Собачья жизнь

Как-то утром, отправившись за почтой — почтовые ящики у нас расположены были внизу, — я обнаружил у своих дверей некий серенький комочек. Сидел себе и чего-то ждал. Взяв почту, я вернулся. Через какое-то время опять вышел. Возвратился поздно вечером. Вижу — комочек на том же месте.
«Ладно, заходи уж, — сказал я. — Покормим».
И остался мохнатый комочек у нас жить. Давняя мечта жены осуществилась.
Комочек оказался девушкой и прозван был Джулькой. Характер у нее был идеальный. Приветливая, улыбающаяся, весело поглядывающая на всех черными ласковыми глазками из-под черно-бурой мохнатой челки. Порода ее, как выяснилось, весьма редкая и загадочная — пуми, помесь венгерской пули с чем-то еще, северным. Это сообщил нам ветеринар, добавивши, что хорошо ее знает — жила она в трех парадных от нас, у певца Гмыри, певца, может, и неплохого, но недостаточно уважительно относившегося к ней. Вот она и сбежала. Загадкой оставалось, почему неразумный еще щенок избрал именно наше парадное и уселся именно у нашей квартиры, на третьем этаже. И просидел целый день. В этом ощущалось нечто мистическое. Друзья утверждали, что она обязательно должна принести нам счастье. Так и случилось — не кто иной, как она, подсунула нам Париж.
Было у Джульки два существенных недостатка. Она не любила есть, зато с аппетитом грызла книги. Меня это крайне возмущало, но те же друзья утешали — мол, все щенки грызут книги — и советовали в доступные ей места ставить что-нибудь ненужное, вроде «Краткого курса» или романов Бабаевского. Ни того ни другого у меня, естественно, не оказалось, и, как: память о проказах Джульки, до сих пор хранятся изгрызанный Чернышевский и собрание сочинений Федина.
С едой было совсем плохо. Она упорно выплевывала манную кашу, которую жена с трудом всовывала чайной ложечкой. Операция длилась очень долго. Обвязанная салфеткой, она сидела на балконе, а рядом на корточках терпеливая жена с чайной ложечкой. Фотография этого процесса хранится у меня в альбоме — салфетка вокруг шеи, блюдечко с кашей и хитрый Джулькин глаз из-под седой челки. Жена убивалась от горя, а мудрый сын говорил: «Не усердствуй, поставь блюдечко в уголок и увидишь, все съест. Она не любит насилия. Как наш дедушка». Совет оказался дельным — к вечеру блюдечко было тщательно вылизано.
Не любила Джулька оставаться и в одиночестве. Мстила тем, что вытаскивала все туфли и тапочки из-под кровати и растаскивала их по всем концам квартиры. Иногда, очень уж заждавшись, подгрызала их. Если шляетесь, берите меня с собой. Гуляла она очень весело. Виляя мохнатым хвостиком, бежала впереди, семенила короткими ножками и, совершая у всех столбов и тумб ритуальное попрыскивание и обнюхивание, бежала дальше. Прохожие, как правило, останавливались и спрашивали: «Какая симпатичная собачка, какой она породы? И почему вы ей не подвяжете челку?»
Но делать это, как выяснилось, ни в коем случае нельзя — собаки от этого слепнут. Парадокс, но нарушать его — преступление,
Всех приходящих она встречала всегда радостно. Опрокидывалась на спину, кверху лапками, и не возражала, если почешут ее розовый животик. Отличий в посетителях она не делала, все были для нее равны, Раз пришли, надо приветствовать. Не менее радушно отнеслась она и к девяти молодым людям, пришедшим к нам с обыском. Заходите, заходите, будьте как дома И то, что они ушли только через двое суток, нисколько ее не обеспокоило. С любопытством следила за тем, как они рылись в ящиках, потом удобно располагалась на сложенных ими на полу подозрительных рукописях и, сколько ей ни говорили — мальчики были вежливые — «Джулечка, сойди», переворачивалась на спину и подставляла шелковистый свои животик — можно и почесать, разрешаю.
Обыск, между прочим, нисколько не помешал прогулкам. Совершались они втроем — жена, Джулька и один из мальчиков. Со стороны все выглядело трогательной идиллией — собачка впереди, мать с сыном позади.
Так и прожила у нас в Киеве три года, пока не выпроводили в Париж. Когда мы с женой куда-нибудь уезжали, Джулька переселялась к нашему сыну в Кривой Рог, потом возвращалась. Все текло более или менее мирно. Только однажды произошел переполох. Сидя в садике с фонтаном у театра Франко, жена зазевалась, и злой гицель, охотник за собаками, похитил Джульку. Горю не было конца. Помог все тот же ветеринар. За определенную и, кажется, немалую плату перепуганная Джулька вызволена была из собачьего узилища и, дрожа от воспоминания о пережитом, торжественно приведена домой.


