Произведения Виктора Некрасова
Камень в Бабьем Яру
Статья
Написана в 1973 г., была изъята у Виктора Некрасова
во время обыска в его квартире в январе 1974 г.
Впервые опубликована в сборнике Виктора Некрасова «Арестованные страницы». Составитель Любовь Хазан :
рассказы, интервью, письма из архива КГБ. — К. : Лаурус, 2014. — С. 183—193.
Над Бабьим Яром памятника нет…
Е. Евтушенко
Памятника нет… Но есть камень. Кусок полированного гранита не больше комнатного серванта, и на нем надпись,
обещающая в будущем памятник. «Тут буде споруджено…».
Что «буде споруджено», сооружен памятник, особой уверенности нет — за тридцать лет не нашлось ни времени, ни
средств… А может быть, это и лучший из выходов. И не потому даже, что уровень нынешней нашей скульптуры не сулит
ничего хорошего, а просто потому, что в одиноком этом камне таится некая логическая закономерность. В его сиротливой
скромности и безыскусности, в самой казенности высоченных газетных слов гораздо больше горести и трагизма, чем в
любой группе полуобнаженных непокорных или, как теперь говорят, непокоримых — атлетов со стиснутыми челюстями и
сжатыми кулаками.
Не знаю, что трагичнее — расстрел или последующее стремление забыть об этом расстреле, вытравить самую память о нем.
Трагичнее, конечно, первое, второе — позорнее.
Точная цифра расстрелянных неизвестна. В документах упоминается сто тысяч. Но в цифрах ли дело? Будь то пятьдесят
или двадцать или ровно одна тысяча — трагедия от этого не меньше.
И все же сто тысяч есть сто тысяч! Варфоломеевская ночь — тридцать тысяч (правда, за одну ночь), и тут сто и в
основном за три дня. Возможно, за эти три дня было убито не сто, а шестьдесят-семьдесят тысяч — кто считал! — а
остальные были расстреляны в последующие два года оккупации, но так или иначе, по масштабам и своей, если можно
сказать, компактности Бабий Яр самое массовое уничтожение себе подобных в истории человечества. Майданек, Освенцим,
Бухенвальд растянуты были во времени. Здесь все просто измерялось часами.
Мы любим повторять: ничего не забыто, никто не забыт. Мы высекаем их в камне. Высекаем и забываем. Что поделать — к
памятникам и высеченным на них словам привыкаешь, перестаешь их даже замечать — первые превращаются в городские
ориентиры («от Богдана Хмельницкого двенадцатым троллейбусом»), вторые читаются только туристами. Пожалуй, только
пламя на могилах Неизвестному солдату не потеряло еще свою притягательную силу — за тридцать лет не все еще стерлось
в памяти.
Бабий Яр — исключение. Быть может даже, беспрецедентное. Его приказали забыть. Даже и не приказали, а просто кем-то
где-то было сказано: «Памятник? А почему памятник? Людям, которые добровольно пошли на смерть? Без сопротивления,
без протеста, у нас трусам памятников не ставят…». Кем и когда именно это было сказано — не столь важно, можно
только догадываться, но зерна упали на благодатную почву. При разных обстоятельствах, от разных людей, в основном
наделенных властью, я слыхал эти слова: «они ведь не сопротивлялись». Слово «евреи» никогда не произносилось. Это
было бы грубо к людям, произносившим их, так говорить не полагалось, но это подразумевалось.
Итак — приказано было — будем уже так говорить — о Бабьем Яре забыть. Началось с того, что его переименовали. Он
стал Сырецким Яром — местность, где он проходит, называется Сырец. Потом его превратили в городскую свалку, затем,
устыдившись, поставили столбик с дощечкой «сваливать мусор строго воспрещается, штраф 300 руб.», потом
этот столбик свалился и провалялся под новыми кучами мусора, пока Бабий Яр не начали замывать. Замывать — это
значит заполнять его так называемой пульпой — смесью песка и глины, перекачиваемой по трубам из находящихся
неподалеку «глинищ». За год с небольшим овраг длиной в 2 с лишним километра,
глубиной в 50 м и шириной метров 150—200 был замыт и превратился в заросший бурьяном пустырь.
