Произведения Виктора Некрасова
Памятник Победы в Москве
Очерк
«Новое Русское Слово» (Нью-Йорк), 14 сентября 1986 г., № 27202
(увеличить)
Событие неожиданное и радостное. Отвергнут утвержденный в свое время проект памятника Победы в Москве и предстоит открытый конкурс на новый проект. Присоединяю свой голос к всенародному хору, одобрившему столь разумное решение.
Я не знаю, насколько удачно выбрано место для будущего Мемориала. — Поклонная гора; к тому же, говорят, ее всю срыли, и не очень удачное, судя по фотографии, здание самого музея строится полным ходом, но сам памятник по бездарности и банальности был ужасен — дальше некуда. И вот, отвергли. Слава Богу!
Конкурсы — вещь сложная. Все зависит от того, кто будет в жюри. В печальном для всей советской архитектуры конкурсе на Дворец Советов тоже было жюри, председателем был, кажется, Луначарский. К какому решению оно пришло, до сих пор неизвестно — решительно наплевав на него, Сталин самолично ткнул пальцем в три проекта — Иофана, Жолтовского и американца Гамильтона. Утвердили иофановский. Чем все кончилось — известно. Храм Христа Спасителя снесли, а Дворец Советов, вершина которого с фигурой Ильича затерялась бы в облаках, к счастью, так и не построили: то ли поняли, что грунт не выдержит этой громады, то ли война помешала.
Не на высоте оказалось и другое жюри (правда, по другим уже причинам — засилье стариков) — на конкурсе здания Дворца Лиги Наций в Женеве. Новаторский проект Ле Корбюзье был отвергнут (так же, кстати, как и на московском конкурсе) и утверждено было, и позднее осуществлено, нечто скучное и невыразительное, отнюдь не украшаюшее такой красивый город, как Женева.
Нo это все в прошлом.
Каким же должен быть памятник Победы в столице страны-победительницы?
Конкурс будет открытым — иными словами, будут сотни, если не тысячи, предложений. Иэ них не менее нескольких десятков достойных рассмотрения. Не завидую жюри — принять решение будет нелегко.
Нет страны, где разного рода монументальными сооружениями не были бы отмечены героизм сопротивления или торжество победы. Многие из них я видел — в Париже, Берлине, Лейпциге, Вердене, Ватерлоо. Самый скромный из всех — на Бородинском поле, самый нескромный — в Киеве. Самый большой и многословный — в Сталинграде.
Позволю себе несколько слов сказать о нем. Когда кончились бои, мы, три полковых инженера нашей 284-й дивизии, написали письмо в Академию архитектуры. Предлагаем, мол, в память боев, в назидание потомству, сохранить Мамаев курган в нетронутом виде — со всеми окопами, ходами сообщений, землянками, блиндажами, пулеметными точками, командными и наблюдательными пунктами. Сохранить все, как было — с брустверами, нишами для гранат, нарами, печурками, винтовками и автоматами в пирамидах, с жалкими нашими проволочными заграждениями, спиралями Бруно. Мы, — пока свежо все еше в памяти, — брались все восстановить, вплоть до имен командиров батальонов, рот, взводов... Пусть знают потомки, как и чем мы воевали — вот этими пулеметами — Максимами, мосинскими трехлинейками образца 1891 года, колхозными лопатами вместо саперных...
А над всем этим, на вершине — обелиск или стела, или что-нибудь другое, на что и объявить конкурс.
Нам сразу же, и очень любезно, ответил сам тов. Алабян, президент Академии архитектуры. Спасибо, мол, дорогие товарищи-защитники твердыни — ваши пожелания учтем...
И учли... Прошлись по Мамаеву кургану бульдозерами, куда дели черепа и кости (а я их видел и заснял в начале 50-х годов), неизвестно, и воздвигли на месте наших окопов и землянок стометровую, самую большую в мире, Мать-родину Вучетича...
Я там был, мед-пиво, правда, не пил, но свою поллитровку в какой-то ямочке с другом раздавил скупую мужскую слезу уронил... А народу нравится, что поделаешь...
Вспоминаю еще один эпизод. Уже в Киеве. Перед самым моим отъездом. Столкнулся нос к носу с одним художником, директором выставочной галереи. Был он уже порядочно под градусом. Чего это ты с утра, спрашиваю. Ну как не напиться, говорит, только что присутствовал при акте убийства города Киева, при его казни... Под гром аплодисментов нашего ЦК во главе с тов. Щербицким принят был проект памятника Победы над Днепром непобедимого монополиста Вучетича... Выше Лавры пугало это со щитом и мечом, на три метра выше... Ну, как не надраться? Давай продолжим.
И мы продолжили.
Пугала этого в натуре я не видел, только на фотографии. И с ужасом обнаружил, что точно такая же Победа или Родина, со щитом и мечом, лет за сорок до этого сооружена была в Италии, при Муссолини, тоже в честь чего-то победоносного, кажется, в Абиссинии...
Вот так-то...
И еще об одном конкурсе. На памятник в Бабьем Яру. Это был один из самых интересных конкурсов, который я когда-либо видел. Проекты один интереснее другого. Многословные и предельно лаконичные, клеймящие и протестующие, фанфарно-торжественные и вызывающие слезы...
Как ни странно, но мне, в какой-то просвет между партийными, персональными делами (было это в 1966 году) заказали статью об этом конкурсе для журнала «Декоративное искусство». Подробнее о нем я расскажу 29 сентября этого года, в 45-ю годовщину расстрела, сейчас же несколько последних строк из этой статьи. Пишу о проекте неизвестных авторов под девизом «Черный треугольник».
«...Я вдруг, представив себя у подножия этих возвышающихся над всей местностью призм-долменов, услышал, как они, лишенные дара речи, кричат мне о чем-то страшном и незабываемом. А может и не кричат, а говорят шепотом. А может, это я сам кому-то говорю:
Остановись и склони голову.
Здесь расстреляны были люди.
Сто тысяч.
Руками фашистов.
Первый залп был дан
29 сентября 1941 года».
О том, что этими людьми в первые три дня были только евреи, можно понять только из другого места в статье, где говорится о расклеенном по всему городу немцами приказе, чтоб «все жиды города Киева собрались 29 сентября на Лукьяновском базаре, имея при себе ценности и трехдневный запас пищи». И они собрались. И их расстреляли. И на следующий день тоже. И на третий — тоже. В первые три дня — семьдесят тысяч. А потом уже без разбора — еврей, не еврей, еще тридцать тысяч...
Каким должен быть памятник Победы, я не знаю. Должен ли он кричать, молчать или звучать мелодией Бетховена или Шостаковича — тоже не знаю. Хотелось бы только, чтобы он заставлял задуматься. Может быть, даже поплакать. А вернувшись домой — выпить за тех, кого нет.