Произведения Виктора Некрасова
«Иван Грозный» С. Эйзенштейна
Кинорецензия для радио
16 ноября 1983 г.
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
читает кинорецензию «Иван Грозный»
С. Эйзенштейна», 25 ноября 1983 г.
Между выступлениями на радио и печатными текстами
иногда встречаются незначительные разночтения
Сергей Эйзенштейн… Великий режиссер. Весь мир преклоняется перед ним. Он в первой десятке мировых кинорежиссеров, причем в самом начале этой десятки. Он действительно открыл много нового в киноискусстве, постиг и преподнёс миру тайны монтажа, ритма, композиции, даже цвета в черно-белом кино, как никто, умел находить нужные характерные лица, и опираясь на мастерство таких первоклассных операторов как Тиссэ и Москвин, выпускал на экраны картины, о которых говорил весь мир. «Броненосец «Потемкин» был событием, настоящим переворотом в истории кинематографии, это классика, признанная всеми, даже недругами. У Эйзенштейна учатся, он – мэтр, учитель. В некоторых статьях (а их тысячи) мелькает иной раз слово «гений».
Последним фильмом Эйзенштейна был «Иван Грозный». Недавно его показывали по парижскому телевидению. Я смотрел обе серии, не отрываясь, выключив телефон. Естественно, видел я их и раньше, но сейчас, посмотрев, сразу бросился к «Русской истории» Ключевского. К «Смерти Ивана Грозного» Алексея Константиновича Толстого, к Шкловскому, к его книге об Эйзенштейне, к собственным высказываниям Эйзенштейна. И после всего этого, после всего, что всплыло в памяти о годах, когда делался этот фильм (да не только он), после всего этого мне стало… нет, не горько, не обидно, а просто страшно…
Невольно напрашивается параллель – Эйзенштейн и Горький. Оба были первыми, один в литературе, другой в кино. И не только по мастерству и опыту, а по осознанию своей миссии: оба утверждали, как им казалось, новое и единственно правильное. Оба не только приняли систему, причем в самый страшный её, сталинский период, они возглавили её, стали её глашатаями в области искусства. Горький придумал соцреализм, был вдохновителем рождения Союза писателей, чем перечеркнул всё доброе и хорошее, что дела для литературы в первые годы революции. Но в творчестве своем, в своей правде, будь то «На дне», «Егор Булычов» или «Клим Самгин», никогда не изменял. Я не говорю о статьях и выступлениях, я говорю о том, что называется «художественным творчеством».
В отличие о него, Эйзенштейн весь в своём творчестве. Многие, оправдывая его, говорят, что в те нелегкие годы за право, за возможность поставить картину надо было платить определенную цену. А цена эта – выполнение заказа. И заказ этот, в той или иной степени, выполняли все. И Пудовкин, и Довженко, и Савченко, и Пырьев, и Козинцев и Траубергом, и Герасимов, и Александров и всеми любимый Михаил Ильич Ромм. Что ж, мол, требовать о Эйзенштейна. Но всё горе в том, что для Эйзенштейна это было не выполнением заказа, это было его творческое кредо… И последний его фильм, так и не доведенный до конца, ярчайшее тому доказательство.
Мало сказать, что фильм «Иван Грозный» лживый. Нет, это фильм, где всё наоборот, где черное сделано белым, а белое черным. Я не помню уже точно, с каких именно слов, возникающих на фоне клубов дыма начинается фильм, но смысл их, приблизительно, таков: «Это фильм о первом русском царе, объединившим Россию в единое государство, о великом государственном деятеле и полководце, о самодержце Всея Руси царе Иване Васильевиче Грозном». Этим сказано всё. А дальнейшее, разворачивающееся в обеих сериях, это рассказ не о кровавом и жестоком царе (очень, правда, для тех времен образованном, но коварном и подозрительном, рубившем головы не только своим боярам, но и боярским, ничем не повинным, крестьянам, женщинам и детям), а о мудром государственном муже, думающим только о России и её величии, и твердой рукой расправлявшимся с её врагами. И всё это сделано отнюдь не холодной рукой, а написано и поставлено с вдохновением, мастерством. И тем страшнее содеянное… Не будем говорить о сугубо художественном строе картины, мне лично он чужд. А актеры (хотя все они первоклассные) – Черкасов, Жаров, Бирман, Бучма, Названов – не живут. Играют, в основном, вращая глазами. Эйзенштейн, прекрасный художник, рисовал свои кадры. Актер должен был выполнять рисунки. Это, конечно, пытка. Но дело, в общем-то, не в эффектных ракурсах, красиво построенных композициях кадра, и в скрупулезном, точном выполнении актерами заданного рисунка, а той страшной лжи, которую сеют и пусть даже часто и красивые приемы служат.
Алексей Константинович Толстой в комментариях к «Смерти Ивана Грозного» пишет: «Поэт имеет одну обязанность – быть верным самому себе и создавать характеры так, чтобы они сами себе не противоречили. Человеческая правда, вот его закон. Исторической правдой он не связан». По этому пути шли, между прочим, и Вальтер Скотт, и Александр Дюма. Они могли придумывать сцены из жизни Людовика XIII и Карла Первого, которых на самом деле не было, но они не искажали характера героев, так же как в «Хронике времен Карла IX» Мериме не восхвалял Варфоломеевскую ночь. У Эйзенштейна же опричнина – прогрессивное воинство, на которое опирался царь в борьбе с боярами. Ведь основная мысль картины, это какие, мол, плохие бояре и какой хороший царь. Сказал же Сталин в беседе с Эйзенштейном и Черкасовым: «Главная вина Ивана Грозного, что он не дорезал всех бояр!»
Вторая серия, или как она называется в титрах «Сказ», Сталину не понравилась. Он её запретил. Почему? Можно только догадываться, опираясь на слова, очевидно, не его собственные, Черкасова из его воспоминаний. «В течение съемок ошибки в сценарии были резко усугублены исторически неверным изображением войска опричников, и искажением образа самого Ивана IV, который был представлен человеком нерешительным, слабохарактерным, безвольным». Сталину, очевидно, всякого рода психологические переживания и нюансы были противопоказаны. Царь, которого было приказано им восхвалять и ставить в пример, должен был быть прямолинейным, рубить головы решительнее. Эйзенштейн этого не учёл и на этом его карьера кончилась. А через три года, в 1948 году, и жизнь…