Судя по газетным сообщениям, пустырь этот предполагалось использовать под стадион и место разнообразных развлечений.
Но до развлечений дело не дошло — весной 61-го года дамбу, которая сдерживала намытую пульпу, прорвало, и
смертоносный поток жидкой глины с песком, снося на своем пути прилепившиеся к нижней части оврага домики, ворвался
на одну из киевских окраин — на Куреневку и затопил трамвайный парк. Были жертвы. Официальная цифра, опубликованная
в «Вечернем Киеве», — 137 человек, среди них, по словам очевидцев, и солдаты, брошенные на спасение жертв
катастрофы.
Со временем построена была новая более надежная дамба, и сейчас на месте Бабьего Яра заросший пустырь. С одной
стороны его, ближе к городу, спортивный комплекс (все-таки не на самом месте расстрела) и телецентр
с 400-метровой башней, с другой — новый городской массив, именуемый Шевченковским районом. Непосредственно
возле телецентра, у самого шоссе, весьма ухоженная площадка, усаженная молоденькими березками и елочками, на ней
камень с надписью. К нему ведет несколько ступеней и бетонная дорожка. На двух деревянных столбах прожектора. Шагах
в ста от камня троллейбусная остановка, именуемая «Щербаковский универмаг». До универмага по другую сторону широкой
с интенсивным движением улицы Демьяна Коротченко шагов 200—300. На камне и возле него всегда цветы. В дни
годовщины его просто не видно — гора венков среди сплошного ковра цветов и букетов. Зимой между сугробами аккуратно
расчищенная дорожка. Когда же и в силу каких обстоятельств возник этот камень? Какова его история?
Каждый год 29 сентября в день годовщины первого расстрела, сначала в первые послевоенные годы, у самой кромки оврага
(там, где стояли пулеметы), потом, когда оврага не стало, просто на пустыре то тут, то там собирались группки
немолодых людей, разбрасывали цветы, о чем-то тихо между собой разговаривали, кто-то плакал.
В 1966 году в 25 годовщину расстрела народу собралось больше обычного, не меньше тысячи, а может, и двух-трех, были
и иногородние. И впервые за все эти годы произнесены были слова. Никто ничего не организовывал, просто в такую
минуту трудно было молчать. Хотелось убедить людей, пришедших сюда, почтить память погибших, что на этом месте
будет, не может не быть, воздвигнут памятник, памятник жертвам насилия и варварства. Хотелось сказать, Хотелось
сказать, что подобное повториться не может, что разжигаемая вражда одного народа к другому только унижает эти
народы, что возврата к этому нет.
Удивительнее всех об этом сказал человек, которому 6 лет спустя его же речь, искаженную до неузнаваемости,
преподнесли на судилище как обвинение в призыве к объединению сионистов с украинскими националистами. Человеком этим
был один из наиболее примечательных людей Украины, литературовед и критик Иван Дзюба.
В определенной среде современной украинской интеллигенции, преимущественно писательской, Дзюба именуется не иначе,
как украинский буржуазный националист. Буржуазного в Дзюбе, выходце из рабочей донбасской семьи, не больше, чем в
любом другом шахтере, национализм же его заключается в том, что он любит украинскую культуру, язык, литературу и
разбирается в ней, может быть, чуть больше, чем кто-либо другой.
Причем любовь эта, в отличие от многих руководящих литературными процессами лиц на Украине, не отягощена ненавистью
к культуре других народов, в частности, русского.
Как всякий, любящий свою Родину и народ человек, Дзюба не мог равнодушно относиться к тем искажениям и перегибам,
которыми грешила национальная политика на Украине. Всю свою боль и горечь он изложил в письме на имя Первого
секретаря ЦК КПУ Украины П. Е. Шелеста.
Серьезный и весьма аргументированный труд этот, подкрепленный проверенными фактами и цитатами, озаглавлен был
«Интернационализм или русификация», написан и отправлен адресату он был в 1967 г. Через 6 лет,
в 1973 г., именно за эту работу Иван Дзюба был арестован, судим и осужден на 5 лет. Его речь в
Бабьем Яру также инкриминировалась ему на суде как выступление антисоветское.