Виктор Кондырев с Джулькой и Виктор Некрасов, Кривой Рог, февраль 1974	Вадик Кондырев и Джулька, Киев, 1974

С родиной, когда настало время, она рассталась без особых эмоций. Во время таможенного досмотра вела себя вполне пристойно, не суетилась, не терялась, в самолет взбежала бодренько, помахивая хвостиком, и весь путь до растленного Запада провела спокойно, свернувшись калачиком в одном из кресел — самолет был полупустой.
К Парижу прижилась моментально. Западные джунгли нисколько ее не обескуражили. Столбы и тумбочки, на ее взгляд, мало чем отличались от киевских, и неведомый нам, двуногим, ритуал заочного знакомства в капиталистическом мире оказался тем же, что и в мире зрелого социализма.

Виктор Некрасов с Джулькой, Марлотт, 1975.
Фотография Ж.-П. Кудерк

Относясь ко всем ровно, она все же выделяла мою жену. Та же души в ней не чаяла. Как-то — было это на юге, на берегу Средиземного моря — мы с приятелем, из-за какой-то чепухи повздорив с женой, покинули ее и укатили в Монте-Карло. Вернувшись, застали Джульку в объятиях жены, горько причитавшей: «Милая ты моя, только ты меня никогда не покинешь». И нам с другом стало совестно.

Виктор и Галина Некрасовы с Джулькой,
у входа в дом № 7 на ул. Лабрюйер, Париж, 1975

Галина Некрасова с Джулькой, в квартире на ул. Лабрюйер, Париж, 1975

Наиболее сложной проблемой в жизни Джульки была ее половая жизнь. Выдать замуж ее можно было, само собой разумеется, только за кого-то хороших кровей. Разного рода эксперименты результата пока не давали. Но однажды в Теуле, на берегу моря, наметился было повергший нас в трепет роман. Некий, отнюдь не благородных кровей, мохнатый красавец зачастил к нашей усадьбе. Упорно крутился возле калитки, давая понять, что не прочь познакомиться. Джулька искоса поглядывала на него, и во взгляде ее чувствовалась некая тревога. И вот как-то вечером Джулька исчезла. Исчез и красавец. Жена обегала весь городок. Безрезультатно. Вооружившись фонариком, ринулась в заросли, окружавшие наш участок. «Джулька, Джулька!» — доносились оттуда жалобные стенания, но пропажа так и не находилась.
Наутро Джулька явилась явно смущенная, с виноватым видом виляя хвостом. Шерсть ее была сплошь в репьях. Но роман, очевидно, не состоялся. То ли красавец оказался не на высоте, то ли Джулька не преодолела свой девичий стыд.
Потеряла девственность она только года два спустя. И виновником оказался опять же плебей. Женская половина нашей семьи долго выбирала подходящую пару, с кем-то советовалась, подсчитывала какие-то сроки, а тем временем в одну из прогулок известный бездельник и клошар наших мест овладел ею и был таков.

Мила Кондырева с Джулькой, Ванв, 1980

Через положенное время появились на свет четверо очаровательных кутят, и наша Джулька стала образцовой мамой. Одна из ее повзрослевших дочек живет сейчас у нашей приятельницы Жанны и даже как-то спасла ей жизнь. Вовремя залаяла, когда Жанну чуть не переехала машина, а так как она все же задела ее и повалила, быстренько сбегала за мужем, который тут же прибежал, пока раскачивалась скорая помощь.

Виктор Кондырев с щенками Джульки, Ванв, февраль 1980

Конец Джульки был трагичен. Я был в отъезде, в далекой Австралии, а когда вернулся, меня огорошили печальным известием. Бедная наша Джулечка занемогла и, как положено всем собакам, свернувшись в комочек, забилась в угол. Болезнь ее отнесли за счет очередной прививки, а оказывается, она где-то поранилась и умерла от заражения крови. Жена моя до сих пор казнится — не уберегла Джульку, милую нашу, доброжелательную Джулечку, которой мы обязаны своим Парижем. Я все же верю в сверхъестественное.
Похоронили ее в Сюрене, у друзей в саду. Между прочим, их пес, который носился по участку, исследуя все закоулки, Джулькину могилку тщательно обходил. Чувствуют, чувствуют что-то собаки.

