговоры, никак не могла перейти на «ты». (– Я что, такой старый? – Не старый, а великий, великому не скажешь «ты»), и Станиславский, который, по её словам, на сцене был богом, даже лучше Качалова и Михаила Чехова. И в эти же раздумья вплетался рассказ о её жизни в Крыму, Таганроге, ну, и т.д., и т.д. Короче — шесть часов я слушал и ничего не спрашивал, боялся перебить.
Сидели мы, как и положено в Москве, на кухне, рядом с холодильником. Перед началом разговора она его открыла и, указав на батарею бутылок с соблазнительными напиткам, решительно сказала:
— Не дам ни капли, хотя по глазам вашим вижу, что вы очень непрочь к ним прикоснуться. Мне вот до зарезу хочется чего-нибудь сладенького, но нельзя. Поэтому давайте оба малость пострадаем – и захлопнула холодильник. Так и просидели мы весь вечер, заменив напитки чаем.
Приведшие меня друзья скоро ушли, и мы остались вдвоём.
Вообще-то она говорила о своей жизни. Толчком к этому был заданный мною вопрос (два-три вопроса я всё-таки задал), вопрос, который ей задают все – почему она не пишет мемуары?
– О том, что надо делать для того, чтоб хорошо сыграть роль, лучше всех рассказал Константин Сергеевич, а о сыгранных тобой ролях рассказывать как-то не интересно – их интересно делать, а не говорить о них... Тут она задумалась и после паузы сказала:
— Я столько в своей жизни видела, столько пережила, свидетелем таких событий была, что просто не знаешь, с чего начать. И о чём можно, а о чём нельзя, не хочется говорить. Вот и теряешься от этого обилия и молчишь. Или вот, как сейчас, с вами. А для бумаги... Нет, я не рождена для этого...
Второй вопрос мой был связан со Станиславским. «Система» дело хорошее, меня самого на ней воспитали, и я преклоняюсь перед нею. Но, вот, оказавшись волею судеб после театральной студии в передвижной труппе, я попал в руки старого, многоопытного, в прошлом актёра фарса, Александра Владимировича Роксанова.
— Система системой, — сказал он мне. — Отучать от неё я вас не буду, но другому тоже научу. Я буду сбрасывать вас со скалы в бушующее море, а вы выплывайте...
Сбрасывание со скалы заключалось в следующем. Мы играли тогда «Стакан воды» Скриба. Я был молоденьким любовничком Мешемом, он знатным вельможей Болингброком. Роль эту он играл не меньше тысячи раз и знал её назубок.
— Так вот, Вика, — сказал он мне, — я в нашем диалоге буду вставлять совершенно неожиданные для вас фразы, неожиданные, но в ключе самой пьесы. Будьте любезны в том же ключе отвечать на них.
Сначала я дико испугался, а потом, войдя во вкус этой игры, понял, что в ней есть нечто очень важное – нечто от «комедиа дель арте», которая построена на импровизации, и второе – ты включаешься в некое творческое начало, а не только повторяешь чужие слова. Что вы на это скажете, Фаина Георгиевна?
Она очень внимательно выслушала и сказала:
— Мне нравится ваш Роксанов. Очевидно, он был умный дядька. А то, что он был артистом фарса... Нет теперь фарса и очень жалко... В нём была искра, лёгкость, веселие. И прав ваш Роксанов – театр, это не только выученная роль, это и импровизация, экспромт, рождённые тут же на сцене, — тут она хитро улыбнулась, — и никем не утверждённые. У нас этого нельзя, батенька ты мой...
Я, дурак, не записал всего того, что она мне в тот памятный для меня день рассказала, но помню, что так же, как и в беседе с Лордкипанидзе, она говорила о том, что больше всего любит эпизодические роли, иной раз эпизод в состоянии сказать больше, чем другая многословная роль.
Я уходил от неё с ощущением, что прикоснулся к чему-то очень настоящему. К искусству. Хотя за весь вечер она ничего не изобразила, и никого не копировала. В определениях своих была метка и остроумна. В выражениях иной раз позволяла себе кое-какие вольности. Прощаясь, лукаво подмигнула и вручила мне некую банкноту:
— Догадываюсь, что вы без денег, а выпить ужасно хочется. На одном чае просидеть со старухой не так-то легко, понимаю...
И мы распрощались. Не знал я тогда этого, но, видно, навсегда.

• Письмо Фаины Раневской Виктору Некрасову и его к ней из Осло 26 августа 1976 г.