Произведения Виктора Некрасова
Перечитывая Ремарка
Эссе
«Новое Русское Cлово» (Нью-Йорк), 30 декабря 1984 г., № 26670
Нужно ли мальчишкам играть в войну? В индейцев, всяких там казаков и разбойников, в оловянных солдатиков? Не милитаризм ли это? Не приучение ли это, с детских лет к убийству — солдат ведь на войне должен убивать.
Смотрю на фотографии в советских журналах мальчиков и девочек в пилотках и с автоматами на шее из игры "Зарница", читаю там же тексты — "Маша Агнивцева из такой-то школы не только зачитывается Тургеневым, но и выбивает десять из десяти на военно-учебных стрельбах.." — и мне хочется сказать — нет, не надо!
Но вспоминаю свое детство и думаю — какое же пресное оно было бы, если б учителя или родители сказали: не надо играть в солдатики, в военно-морскую игру, все в тех же индейцев, поиграй лучше в крокет или в серсо....
К счастью, мне этого не говорили и читать журнал "Природа и люди" тоже не запрещали. И толстые подшивки этого журнала за годы Первой мировой войны я обнаружил на чердаке дачи в Ворзеле, где в отроческие свои годы проводил лето. От конца этой, как называлась она тогда, империалистической войны прошло каких-нибудь пять-шесть лет, поэтому для моего поколения все Вердены и форты Во и Дуамон не были еще историей. Валяясь в тени на траве, я мучительно переживал каждую отбитую немецкую атаку, как будто сам участвовал в обороне, а гибель потопленной немцами "Лузитании" — как один из немногих спасшихся пассажиров. Прошли, как говорится, годы. От прежних солдатиков сохранился у меня только один, как ни смешно, но швейцарский и не оловянный, а деревянный, стоящий у меня на книжной полке, рядом, на стенке, — фотография моего саперного батальона, снятая где-то в Польше, а в сердце память об этих ребятах в пилотках, с медалями на груди, с которыми вместе провел, провоевал последнее мое военное лето 1944 года на берегах Днестра и в рощах Западной Украины...
Тем летом война для меня кончилась! Провалявшись в госпиталях, стал инвалидом Отечественной войны. Тогда-то, начав еще в госпитале, и взялся за перо... Было эта сорок лет тому назад...
И опять прошли годы. И настал 1984 год, год, который здесь, во Франции, отмечается как юбилейный — 70 лет со дня начала Первой мировой войны и столько же со дня победы на Марне.
И отмечая вместе со всеми эту знаменательную дату, сидя по вечерам у телевизора, показывающего документальные кадры боев на Марне и Сомме, руины парижских домов от бомб немецких цеппелинов, я вдруг подумал: а не перечитать ли Ремарка "На западном фронте без перемен"? Ведь в первый и последний раз я читал его — тоже своеобразный юбилей — лет пятьдесят тому назад. А потом почему-то не перечитывал, хотя самого меня советские критики усиленно обвиняли в "ремаркизме", что советскому писателю, да еще коммунисту, негоже.
И вот взял я в руки книгу, на первой странице которой написано, что она "...не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов" — и прочел ее.
Читается ли она через столько лет — книга вышла в 1929 году, и в том же году по-русски? Да — читается! Даже сейчас, после Второй, еще более страшной войны, даже нам, эту войну познавшим.
Нет нужды пересказывать содержание романа. Сюжета, в общем-то, нет, есть — мальчишки сорванные со своих школьных скамей, стреляющие, убивающие, гибнущие один за другим, и бессмысленная, непонятная война — снаряды, бомбы, газы, страх, ужас, усталость, голод, безразличие...
Эти две войны разделял, в общем, крохотный промежуток времени — двадцать один год. А как они не похожи...
Правда, героям Ремарка одноклассникам Альберту Кроппу, Мюллеру, Лееру и Паулю Беймару, от имени которого ведется повествование, — всем им по двадцать лет, а я попал на фронт уже тридцатилетним, в этом есть существенная разница, но главное не это. Несхожесть этих двух войн не в масштабах, не в технике, а в отношении к ней самих ее участников.
