Произведения Виктора Некрасова
Рассказ в стиле социалистического реализма
«Новое Русское Cлово» (Нью-Йорк) 12 октября 1986, № 27226
(увеличить)
* * *
Радио "Свобода". Передача «У книжной полки»,
посвященная первой годовщине
смерти писателя, 9 сентября 1988 г.
Использованы два аудиовыступления Виктора Некрасова.
Первое — "Рассказ в стиле социалистического реализма",
в котором Виктор Некрасов вспоминает, как он
отмечал свой день рождения на фронте со связным
Валегой в 1944 году, и представляет себе,
как бы они вместе отпраздновали 75-летие
уже во Франции, в маленьком городке Колюре.
Второе — Виктор Некрасов читает фрагмент
из своей повести «В окопах Сталинграда»
о связном Валеге.
* * *
В журнале "Континент" № 81 (1994 г.) опубликован "Рассказ в стиле социалистического реализма" (стр. 21-28), текст которого существенно отличается от текста рассказа, опубликованного в "Новом Русском Слове".
"Континент" № 81, 1994 в формате pdf
Два затылка, один коротко стриженный, другой лохматый. Лиц не видно. Совершенно ясно, что оба в доску пьяны. И счастливы. Подобная фотография вряд ли появилась бы в советской газете, но если б в силу каких-нибудь обстоятельств (редактор в отъезде, дежурный запил, а «свежая голова» в пику ему) она все же появилась, то сопутствовала бы ей подпись: «Встреча фронтовых друзей».
Так оно и было. Через двадцать семь лет после мужественных объятий в медсанбате под Люблином бывший замкомбата по строевой части 99-го Отдельного саперного батальона 79-й Гвардейской стрелковой дивизии встретился на станции Бурла Алтайского края со своим бывшим связным и напился.
Одним из них, старшим по возрасту и званию, был я, другим — Михаил Иванович Волегов, в просторечии Валега.
О нем я писал и вспоминал неоднократно. Восемнадцатилетним мальчишкой оттрубил он весь Сталинград, освобождал Украину и Польшу, там был ранен, повалявшись в госпиталях, демобилизовался, вернулся в родные края, стал плотником, женился, нарожал детей. На фронтовом языке все это называлось «повезло».
О дальнейшем, чтоб не повторяться, скажу пунктирно. После войны обнаружил не я Валегу, а он меня. Книги «В окопах Сталинграда», где он один из героев, ни он, ни его дети не читали, но инициативу проявили именно они. «Разыскал бы ты, наконец, того капитана, о котором столько талдычишь. Может, и живой?» И разыскал. Через милицию, век ей буду благодарен. Завязалась переписка. Обмен карточками. Послана была книга. Потом произошел конфуз. Валега приезжал с женой в Киев, но я оказался не в форме (злоупотребил от волнения на вокзале в ожидании поезда), и жена, разгневавшись — «Хорош писатель, элементарный алкаш!» — уволокла бедного моего связного к каким-то родственникам в Белую Церковь. Со временем я был реабилитирован, что дало мне возможность совершить путешествие на Алтай, венцом которого и был тот самый акт, запечатленный на фотографии. Было это в июле 1971 года.
С тех пор я Валегу не видел. Сейчас ему лет шестьдесят с гаком.
Все вышеизложенное — факты. Война, книга, фильм «Солдаты» — в нем Валегу играл Юра Соловьев, с которым они в ту, алтайскую поездку крепко сдружились — действительность смешивалась с вымыслом, но в основе была жизнь. Такая, какой она была или могла сложиться. Дальнейшее будет сплошным вымыслом.
Поступки советской власти необъяснимы. Логика не главная отличительная ее черта. Неугодных ей людей она или убивает, или ссылает, или выдворяет. Я оказался в положении третьих. Хотя я и отщепенец, и ренегат, друзья мои, попав в Париж, как правило, встречаются со мной. И потом, как ни странно, никто их не осуждает. Видали? Видали. Ну, и хорошо, что сказали. Все. И в то же время переписка невероятно осложнена. До кого-то мои письма доходят, до кого-то — как топором, отрублено. Ни мне, ни от меня.
Книги, само собой разумеется, изъяты, а фильм нет-нет да и появляется на экранах. Девятого мая, ко Дню Красной Армии. Кто-то говорил мне, что даже фамилия в титрах как будто стоит.
