Произведения Виктора Некрасова
«Ревизору» — 150 лет
Заметки
«Новое Русское Слово» (Нью-Йорк), 14 мая 1986 г., № 27096
(увеличить)
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
читает заметки «Ревизору» — 150 лет»,
18 апреля 1986 г.
«Господи, Боже! Ну, если б один-два ругали, и Бог с ними, а то все, все…» — так, чуть ли не рыдая, сказал Гоголь после премьеры «Ревизора» в Александринском театре. Произошло это 150 лет тому назад, 1 мая 1836 года.
Гоголь считал этот спектакль провалом и бежал. Бежал в полной депрессии в Италию, откуда окончательно вернулся только через 12 лет.
Я не знаю пьесы лучше «Ревизора». Видел я его и в Малом театре, и у Мейерхольда, и в ленинградском Большом драматическом, где запомнился Осип-Юрский, почему-то в пенсне… Не видал, к сожалению, Михаила Чехова, о котором люди, видавшие многих исполнителей Хлестакова, говорили мне как о бесподобном, самом замечательном. Впрочем, великий Станиславский этого не считал, но об этом позже.
Но началось все, увы, с провала. Так, во всяком случае, считал сам Гоголь. (Впрочем, то же самое случилось, и в той же Александринке, и с чеховской «Чайкой», ставшей впоследствии символом Художественного театра.)
Вот как описывает первое представление «Ревизора» известный критик и мемуарист П. Анненков: «Что изображала зала театра в продолжение четырех часов замечательнейшего спектакля, когда-нибудь виденного?
Уже после первого акта недоумение было написано на всех лицах. Оно возрастало потом с каждым актом… Раза два раздавался общий смех. В четвертом акте смех по временам еще перелетал из конца зала в другой, но это был какой-то робкий смех. Зато напряженное внимание, иногда мертвая тишина показывали, что дело, происходящее на сцене, страстно захватывало сердца зрителей. И все же прежнее недоумение уже переродилось во всеобщее негодование, которое довершено было пятым актом. Общий голос, слышавшийся по всем сторонам избранной публики был: «Это — невозможность, клевета и фарс!»
И вот эта «клевета и фарс», оказавшаяся тончайшей и глубочайшей сатирой, не меркнет уже 150 лет, обойдя все сцены мира. Думаю, нет страны на земном шаре, где не ставили бы «Ревизора».
Как ни странно, но самое сильное впечатление на меня произвел мейерхольдовский «Ревизор». Говорю «как ни странно», потому что я, тогда театральный студиец, воспитывался в самых что ни на есть традициях системы Станиславского, и к Мейерхольду мы относились как к некоему антиподу. Я трижды смотрел этот спектакль и, на словах возмущаясь им (и почему Хлестаков в квадратных очках, и что за тени за ним ходят, и вообще, это черт знает что, сплошное «перпетуум-гоголе»…), в душе млел и восторгался. («Перпетуум-гоголе» — это карикатура в «Крокодиле» тех лет — вращающаяся сцена соединена приводным ремнем с гробом Гоголя — тот от ужаса переворачивается в гробу, и сцена вращается.)
Зощенко М., Радлов Н. Весёлые проекты (Тридцать счастливых идей). Ленинград: Красная газета, 1928.
Мне, мхатовскому выученику, то, что происходило на сцене у Мейерхольда, казалось кощунством, но все дело в том, что гениальный постановщик гениальнейшего автора ставил не комедию, а трагедию.
Г. Козинцев, один из крупнейших советских режиссеров, в своей книге пишет: «Именно это — чувство трагичности происходящего, государственный, а вовсе не провинциальный размах всей истории – давало тон постановке. Сразу после премьеры Мейерхольда ругали не меньше, чем в свое время автора. Демьян Бедный сочинил эпиграмму: «Мейерхольд убийца, он убил гоголевский смех»… Смех? Смех ли? Ведь сам Гоголь писал, что в постановке необходим «ужас от беспорядков вещественных; действие должно происходить не только в провинциальном городке, но и в духовном мире каждого человека, и каждый одумается, крикнет вместе с автором: «Соотечественники, страшно!»
Думаю, что и я, двадцатилетний юнец, ощутил тогда этот страх, особенно, когда дело дошло до «немой сцены» — и у Мейерхольда из всех дверей вылезали не актеры, а куклы. И это страшно…
Я столь остро воспринимал в те годы все, связанное с «Ревизором», потому что сам играл Хлестакова в студийной постановке — второй акт, приход городничего. На сцене я уже видел Степана Кузнецова, на мой взгляд, замечательного, и двух мейерхольдовских Хлестаковых — Э. Гарина и Кельберера, сверхгротескных, как мне казалось, но о своем исполнении мог судить только со слов моего учителя И. П. Чужого и еще более строго ценителя — К. С. Станиславского.
Рисунок Виктора Некрасова.
Хлестаков. Карандаш, гуашь, 20 х 28 см, 1930-е гг.
Учась в киевской театральной студии, ВПН в этом спектакле играл Хлестакова
Во МХАТе «Ревизор» ставился дважды – в 1908 и 1921 гг. Во второй постановке Хлестакова играл Михаил Чехов. Обе осуществлял сам Станиславский. И вот через 17 лет после великого Чехова перед очами Константина Сергеевича предстал мальчишка-киевлянин, тоненький, худенький, попытавшийся изобразить петербургского молодого чиновника, «несколько приглуповатого и, как говорят, без царя в голове». Именно так охарактеризовал Хлестакова Гоголь в своих «Замечаниях для гг. актеров» и, очевидно, я в жизни в какой-то степени соответствовал этому образу.
Так вот, работая со мной, И. П. Чужой видел перед собой все время Михаила Чехова, которого хорошо знал по совместной работе в Художественном театре. И это почувствовал Константин Сергеевич на моем показе: «Нет, — сказал он мне, — в вашей сцене нет Гоголя. Вместо него Михаил Чехов…»
Я не знал, радоваться или огорчаться.
«Впрочем, — сказал дальше Константин Сергеевич, — Гоголь, как и Мольер, автор, которого труднее всего играть и ставить...»
Встреча эта — для меня историческая — произошла в 1938 году, 12 июня. Через три дня Станиславский тяжело заболел. Через два месяца он умер. Друзья мои, конечно же, не преминули поиздеваться надо мной — мол, это ты старика доконал…
Все это было давным-давно и быльем поросло. Актер из меня не получился, к театру я остыл, даже как зритель, но на любимого своего «Ревизора» иногда ходил. И как-то на одном из спектаклей в Малом театре, где городничего замечательно играл И. Ильинский, я был воистину потрясен нижеследующим: в знаменитом своем монологе в пятом акте вошедшие в историю слова «Чему смеетесь? Над собой смеетесь!» городничий произнес, обращаясь не в зал, как было спокон веков, даже когда в зале сидел Николай I, а адресуясь к Землянике, Тяпкину-Ляпкину, Бобчинскому и Добчинскому, ко всем, кто от страха, не то что не улыбались даже, а замерли в «немой сцене».
Оказывается, сделано это было по личному указанию мадам Фурцевой. Обиделась Екатерина Алексеевна — что за дерзость, к ней так обращаться, — и высочайше повелела городничему в зал не произносить это страшное обличение: мол, оскорбление партии…
Вот тут-то, я думаю, Гоголь, действительно, в гробу перевернулся.