Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт



Произведения Виктора Некрасова

Старый уличный фонарь

Мемуарные записки

«Русская мысль», 22 июня 1986 г.


 
 

Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
в передаче «Культура. Судьбы. Время»
читает мемуарные записки о Киеве
«Старый уличный фонарь», 23 июля 1986 г.


* * *

Мемуарные записки "Старый уличный фонарь" опубликованы в сборнике призведений Виктора Некрасова "В родном городе". Харьков: Фолио, 2018. - 508 с. (Библиотека киевлянина). Составитель, автор предисловия и примечаний - Александр Немец, создатель сайта "Памяти Виктора Платоновича Некрасова".  В книге использованы фотографии из личного архива Виктора Кондырева.

* * *

* * *

Моему родному городу,    
которому сейчас невесело.


Вряд ли кто помнит сказку Андерсена «Старый уличный фонарь». Я ее просто никогда не читал. А вот случилось, что прочел недавно.
Листая в книжном магазине прекрасно изданную издательством «Мистецтво» (том самом, где я в незапамятные времена был секретарем парторганизации!) книгу о Егоре Нарбуте, изящнейшем украинском графике, я обнаружил в ней несколько иллюстраций к сказкам Андерсена. И среди них одна, к этой самой о фонаре.
Старый уличный фонарь заканчивал свою жизнь. Отработал. И его сняли. И взял его к себе в дом старый фонарщик, который столько лет зажигал его по вечерам. И заскучал, загрустил фонарь. Так много повидал он на своем веку, так много интересного мог бы он рассказать. Вставьте в меня свечу, зажгите и послушайте меня. Но никто не вставлял в него свечу, и не зажигал, и не выслушивал его такие трогательные, печальные и радостные, такие поучительные рассказы. Так и грустит он в своем углу, никому не нужный, всеми покинутый...
Я не Андерсен, сказок не пишу, но об одном фонаре тоже могу рассказать.
Стоял он как раз под нашим балконом, очень красивый, высокий, изящный, с большими завитками наверху, украшенный металлическими листьями то ли аканта, то ли чего-то другого мифически-геральдического.
На цоколе его рельефно выделялись головы каких-то бородатых старцев. Фонарь был не керосиновый, как у Андерсена, а электрический. Но он никогда не светил — в те далекие, бурные годы с освещением в Киеве было плохо.
Таких фонарей на отрезке нашей улицы, Кузнечной, между Караваевской и Мариинско-Благовещенской, было пять. На нашей, четной стороне, три — напротив домов № б, № 14 и нашего, 24-го. На противоположной стороне, за каштановым бульваром, — всего два. Ни один из них не горел. По вечерам киевляне ходили в темноте, даже привыкли к этому.
 



Иллюстрация Виктора Некрасова к мемуарным заметкам
«Старый уличный фонарь»