Казалось бы, что может быть естественнее продолжения завязавшейся на фронте дружбы? В газетах, ко Дню Победы, полно фотографий целующихся и обнимающихся где-то на Красной площади или у Большого театра поседевших, полысевших, увешанных орденами ветеранов. Или стоит такой в сторонке, а на груди табличка — такой-то полк, такая-то дивизия.
Фронтовая дружба — святая дружба... Никто не забыт, ничто не забыто...
Впрочем, есть и — не забудем, не простим.
Как же преодолеть всю эту чепуху, невидимые баррикады и берлинские стены? На первое мое письмо из Парижа, поздравление с Днем Победы, Валега ответил. Потом, как ножом отрезало. Вызвали, очевидно, в райком — «ты что, спятил?». А он человек дисциплинированный. Я — несколько менее, и, чтоб знал он, что райком мне не указ, посылаю ему к каждому Новому году большие настенные календари — пускай украшают стены его дома всякие там восходы солнца на Юнгфрау и Женевские озера с Шильонскими замками — швейцарские календари лучше всех. Последний был отправлен из Москвы. Ответил отправительнице — не от Виктора Платоновича ли это подарок? Было сообщено, что да.
Окрыленный успехом, послал недавно, опять же с оказией, часики. Кварцевые, прозрачные, все колесики, винтики видны, крутятся, тикают. И три запасные батарейки. Дойдут ли? (Вспоминаю, как послали мы с сыном его другу, заядлому рыболову, в Кривой Рог японскую удочку. Немыслимой длины и гибкости. На таможне, мне рассказывали потом, на час вся работа прекратилась — рассматривали, щупали, цокали языками. Месяц-другой спустя спрашиваю сына, много ли щук и карасей наловил этой удочкой его друг? Сын посмотрел на меня, как на идиота — о каких щуках может идти речь? Да появись он где-нибудь на берегу речки с этим японским чудом, его в лучшем случае искалечат до неузнаваемости, и видал он эту удочку. Нет, просто по воскресеньям садится в кресло, вынимает парижский подарок и молча любуется... А вы говорите, щука...)
Один француз, немолодой и совсем неглупый, спросил меня как-то, почему бы мне не организовать вызов Валеге в Париж? Представляете, как ему было бы интересно? Милому моему французу это казалось совершенно естественным. Он, например, встретился с американцем, с которым лежал в госпитале. Тот специально из Калифорнии приехал. Что я ему мог ответить? Я вот даже с немецким летчиком, фотографировавшим наши позиции со своей чертовой «рамы», как-то в Германии напился, и потом он прислал мне сохранившийся у него аэрофотоснимок нашего Мамаева кургана... А вот с Валегой...
Остается только фантазировать.
Рисую себе такую картину. Сидим мы с ним в кафе «Копакабана» под грибком, у самого синего Средиземного моря, и пьем пиво, отмечаем мой день рождения. Закажем форель с хрустящей жареной картошечкой-фри. Оба мы в маечках с какими-то чайками или Микки-Маусами, оба в шортах. Этому последнему он будет усиленно сопротивляться, но мне удастся его убедить, что здесь все так ходят, стоит ли нам выделяться. Дело происходит в маленьком городке Колюр, возле самой испанской границы.
Солнце заходит. Ветерок. По пустынному пляжу бегает карапуз, гоняет мяч. За нами четверо стриженых, загорелых ребят в браслетах, с цепочками на шеях. Валега посматривает на них.
— Это солдаты, — скажу я.
— Солдаты?
— Солдаты. Что-то вроде десантников, парашютистов. Здесь их учебный центр. Тренируются.
Валега помолчит, потом спросит:
— Срочная служба?
— Ага. У них здесь двенадцать месяцев, и по тысяче франков в месяц получают.
— По тысяче франков?
— По тысяче. А часики твои стоили двести пятьдесят.
Он начнет подсчитывать что-то в уме. Он все время будет подсчитывать, переводить на советские деньги. Впрочем, этим занимаются все приезжие из Советского Союза, будь то писатели, инженеры, звезды экрана.
— А знаете, сколько мне за ваши часики давали?
— Рублей полтораста?
— Двести пятьдесят...
— Ничего себе. Две моих бывших пенсии. Я сто двадцать получал. Валега не отрывает взгляд от той четверки, свободно развалившейся в плетеных креслах и поглядывающих на проходящих девиц.