Туська

Появившаяся в нашем доме Туська оказалась полной противоположностью покойной нашей Джулечки. Глупа, патологически труслива и, главное, лицемерна.
Принесла ее — век не прощу — милейшая Галина Никитична, старая эмигрантка, подруга моей жены. Раздобыла в том самом собачьем гулаге, где их готовят к смерти, и за какую-то немалую сумму вызволила. В лагере собакам приходится, по-видимому, туговато, и память о нем у Туськи до сих пор не выветривается.


Галина Некрасова с Тусей, Ванв, ноябрь 1983

Приехав из дальних краев, я застал дома довольно красивую, длинноногую, разноцветную собаку, которая испуганно посмотрела на меня и тут же убежала.
— Ну что ж, Туська так Туська, — сказал я, в особый восторг не придя. — Может, и полюбим друг друга.
Но любви не вышло.
Я до сих пор не могу понять, ненавидит ли она меня или просто не может привыкнуть к моему существованию.
Когда жена куда-нибудь уходит и мы остаемся одни, она тише воды, ниже травы. Лежит молча за креслом, иногда на цыпочках уходит в ванную, любимое ее место, особенно во время грозы, которой она панически боится, или на кухню, где специально расстелены газеты на случай, если ей станет невтерпеж.
К каждому шороху на лестнице она трепетно прислушивается в ожидании жены и, когда та наконец появляется, только сунет ключ в дверь, неистово топорща на загривке шерсть, начинает лаять на меня. Потом уже бросается к возлюбленной хозяйке. Исключений не бывает.
Когда же я возвращаюсь откуда-нибудь, она чувствует мое приближение с того момента, когда я сажусь в лифт, и встречает все тем же неистовым лаем, от которого дрожат стены и закладывает уши.
Нужно сказать, что этим же истерическим лаем она встречает каждого пришедшего, будь то почтальон или члены нашей семьи, поднявшиеся из своей квартиры попить чайку. Сын, его жена, восемнадцатилетний внук — все встречаются громоподобным лаем, долго не прекращающимся. Некий ритуал, демонстрация жене — как, мол, она ее защищает.
— Что с тобой сегодня? — цыкая на нее, каждый раз удивляется жена, как будто произошло нечто совсем неожиданное, до сих пор никогда не случавшееся.
На какое-то время Туська успокаивается, позволяет даже взять себя на руки — любимое состояние Милы, уютно устроившейся, поджав ноги, в мягком кресле.