Я присутствовал при этом выступлении, потом читал запись его. Выступление это было проповедью убежденного
интернационалиста и в то же время сына своей Родины. С горечью говорил Дзюба о том, что не искоренены еще до сих
пор, в определенной среде, конечно, взаимная неприязнь украинцев к евреям, евреев к украинцам, говорил о том,
насколько это чуждо каждому из двух народов в отдельности, с гневом осуждал тех, кто пытается до сих пор
поддерживать и раздувать пламя этой розни.
Вот с какими словами обратился 29 сентября 1966 г. Иван Дзюба к собравшимся в тот день в Бабьем Яру:
(выступление И. Дзюбы).
Я не погрешу против истины, если скажу, что люди плакали, слушая Ивана Дзюбу, он говорил волнуясь, очень просто, от
глубины души, конечно, не по-писаному и на прекрасном украинском языке. Слушая его, я с какой-то особой остротой
почувствовал, как важно для людей искреннее, убежденное, идущее от сердца слово, незапрограммированное, не
отредактированное, не утвержденное никем, рожденное мыслью, душой и моментом, а не директивой и указанием.
Сколько раз мне потом говорили в различных партийных инстанциях: «Вы коммунист и как коммунист не имеете права
выступать с речами, не утвержденными райкомом или хотя бы парткомом». Хорошо, допустим, но что делать в тех случаях,
когда ни партком, ни райком, ни, берите выше, даже ЦК не вспомнили, что в этот самый день 25 лет тому
назад (а мы так любим отмечать даты) здесь были расстреляны, нет, не евреи, не будем уточнять, а просто советские
люди, граждане Советского Союза. Не сопротивлявшиеся? Да! Не протестовавшие? Да! Но пусть мне расскажут, как должны
сопротивляться и протестовать старики, старухи и дети под дулом пулемета. Организовать подполье на пятикилометровом
пути от Лукьяновского базара до Бабьего Яра? Не догадались, не подумали, что своей пассивностью лишают себя
памятника.
К концу «нелегально организованного сионистского митинга», как стали называть в определенных кругах потом события
этого памятного дня, появилась милиция. Без грубости, без крика попросили разойтись, и все разошлись…
Последствия. Начальник киевской милиции получил выговор за то, что допустил неразрешенной сборище «сионистов»,
директор студии кинохроники был уволен за то, что операторы студии позволили себе заснять несколько сот метров
«непечатного материала», а я вызван на партбюро для дачи объяснений по поводу нарушения мною партийной дисциплины.
Между прочим, на этом самом партбюро говорилось о позорном двуличии Ивана Дзюбы — он, мол, лицемерно пустив слезу в
Бабьем Яру, сразу же помчался на Байковое кладбище петь петлюровские, как было сказано, песни на панихиде по
махровом националисте и антисемите М. Грушевском.
Михайло Грушевский, к слову сказать, крупнейший украинский историк, столетний юбилей которого отмечался в этот же
день по решению ЮНЕСКО во всем мире, в свое время действительно был головой Центральной Рады, но жизненный путь
свой завершил, будучи президентом Украинской Академии Наук и торжественно был похоронен в 1934 году в
столице Советской Украины Киеве.
Само собой разумеется, никаких петлюровских песен на его могиле не пели, а, по словам Ивана Дзюбы, когда он приехал
на кладбище, то застал у могилы небольшую группу почитателей покойного, исполнявших «Интернационал».
Но кроме этих невеселых, скажем, итогов был и другой результат. Буквально через день или два после происшедшего
соответствующие большие инстанции отдали соответствующим архитектурным инстанциям, в частности, такому-то товарищу,
лично отправиться в Гниванские гранитные карьеры и лично выбрать соответствующий камень для установки его в
соответствующем месте Шевченковского района. Камень был выбран и в наикратчайший срок установлен там, где он и стоит
по сей день.