— А что они пьют?
— Очевидно, панаше. Это пиво, разбавленное какой-то бурдой.
— А водку им что, нельзя? Я смеюсь.
— Сколько угодно. Только здесь это не принято. Французы предпочитают вино... Ну, а мы? Ударим еще по пивцу?
Мы пробуем все сорта — «Кронеберг», «Кантербрау», «33», «Эннеси», «Хейнекен». Говорим не только о ценах. Хотя «а помнишь? а помните?» было по всем правилам. В первый же день в Париже. Но как не вспомнить опять, например, Одессу, ведь мы вместе ее освобождали сорок два года тому назад, 13 апреля 1944 года. Вспомним мы об Одессе уже не на набережной — станет прохладно, — а в кафе «Рамбалада». Закажем на этот раз по куску мяса с острой подливкой. Возьмем бутылочку винца, местного, достаточно крепкого. Валега с любопытством будет рассматривать развешанные по всем стенам картины. Принесут мясо. Вы только посмотрите, как мой алтайский колхозник орудует ножом и вилкой. Куда мне с моими манерами, которые осуждала еще тетя Соня. «Не представляю, как ты будешь себя вести, когда попадешь в Швейцарию за табльдот...» Вообще, держится он спокойно, с достоинством, локти на стол, как я, не кладет.
Должен сказать, что и по части восторгов и немого окаменения перед парижскими витринами он куда сдержаннее московской литературно-кинематографической элиты. Только перед охотничье-рыболовным магазином происходит задержка, и по вдруг вспыхнувшему в его маленьких глазках огоньку мне ясно, что внутри у него что-то происходит. Я этим пользуюсь. От охотничьего ружья приходится отказаться — не пропустят через границу, да и охотничье свое удостоверение он оставил дома. Останавливаемся на спиннинге, который и хозяин, и принявшие участие в нашей покупке постоянные покупатели очень хвалили. К тому же нужны еще и леска (купили какую-то особую, под названием «Нилофри», длиной в 450 метров!), и крючки, и еще какие-то причиндалы. Валега, эмоции которого на лице не выражаются, счастлив. Сужу по усиленно работавшим желвакам. Кстати, об эмоциях. Проявились они у Валеги только однажды. На колюрском пляже. Вид женщин без лифчиков вызвал у него явное осуждение. Даже матюкнулся, что тоже не в его привычках.
— Молодые, трам-тара-рам, еще туда-сюда, но старухи... — и плюнул.
Выпиваем за сталинградских друзей. Конечно, за моего Ваньку Фищенко, пьяницу, забулдыгу, лихого разведчика — его если не весь Сталинград, то вся дивизия знала. Заказываем еще одну бутылочку.
«Пей, пей, Валега, пей, оруженосец! Видишь, что немцы с городом сделали? Но ничего, побываем мы с тобой в Берлине. Обязательно побываем. Ты хочешь? Я очень хочу».
Это из моей книги. Я помню эти строчки наизусть и тут же декламирую их. Несколько громче, чем надо. Валега деликатно коснется моего колена — на нас смотрят...
Говорит тихо, голоса никогда не возвышает. Даже когда отчитывает меня. Было это и тогда, в незапамятные времена, да и сейчас тоже. Не без улыбки, малость недоверчивой, выслушает мой рассказ о встрече с одесситом в Гонконге и скажет:
— Ох, и переволновался я тогда в Одессе, товарищ капитан.
— Отставить, товарищ боец!
— Ну, Виктор Платонович... Ведь вы выпьете и море вам по колено. А крутом мины неразминированные. Старший-то лейтенант Щербаков как раз на мине подорвался.
— Кстати, ты где меня тогда обнаружил? И когда? На третий день?
— На второй, к вечеру. В бадеге, конечно. С какими-то цивильными. Не знаю уж, какую поллитру давили...
— Да, было дело...
— Уложил я вас спать тогда, а наутро — «Валега, подай фляжку!» — Пришлось дать. Потом спохватились — где батальон? Собираем помаленьку, говорю. А вы — «Зови Петриченко!». Помните, командира первой роты? И как стали его отчитывать — и такой, мол, и сякой, все, мол, перепились, кто ж воевать будет? И опять за фляжку. И оба в дугу упились. Я, правда, малость разбавил...
— Вот гад...
