Произведения Виктора Некрасова
"Мы ходим в маске" или Встреча, перевернувшая всю жизнь следователя
О статье в «Комсомольской правде»
от 8 января 1986 г.
(Письмо следователя Дроботова)
"Новое Русское Слово" (Нью-Йорк), 4 апреля 1986 г., № 27062
(увеличить)
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
говорит о статье в «Комсомольской правде»
от 8 января 1986 г. (Письмо следователя
Дроботова), 9 февраля 1986 г. Полный текст
опубликован в газете "Новое Русское Слово"
4 апреля 1986 г.
Ниже размещен текст радиовыступления, примерно, третья часть газетной статьи.
Передо мной статья из «Комсомольской правды», 8 января 1986 года. Называется она «Эта встреча перетряхнула всю мою жизнь». Перетряхнула она жизнь некоего Александра Дроботова, следователя из города Тольятти. Правильно ли я живу? — задаёт он себе вопрос на 34-м году жизни и за ответом обращается к Нине Руденко, сотруднице «Комсомолки». Та, прочитав письмо Дроботова, обнаруживает вдруг, что ей редко приходилось держать в руках человеческий документ такой социальной значимости — «исповедь в исповеди» по её словам.
Двойная эта исповедь занимает в газете полстраницы, около двух тысяч слов, и состоит из следующего рассказа.
В каком-то деле о хищении государственного имущества фигурировал некий гражданин В., занимавший определённую должность в тресте столовых и из-за недостаточной доказанности его вины, уголовное преследование против него следователь Дроботов прекратил.
И вот тут-то явился к нему на приём молодой человек и спрашивает: «Каким образом ушёл от ответственности этот хапуга, этот контра?» И называет фамилию гражданина В. И более того, заявляет, что если вы — следователи, его не привлечёте к ответственности, то мы с ним сами разделаемся.
Отложив все свои дела, Дроботов долго разговаривает с Анатолием, так назвался парень, пытаясь внушить ему, что такой вид расправы не что иное, как уголовное дело.
Но Анатолий непоколебим. Как выяснилось, он недавно демобилизовался, вернулся из Афганистана, где прослужил полтора года. Быть может я не прав, — пишет Дроботов, — но мне кажется, что о ребятах, выполняющих свой интернациональный долг, мы рассказываем ещё не столь сильно и ярко, как они того заслуживают. А знать, чувствовать ту атмосферу высокореволюционной чистоты, которой живут эти ребята, очень важно.
Из дальнейшего разговора по душам выясняется, что для Анатолия самое страшное — это приближение ночи. Отлетают дневные заботы и он остаётся один со своими мыслями, своей совестью.
Когда я дошёл до этого места в письме Дроботова, мне стало жутковато. Почему не спит по ночам Анатолий, что его мучает, в чём он виноват? Оказывается, если верить письму Дроботова, Анатолия мучает совесть от того, что в бою он был не первым, а вторым, что не отомстил душманам за погибшего рядом с ним товарища. Вернувшиь же домой, увидел, как бывшие его доармейские друзья, гоняются за тряпками, за новыми музыкальными записями, в то время как там, там — это Афганистан, где Анатолий, — цитирую Дроботова, — увидел бешенную злобу и зверства одних и тупую покорность других — крестьян, которые часто боялись взять у советских солдат хлеб или лекарства. Он, Анатолий, готов был отдать им последнее. Был счастлив, что мог помогать им, участвуя в операциях, уничтожать бандитов.
Это всё там — голод, горе, душманы, а здесь шмотки, сытая спокойная жизнь и хапуги, вроде гражданина В., которого мы всё равно задавим. Кто такие «мы» Анатолий долго не говорил, — пишет Дроботов, — потом всё-таки скупо уронил, что здесь, в городе, он встретил такого же, как он «афганца», который на полгода раньше демобилизовался. Вдвоём им стало легче. Нашли ещё нескольких ребят, которые служили там. Они собираются в условленном месте, вспоминают, жёстко тренируются, поддерживают навыки. Решили, что слишком много контр, ворья, хапуг развелось вокруг, а государство только выиграет, если они сами с контрой разделаются.
Я, — пишет дальше Дроботов, — как мог убеждал Анатолия об опасности таких самосудов, но не знаю, убедил ли я его. После разговора с ним решил ещё раз вызвать гражданина В., но соседи его сообщили мне, что он выписался и выехал в неизвестном направлении.
Анатолия Дроботов тоже больше не видел.
Заканчивая своё письмо Нине Руденко, он делает вывод, что Анатолий вынес чистоту из звенящей революционной весны Афганистана, в то время, как большинство из нас имеет об этом самое отдалённое представление.И в заключение, первая и единственная встреча с Анатолием заставила меня перетряхнуть всю свою жизнь, задать себе не раз вопрос — правильно ли я сам живу?
Почему так тревожит это письмо? — озаглавлено послесловие Нины Руденко к письму. И дальше на шести колонках, достаточно многословно, распространяется об интернациональном долге, стыде Анатолия, черно-белом взгляде его на жизнь, о тайных встречах «афганцев», как собираются их деды-фронтовики, проводит она достаточно странную параллель, о каких-то обманутых надеждах, которые по её словам хуже недополученных тонн стали и недостроенных домов.
Эта встреча перетряхнула всю мою жизнь, — говорит следователь Дроботов. Если б каждого из нас. У меня всё. Не знаю как у вас.
Так заканчивает своё послесловие Нина Руденко.
У нас... Могу сказать, как у меня. Всё что я прочёл, темно и запутано до предела. Полно недоговоренности и недосказанности, чтоб не сказать, — вранья.
Верю, что Анатолия мучает совесть, но так ли от невыполненного долга. Советские пленные, с которыми встречались мои друзья, рассказывают, что, если их и мучает совесть, то совсем от другого — от крови, пролитой ими, от разбомблённых советскими вертолётами кишлаков, от убитых стариков и старух, от детей, взорвавшмхся на минах в виде игрушек. Делился ли этим Анатолий с Дроботовым? Не знаю. Думаю, что вспоминал не только о том, что всегда носил с собой кусочек хлеба, чтоб накормить голодных афганских детей.
А тайные встречи в условных местах? Что я о них думаю? Плохо думаю. Ребята, молодость которых омыта чужой кровью, отравлена гашишем, обмененным на «калашниковы». Такие ребята без этого уже не могут.