С тех самых пор, вот уже семь лет, в день 29 сентября, объявленный днем памяти жертв немецкого фашизма, у этого
камня устанавливается трибуна и с нее первый секретарь Шевченковского райкома сообщает собравшимся передовикам
производства об успехах и достижениях района, а выступающие вслед за ним передовики, среди которых, как правило,
есть и один еврей, клеймят фашистских захватчиков, а заодно и их сионистских пособников, руки которых тоже обагрены
кровью расстрелянных киевлян. К камню торжественно, под музыку возлагается венок. На этом митинг объявляется
закрытым, участники митинга расходятся, трибуну убирают, но оцепления милиции и молодые люди в штатском остаются.
Двое из них с красными повязками и двое милиционеров в течение нескольких часов не отходят от камня. Движение по
шоссе закрыто и невдалеке дежурят несколько закрытых машин и машина скорой помощи. Время от времени в закрытые
машины кого-то быстро и молча заталкивают.
Долго еще вдоль оцепления толпятся люди. Большинство желающих, преимущественно пожилых, и с цветами, к камню
подпускают. Молодежь менее охотно, у людей с венками проверяют надписи и, если они написаны по-еврейски, велят
перевести. Кое для кого эти литературоведческие упражнения кончаются пятнадцатью сутками.
Нужно отдать должное властям – венки после митинга никто не убирает, и через две или три недели вы можете их застать
на том же месте.
В этот же день 29 сентября митинги проводятся и в других местах захоронения жертв фашизма — на месте лагеря
советских военнопленных в Дарнице и возле вокзала и там же у памятника замученным в лагере, изображенным в виде двух
атлетического сложения полуголых солдат, которые, будь все лагерники такими же упитанными и мускулистыми, они в два
счета расправились бы с охраной и голыми руками захватили бы Дарницу, если не Киев.
Никаких эксцессов, как правило, на этих митингах не бывает. Срочная установка камня невольно послужила толчком к
другому событию – был объявлен конкурс на памятник в Бабьем Яру. Конкурс собрал много участников, выставлено было
десятка полтора проектов, среди которых многие были отмечены хорошим вкусом и небанальным решением. В Доме
архитектора состоялось потом обсуждение, но жюри никакого решения не приняло и никто из участников не отмечен был
премией. Какое-то время спустя в рабочей поездке проект памятника был заказан скульптору М. Лысенко. Проект был
сделан, ожидалось рассмотрение его высшими инстанциями, но автор проекта неожиданно умер, руководство
в ЦК изменилось, и дело заглохло.
Может, это и к лучшему. Хватит уже того, что днепровским откосам и Киево-Печерской лавре грозит своим мечом
очередная вучетическая стометровая, к тому же на этот раз золоченная, Родина-мать, призванная своими размерами
подчеркнуть, что Киев героизмом своим ничуть не уступает Сталинграду…
Устрашающего этого монумента еще нет в природе, но макету и его автору уже аплодировали облеченные властью люди, от
вкуса и культуры которых зависит силуэт будущего Киева.
Нет, пусть уж стоит в Бабьем Яру просто камень и маленькие елочки вокруг него. Лучшего памятника Бабьему Яру и его
истории не поставят. Ничего не забыто, никто не забыт…
«Тут буде споруджено…».
На этом можно было бы кончить печальную историю Бабьего Яра, если бы рядом с могилой тысяч безвестных людей, не
находились бы могилы других людей, нашедших, казалось бы, вечный покой за каменной стеной старого еврейского
кладбища. Сейчас ни стены, ни кладбища нет. Только битый мрамор и гранит под сенью вековых лип и каштанов да кое-где
оскверненные надписями руины усыпальниц.
Начало кощунству положили немцы. Со свойственной им методичностью они уничтожили все памятники на главной аллее.
Сотни две плит и обелисков разбиты были ломами и повергнуты в прах. До боковых аллей гитлеровцы не добрались и
десятки тысяч других памятников сохранились в неприкосновенности.
Дальше идет необъяснимое. Затрудняюсь сказать, когда это началось, но, попав на кладбище в конце пятидесятых годов,
я сначала не поверил своим глазам — оно было полностью уничтожено. Полностью, это значит, что не сохранилось ни
одного памятника. Все они, а их, повторяю, не меньше нескольких десятков тысяч, были поверены, разбиты, развалены,
опрокинуты, а маленькие, фарфоровые овальные фотографии на тех памятниках, где они были, разбиты ломами или
кувалдами. Исключений не было. Стихия разрушения прошла по всем могилам, не обойдя ни одной.