— А как же иначе. Того и гляди, в Париж какой-нибудь сиганули б, как тот ваш с Гонконга... До сих пор ума не приложу, как это упустил я вас потом и Люблине. Обратно же напились.
— Было, было, что греха таить.
— Мне начфин потом рассказывал. Пивной склад какой-то разнюхали. И назюзюкались. Поить стали танкистов. И бац, начфин и охнуть не успел, уже на танке — вперед, славяне, за родину, за Сталина! В медсанбате потом, в Лущуве, в глаза мне не смотрели...
Не смотрел-таки, не смотрел, знал, что виноват. Вынесло меня, героического советского офицера, в самый центр города, на Краковское пшедместье, а там немецкий снайпер с крыши — раз! — и покатился освободитель кубарем с тридцатьчетверки. Пулевое ранение в правое плечо с повреждением нерва.
На всю жизнь я запомнил Валегины глаза на следующее утро в медсанбате. Ненавидящие и любящие. Глаза отца. Отчитывающего непутевого сына.
— На минуту оставить нельзя, тут же нашкодите... — и, порывшись в противогазе, — ложку вам принес, зубную щетку, пасту ихнюю, бритвенный прибор, записную вашу книжку, зеркальце. — И, угрюмо помолчавши: — Дать, что ли, глотнуть?
Тут я не выдержал и обнял его.
Глотнули по глотку, даже по два и расстались на двадцать семь лет. Последнее, что я помню — его взгляд, уже на выходе. Осуждающий, но не до конца. Сделал какое-то прощально-приветственное движение и ушел. Маленький, лопоухий, в пилотке на самой макушке, в громадных своих ботинках с загибающимися кверху носками — хоть не жмут, говорил.
Думал ли я тогда, что пройдут годы и увижу я его в пиджачке, в беленькой, застегнутой на все пуговицы рубашечке, стоящим на трибуне в наполненном до отказа клубе алтайского поселка Бурла.
Только что показали нам картину «Солдаты», и участники битвы, а их оказалось человек шесть-семь, один за другим выходили на сцену и каждый вспоминал что-нибудь героическое. Председатель, секретарь райкома, стучал карандашом по графину: «Закругляйся, Кирюха, другим тоже хочется».
Валега отнял времени не больше минуты. Кашлянул раз-другой и сказал:
— Да что говорить... Минировали, разминировали, спираль Бруно ставили. Вообще, все одно и то же. Ну, что еще? Землянки копали, всякие там НП, КП... Руки поопухали... Вот так и воевали... — На этом и кончил. — Спасибо за внимание.
Я с трудом удерживал слезы. Я человек сентиментальный.
И еще раз вспомню это его выступление в тот мифический колюрский день. Не знаю, почему именно в тот вечер, а не на следующий день отцы нашего городишки отмечали годовщину обращения генерала де Голля к французскому народу 18 июня 1940 года. В тот день родилось Сопротивление.
На крохотной площади, в тени громадного, развесистого платана четверо ветеранов, все в орденах, держали знамена. Мэр города произносил речь. За ним еще два-три человека. Присутствовавшая на церемонии не слишком густая толпа хлопала каждому оратору. Шеренга солдат в хаки стояла по стойке «смирно». Под конец исполнена была «Марсельеза».
Когда я выпью лишнего, у меня появляется склонность произносить речи, спичи. Хорошо, что к тому моменту мы с Валегой только начали, а то вышел бы, пожал несколько удивленному мэру ручку и начал бы на своем плохом французском языке рассказывать, подобно тому алтайскому Кирюхе, о чем-то героическом, тыча пальцем в Валегу — вот он, живой защитник Сталинграда, которому все мы, все вы обязаны...
К счастью, ни коньячка, ни водочки «Смирновской» к торжественной той минуте мы еще не приняли. Это было уже потом.
В двенадцать «Рамбалада» закрывается, и мы, захватив с собой парочку бутылок местного вина «Баниюль», отправимся домой вспоминать невспомянутое еще.
Что произошло бы утром следующего дня, нетрудно догадаться, благо домашние церберы все далеко.
И подумал я — вспоминай я прошлое с Валегой еще день, другой, третий, и отдал бы я концы. Какое прекрасное завершение жизненного пути — на руках у Валеги.
Хэппи-энд получился не слишком-то мажорный, но сколько в самом рассказе светлого, радужного — чем не социалистический реализм?
Глупая она все-таки власть, советская.