Произведения Виктора Некрасова
Мои следователи
Статья для радиопередачи, 1985
Впервые опубликована Виктором Кондыревым и Григорием Анисимовым в журнале «Континент», 1994 г., № 81, стр. 46—49. Также опубликована в первой книге «Там где горела земля» «Собрания сочинений» Виктора Некрасова (в трех книгах) . — М. : Изографус, 2004, т. I, стр. 1141—1143
Читая последнюю книгу Абрама Терца (он же Андрей Синявский), я живо рисую себе образ следователя, ведущего следствие. Диалог презанятнейший, и чуть ли не со слезами на глазах у этого самого следователя.
«Ах, Андрей Донатович, Андрей Донатович! Вы думаете — мы не люди? Думаете — не больно? У меня у самого маленький ребенок. Чуть побольше вашего. Звать Наташей. Знаете, утром или вечером подойдешь к кроватке. «Наташа, говорю, Наташа, папка пришел с работы». А она смеется, прыгает на своих тоненьких ножках. «Папка! — говорит. — Папка!»
Этой первой встрече следователя и подследственного посвящено много страниц и в диалоге, очевидно, много сочиненного уже впоследствии, для развития и углубления художественного образа (право писателя), но, с интересом читая эти страницы, я невольно вспоминаю своих следователей и некое, весьма существенное, высказывание самого Андрея Донатовича:
— Знай, дорогой Вика, что теперь у них не в моде бить по рылу и выкручивать руки. Сейчас они все интеллигентные, образованные, все про Чехова да Пушкина, ужом в душу к тебе заползают, по имени-отчеству называют. И ты попадаешь на удочку.
И другой, тоже весьма достойный человек, Иван Дзюба, вернувшись из тюрьмы, говорил мне:
— Главное, В. П., не ищите в следователе человека. Может, дома, с женой, с детьми, он человек, а здесь он на работе. Не поймете этого, и вам конец. В тюрьме надо уметь ненавидеть — это главное. И не переходить какую-то черту.
Оба эти разговора — с Дзюбой, еще в Киеве, и с Синявским, уже здесь, в Париже, я запомнил на всю жизнь. К счастью, меня миновала судьба их обоих. Я не сидел. И из следователей, с которыми меня свела судьба, только один полковник Старостин — следователь по особо важным делам — был настоящим кагебистом, остальные же четыре именовались менее страшно — партследователи. Их-то и хочется мне сегодня вспомнить — они стоят того.
Начну с того, что отношения у меня со всеми четырьмя были если и не дружеские, то, во всяком случае, отнюдь не враждебные. Более того, думаю, что все четверо совершенно искренне желали мне добра и ни минуты не сомневались, что делают все, чтоб меня спасти, уберечь от необдуманного шага.
Первым был некто Солдатенко, второй секретарь Ленинского райкома партии. С ним встреч у меня было меньше всего, происходили они, в основном, на аллеях Николаевского парка — «давайте подышим воздухом» — и свелись в конце концов к тому, что на заседании райкома он присоединился к большинству и голосовал за мое исключение (в скобках напомню, что партийное дело на меня завели после «справедливой критики», как это тогда называлось, которой подверг мои очерки «По обе стороны океана» «наш дорогый, улюбленый Микита Сергiйевич». Было это в 1963 году).
Кстати, судьба этого самого Солдатенко тоже весьма любопытна. Вскоре после нашего знакомства он стал вдруг ответственным секретарем Союза писателей, хотя литературный багаж его состоял из одного только газетного очерка о поездке в Непал. Но этого оказалось вполне достаточно, чтоб руководить писателями, чем он успешно и занимался лет десять, пока не погорел, как говорят, на взятках — что-то там с путевками в Дома творчества мухлевал.
Вторым следователем у меня была тов. Перминова, в обкоме партии, куда мое дело было передано из райкома. Немолодая, весьма убежденная коммунистка, сибирячка, считавшая, что на Украине все идет очень плохо, она от всей души уговаривала меня признать свои ошибки. «Ну, поймите, дорогой Виктор Платонович, перед вами машина, громадная, всесильная. И вы с ней боретесь. Зачем? Ведь она вас раздавит... Признайтесь, прошу вас...»