Стоя среди поваленных памятников, я задавал себе вопрос — кто это сделал? И какая сила ненависти могла толкнуть
человека на это надругательство? Я написал «человека», но для того, чтобы провести эту массовую сокрушительную
работу, нужны сотни рук, и одними ломиками не обойдешься. Почти все памятники на солидных фундаментах, на свинцовом
растворе, сделаны на века, хотя и с трудом я могу себе представить еще шпану, хулиганов, которые, вооружившись чем
под руку попало тяжелым, в пьяном угаре крушили направо и налево все, что было в поле зрения. Но и этим здоровенным,
потерявшим всякий стыд хамам сил хватило бы на десять, двадцать, ну, пятьдесят памятников. А кто же уничтожил
остальые? И какими разрушительными средствами? Бульдозерам? Тракторами? Толом? И когда это происходило — ночью,
днем? И сколько времени длилось — неделю, две, месяц?
Я не мог и до сих пор не могу найти объяснения. Я обратился к жильцам небольшого домика у ворот кладбища, очевидно,
предназначенного для сторожей и тех, кто поддерживал порядок на кладбище — на меня только испуганно смотрели и
разводили руками: «Не знаем… Не знаем…» и отводили глаза… «Да, но вы ведь здесь живете, не может быть, чтоб вы не
видели, не слышали ничего? И неужели милиция даже ничем не интересовалась?». И опять, не глядя в глаза: «Мы ничего
не знаем… ничего…».
Лукьяновка, окраинный район Киева, где находится кладбище, в дореволюционные годы считалась одним из самых красивых
мест города — маленькие домики утопали в тенистых садах, в зарослях сирени и жасмина. Внешне все было очень мило и
уютно, но в домика этих жила преимущественно самая отсталая, черносотенная прослойка населения. Именно с Лукьяновкой
связано позорное для тогдашней России «дело Бейлиса». Именно здесь жила печально знаменитая Вера Чеберяк и вся ее
банда… Но с тех пор прошло ведь столько лет, и не мог не измениться за эти годы дух Лукьяновки да и сама Лукьяновка
давно уже не окраина, и в каких-нибудь трехстах-пятистах метрах от кладбища расположилась дача самого Хрущева, а
после него всех первых секретарей со всеми видами их охраны. По тихой заросшей улице Герцена от дачи до кладбища
пять, ну, десять минут неторопливой ходьбы. Что все это может значить?
Я ходил по кладбищу и в сотый раз задавал себе этот вопрос. И еще тысячу других. Я бродил по аллеям, по узким
заросшим густым кустарником тропинкам, читал надписи на расколотых плитах — к некоторым из них, плашмя, чтоб нельзя
было больше свалить, цементом были приделаны поверженные колонны и стены и рядом лежали цветы — заглядывал в
сохранившиеся кое-где усыпальницы и читал написанные на стенах (мрамор был сорван, писали по бетону) хулиганские,
антисемитские лозунги и ругательства, стоял долго над глубоким оврагом, на дне которого в беспорядке наваленные один
на другой валялись сваленные туда памятники (мало было разбить, не лень было еще тащить и сталкивать в овраг) — и
все спрашивал, спрашивал себя, и не находил ответа.
Я и сейчас его не нахожу. Я могу только констатировать, но объяснить не могу.
Сейчас на кладбище порядок, относительный, правда. Следы надругательств еще сохранились, но основная масса битого
гранита и мрамора вывезена, и человек непосвященный может даже принять кладбище за запущенное, которых у нас, увы,
сотни и тысячи…
Объяснения нет… И никто его не дает… А ведь кто-то знает. И кто-то делал. И не один человек… И все это произошло во
второй половине 20-го века в гор. Киеве, насчитывающем полтора миллиона жителей…
Тяжело, стыдно жить в такое время.
Верно: старший следователь следотдела КГБ при СМ УССР майор Тимчук
1973