Мила Кондырева с Тусей, Ванв, декабрь 1985

Но достаточно кому-либо войти в спальню жены, истерический лай поднимается с еще большей силой. Люто бросается на непрошеного гостя и не разрешает даже газету взять.
Голос у Туськи звонкий, до сих пор не могу понять, почему соседи ни разу не возмутились.
Думаю, что повышенная нервозность — назовем это так — нашей собаки вызвана неправильным образом жизни. Собаке нужно гулять, без этого она не может. Обязанность эту взяла на себя жена — ни с кем, кроме нее, Туська не пойдет, — но прогулка длится не более одной-полутора минут.
— Чего ты возмущаешься? — удивляется жена. — Просто она не хочет. Пописает и сразу же к лифту.
— Но собаке нужен воздух, разминка, наконец, обследовать все столбы и тумбы.
— Но она не хочет, понимаешь, не хочет, — постепенно возбуждается жена. — Не могу же я ее заставить.
— Можешь! Даже должна. То, что происходит, противоестественно. Нельзя ограничивать прогулку процессом мочеиспускания. Нужно движение...
Но доказательства мои успеха не имеют. Максимальный предел в две минуты до сих пор не преодолен.
Иногда жена, чтоб окончательно парализовать мои доводы, заявляет:
— Что ты хочешь? Когда мы с ней живем в Медоне, она целый день бегает по саду.
— Но я хочу, чтобы она не только в Медоне бегала.
— В Шале Дарбон она тоже бегает.
— А в Париже нельзя?
— Нельзя! Она боится машин. Какой ты нenoнятливый.
Машин она действительно боится. И не только машин. Боится всего. В те редкие разы, когда вывожу ее гулять я, она начинает дрожать мелкой дрожью, садясь еще в лифт. На улице дрожь достигает своего предела, сопровождаясь спазматическими рывками то в одну, то в другую сторону. Поминутно останавливается, испуганно глядя по сторонам. Потом лихорадочно рвется вперед и тут же застывает, трагически озираясь. Судорожно сделав то, для чего ее, собственно, и выводят, она тут же — жена права, ничего не скажешь, — начинает рваться домой. Столбы и тумбы нисколько ее не соблазняют. Так или иначе, довожу ее, испуганно бросающуюся во все стороны, до газетного киоска и домой. Прогулка длится не больше пяти — семи минут.
— Может, ее к психоаналитику отвести? — говорю. — Собака явно ненормальная.
— Тоже еще скажешь.
— Ну тогда какие-нибудь транквилизаторы давать... Надо же что-то предпринимать.,.
Жена безнадежно машет рукой.
— У собаки такой характер, что поделаешь. Можно подумать, что у тебя ангельский...
На этом, не найдя убедительных доводов, я кончаю дискуссию, Если она не перерастает в возникающую вдруг и захватывающую все соседние области, надолго затягивающуюся ссору.
Джулька, при всей своей пумистости, была русской. Туська — француженка. Разгадать загадку ее латинской души мне не под силу. Часто, сидя в своей комнате, я вижу, как она заглядывает в полупритворенную дверь и во взгляде ее явное недоумение. Что это за человек, откуда он взялся, почему здесь живет? Я, появившийся в доме после нее, конечно же, чужак.
В принципе я домосед. К тому же не тягощусь одиночеством. И естественно, дожив до преклонных лет, люблю тишину. Есть анекдот, состоящий из одной фразы: «Дети, не раскачивайтесь на папе, прекратите возню! Он и повесился, потому что любил тишину». Это анекдот обо мне.
Когда жена куда-нибудь уезжает, Туська, конечно, с ней, в доме воцаряется вожделенная тишина. И характер мой, который жена считает отнюдь не ангельским, обретает крылышки. Когда они возвращаются, крылышки моментально падают, перышко за перышком.
Мечта супруга. Идешь усталый домой. По дороге покупаешь розу, Жена встречает радостной улыбкой. «Небось голоден? А у нас любимый твой фасолевый суп». И квартира озаряется розовым светом. Тихие аккорды Вивальди витают над нами.
Это несбыточная мечта.
Подходя к дому, я уже трепещу. Садясь в лифт, знаю, что Туська уже готова к бою. Выходя из него, слышу истошный лай. Вхожу. Загривок дыбом, Жена мечется по комнате, роняя стулья, размахивая поводком. «Кому я сказала? А ну, прекрати!» И мне уже не хочется фасолевого супа.
Только к концу четвертого года обнаружилось противоядие. Люди, чувствующие за собой вину, не любят, чтобы их фотографировали, Лишний документ. Туська тоже не любит. Достаточно взять в руки фотоаппарат, как она сразу же линяет, убегает в соседнюю комнату. Чувствует, негодяйка, что не права.
Думаю, что в истории собаководства или собаковедения Туська — явление уникальное. И я в какой-то степени тоже. Хозяин, которого собака яростно не признает. Ну, не хозяин, муж хозяйки. Нонсенс.
— Как ты можешь так говорить? — возмущается жена. — Когда ты сидишь за столом босиком, она всегда лижет тебе ноги.
— По глупости. Просто не видит моего лица Хорошо еще, что не принимает мои ноги за столб или тумбу...
Вот так и живем. Втроем.
Я работаю. Иногда чего-то пишу. Ворчу, брюзжу.
Жена тоже работает. Иной раз говорит по телефону,
Собака лает, ветер носит...
Рассказ получился без конца. Без завязки, без развязки. Так, жизнеописание. Между прочим, к кому скорее всего применимо выражение «собачья жизнь»? К Джульке, Туське или...
Ах, Джулька, милая наша Джулечка, зачем ты так рано от нас ушла, ласковенькая ты наша?

Публикации Виктора Некрасова и о нем в газете «Новое Русское Cлово» (Нью-Йорк)

2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
При полном или частичном использовании материалов ссылка на
www.nekrassov-viktor.com обязательна.
© Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.