После визита в их часть кайзера герои Ремарка начинают рассуждать, во имя чего они воюют и отчего вообще возникла война.
— От того, что одна страна наносит другой тяжкое оскорбление, — говорит Альберт.
Тольден прикидывается простачком.
— Страна? Ничего не понимаю. Ведь не может же гора в Германии оскорбить гору во Франции или, скажем, река, или лес, или пшеничное поле.
— Я ж не то хотел сказать, — ворчит Кропп, — один народ наносят оскорбление другому...
— Тогда мне здесь делать нечего, — отвечает Тольден, — меня никто не оскорблял.
— Tyт ведь дело не в тебе, — раздраженно говорит Альберт, — и не в твоей деревне.
— А раз так, значит, мне сам Бог велел вертаться до дому.
Дальше ребята добираются до того, что живого или мертвого француза они увидели только здесь, на фронте, и война ему так же нужна, как и им. Но кому-то она все же нужна?
— Кому же? — допытывается Тольден. — Ведь кайзеру от нее тоже мало пользы. У него и так все есть...
Поразмышляв таким образом и так и не найдя ответа, и Тольден, и Кропп и тот же Пауль Боймер идут в который раз в атаку и убивают французов, которым война так же, не нужна, как и им...
Кульминационный пункт романа, — очевидно, — внутренний монолог Пауля Боймера возле убитого им француза, который свалился в ту же воронку, в которой спрятался от огня Пауль.
— Товарищ, я не хотел убивать тебя... Я убил тебя, потому что ты был для меня отвлеченным понятием, комбинацией идей, подсказавшей мне мое решение. Вот эту-то комбинацию я и убил. Теперь только я вижу, что ты такой же человек, как я. Прости меня, товарищ! Мы всегда слишком поздно прозреваем. Если б мы бросили свое оружие и сняли наши солдатские куртки, ты бы мог быть мне братом, точно так же, как Кат и Альберт...
У нас в эту войну таких мыслей не было. Для нас каждый немец был фашист, враг, позарившийся на нашу землю. Значит, надо его уничтожить. И нам не жалко было убитых немцев. Они это заслужили... Правда, когда они попали к нам в руки уже в виде пленных (речь идет о Сталинграде, а не о Восточной Пруссии), им не мстили, над ними не издевались, больше посмеивались над их жалким видом, подкармливали, скручивали им цигарки — "Эх, фриц, фриц, и чего это ты только приперся сюда, сидел бы дома с фравой своей, горя б не знал..."
Возможно, чтоб лучше понять ту войну, надо перечитать "Огонь" Барбюса, "Воспитание под Верденом" Арнольда Цвейга, но, освежив в памяти через полстолетия Ремарка, я окончательно понял, что значит "потерянное поколение" (для этого надо еще перечитать ремарковское же "Возвращение") и отчего и как родился клич "Оне унс!" — "Без нас!". Увы, дети этих кричавших "Оне унс" покорили пол-Европы и добрались до Волги. Об этих детях и этими детьми, в частности, Генрихом Беллем, кое-что рассказано, но не все. Возможно, и мы не все рассказали, а если рассказывали, то очень по-разному — Чаковский и Быков, Кондратьев и Стаднюк, — но в нашей войне, которую мы, ее участники, до сих пор называем Отечественной, было то, что уловил в Севастопольскую кампанию и гениально определил Лев Толстой — скрытая теплота патриотизма. А она была! И это она довела до Берлина, а не только стратегия совсем неплохих маршалов, как Василевский, Баграмян, Рокоссовский, генерал Петров. И во всяком случае, не военный гений Верховного Главнокомандующего.
Вот какие мысли навеял мне роман Ремарка. На войне убивают, и это страшно. Пауля тоже убили. "Он был убит в октябре 1918 года, в один из тех дней, когда на всем фронте было так тихо и спокойно, что военные сводки состояли из одной только фразы "На западном фронте без перемен"...
Что он защищал, кого и зачем он покорял, он не знал. И погиб, неизвестно за что... Но, может быть, еще страшнее гибнуть, как гибнут наши солдаты в горах Афганистана. Об этом пока еще никто не написал. Подождем. Может, дождемся романа "В Кабуле все спокойно" ...