Я так и не признался, что не помешало ей в день заседания бюро обкома, где решалась моя судьба, положить передо мной мое дело и сказать: «Вот, ознакомьтесь. Только последнюю страницу не читайте — там проект решения». Сказала и тут же отошла. Я зыркнул в запретную страницу и понял, что меня на этот раз помиловали — предлагалось вынести строгий выговор с предупреждением. Я оценил ее поступок, был тронут, а потом, от нее же, узнал, что на решение обкома повлияла хвалебная статья о моих очерках в органе итальянской компартии «Ринашита», одобренная якобы самим Тольятти.
Свела меня с Перминовой судьба и вторично, без малого через десять лет. По третьему и последнему моему персональному делу. За это время она уже повысилась в чинах, стала председателем Комиссии партийного контроля. Оба мы за эти годы не помолодели, но на позициях оставались прежних — она настаивала, я сопротивлялся.
Помню, на одном из синклитов, когда собрались все старые партийцы с орденами и колодками на груди, она вполне серьезно спросила меня, когда я в последний раз читал Ленина. Я ответил как-то уклончиво, к его творчеству меня никогда особенно не тянуло.
— Вот и видно, что давно не читали, — укоризненно сказала она. — И напрасно. Я, например, когда мне плохо, сразу же обращаюсь за помощью к Владимиру Ильичу, и сразу становится легче... Вот и вам советую, Виктор Платонович.
Совету я ее не последовал. Но легче мне стало — из рядов партии, наконец, меня исключили. Произошло это в 1973 году, через десять лет после первого дела.
В промежутке было у меня еще два следователя, оба райкомовские. Фамилии их я, увы, забыл. Один, маленький, с бельмом на левом глазу, в прошлом директор издательства, весьма дотошный и занудный, а другой, постарше, провоевавший всю войну, от первого до последнего дня и ведший со мной долгие, задушевные беседы. И сводились они в основном к тому, что коммунист я хороший, но упрямый, а это негоже. Я же утверждал, что гоже и что я вовсе не упрямый, а принципиальный. Сейчас мне как-то неловко об этом вспоминать, но о разнице между упрямством и принципиальностью мы говорили тогда часами. Самое же забавное в этой ситуации, что после вынесенного мне очередного «строгача» (на бюро он больше хвалил, чем ругал меня), я был приглашен к нему на день рождения. И пошел. Из любопытства. И на этом, довольно многолюдном празднестве, малость подвыпивший сынок его вдруг бухнул: «Ты, папа, явно сдаешь. Когда-то на войне был председателем военного трибунала, не колеблясь к расстрелу приговаривал, а тут вдруг размяк, в адвоката превратился». Папа явно был смущен, о своей давнишней профессии в длинных наших беседах никогда не вспоминал.
Вот какие были у меня следователи. Особенно на них не жалуюсь, только времени отнимало много это толчение воды в ступе — месяца по три-четыре каждое персональное дело.
Помню, как-то членам райкомовской Комиссии партийного контроля очень не хотелось расходиться по домам и они все мытарили меня вопросами о том, что же происходило на последнем митинге, или сборище, как они называли, в Бабьем Яру. Я устал, мне надоело, время приближалось к 12 ночи, и сказал:
— Не знаю как вы, товарищи, а я устал. Давайте кончать. И вообще мы с вами не на равном положении. Вы забываете о моей профессии. Вот возьму и напишу о сегодняшнем нашем вечере и о каждом из вас в отдельности. Так что не усердствуйте особенно...
Бухнул и умолк. А кто-то после паузы спросил:
— Интересно, где же вы собираетесь это напечатать?
— А это уже мое дело, — ответил я. Больше мне вопросов не задавали, разошлись по домам. Где они сейчас, мои старички? Живы ли еще? Нет, зла я к ним не питаю, но, ей-богу, не пора ли в этом возрасте и о душе подумать, о том, что где-то, когда-то, надо будет по-настоящему отчет давать? И очень скоро к тому же.
30.01.1985 г.
Журнал «Континент», № 81, 1994 г. Подборка статей Виктора Некрасова под общим названием: «Кое-что из жизни...» Неопубликованное». (Публикация Виктора Кондырева и Григория Анисимова) (.pdf)