Горели фонари только на Крещатике. Через один. И два спаренных возле Городской думы. Между ними на гранитном пьедестале стоял высокий господин в длинном бронзовом сюртуке. Под ним на цоколе было написано: «Столыпину — благодарный Юго-Западный край».
Потом Столыпина свергли (он долго стоял и меланхолически смотрел из-за забора большого сада наших знакомых Кистяковских, на той же Кузнечной, только ниже), а на его место поставили Карла Маркса. Он высился, вернее, верхняя его половина, от пояса, на двух врезанных друг в друга кубах, и сам был в том же стиле, который назывался тогда «кубизмом». Одна его рука была заправлена за борт то ли фрака, то ли пиджака (острили, что он держится за бумажник), другой, по-моему, вовсе не было.
Два таких же спаренных фонаря стояли против городского театра на Владимирской и два на Царской площади, по сторонам горизонтально вытянутого пьедестала, на котором возвышался когда-то Александр II. Как он выглядел, я не помню, на его место на пьедестале поставили ящик с цветами. Но перед самым своим отъездом я обнаружил его, бронзового, с рукой на рукояти сабли, скучающим во дворе Русского музея на улице Чудновского.
Все эти фонари светились. Правда, только по два часа в день, от восьми до десяти. Светились они и на Николаевской, но там они висели на цепях, перекинутых от дома к дому, через улицу и — это был высший шик! — на них были молочные колпаки — абажуры, слегка вытянутые наподобие огурца. Наличие их придавало Николаевской улице нечто европейское. К тому же и мостовая была базальтовая, из маленьких аккуратных кубиков, уложенных веером, а вокруг лип, украшавших улицу, красовались металлические решетки. В довершение всего в гостинице «Континенталь» сияли, даже не два часа, а целый вечер, витрины концессионного шведского магазина SKF. В них беззвучно крутились на шарикоподшипниках какие-то колеса, и рядом красивыми русскими буквами было написано: «Даже кривой вал...» Что он делал, этот кривой вал, я уже не помню.
Такой лучезарно-шикарной была наша Николаевская улица, с цирком Киссо, куда мы зайцем пробирались на «Международные ч-ч-эм-пионаты французской борьбы», и театром Соловцова в самом конце, наверху.
Мы считали, что именно так должны выглядеть Елисейские Поля в Париже. Вообще, нам ужасно хотелось походить на нормальный западный европейский город. (К слову, маленькая забавная деталь, связанная с этой самой Николаевской улицей. Герой моих «Окопов» Керженцев, лежа ночью на берегу Оскола и вспоминая Киев, вспоминает и Николаевскую с молочными фонарями, «самую европейскую из киевских улиц». При переиздании слово «европейскую» заменили на «самую эффектную»! В украинском издании не слишком грамотный переводчик «эффектную» превратил в «эффективную». Бывает и такое.)
Итак, нам ужасно хотелось выглядеть по-западному. Париж не Париж, но что-то вроде Рио-де-Жанейро...
Николаевские фонари, решетки, сияющие никелем, «линкольн» у «Континенталя», SKF, шикарный кинотеатр «Шанцер», кафе «Семадени», не такое пышное, как в Монте-Карло, но свое собственное «Казино» на углу Крещатика и Фундуклеевской. Ну, а садами своими над днепровскими кручами мы побивали все возможные рекорды — тут с нами никто не мог сравниться... Единственной и незаживающей раной был вокзал — длинный, уродливый сарай. Перед первой войной запланирован был новый, старый снесен, и построили временный, простоявший пятнадцать лет. Построенный в начале тридцатых годов новый рану затянул — я к строительству имел касательство и считал, что тут мы наконец достигли европейского уровня.
Вот таким был Киев, когда в нем не было еще и полумиллиона (сейчас более двух!) и по улицам, трезвоня, бегали веселые трамвайчики.
Иногда но вечерам мы с товарищами, стоя на балконе, развлекались своеобразным образом. Плевали. Важно было рассчитать так, чтоб плевок угодил на голову прохожему. Было очень смешно, когда мы попадали в цель. И только фонарь был свидетелем этих наших, как нам казалось, таких смешных и остроумных выходок. Но он никогда нас не выдавал.
И вот случилось чудо. Не помню, в каком именно году это произошло, но однажды, возвращаясь с дачи вечерним поездом и сойдя на нашем углу с трамвая № 9, я не поверил своим глазам. Фонари на нашей улице горели! Все пять! И наш, и у четырнадцатого, и у шестого дома, и оба напротив. Не поднимаясь к себе, бросив кошелку с бельем для стирки у швейцарихи Кати, я помчался на Владимирскую — господи! — и там зажглись, перед университетом. Это был праздник, триумф, победа! Вырвались, сравнялись наконец... Я вихрем влетел на шестой этаж к Вальке Цупнику — «Видал?» — «Видал!» И мы, кажется, обнялись...
Боже мой, как мы любили свой Киев, как радовались каждой мелочи, появившимся вдруг новым дощечкам с названием улиц, синеньким, аккуратным, эмалированным с белыми буквами — «вул. Ленiна», «вул. Карла Маркса» (та самая, Николаевская), «вул. Воровського» (для нас все равно Крещатик), каким событием было появление десяти новых Николаевского завода трамвайных вагонов №№ 801—810 (прежние были все семисотки, а пульманы от 1001-го и дальше). А появление первых автобусов? Событие, о котором долго говорили как о начале новой эры. Десять красно-желтых «Даймлер-Бенцев» с впервые увиденными нами автоматически закрывающимися дверцами-гармошками и — ты заметил? — специальными лампочками, освещающими ступеньки. Ходили они по Крещатику, от площади Сталина до площади Толстого, и большинство пассажиров только делало вид, что куда-то едут по делу. Просто катались, щупая сиденья — из настоящей ли кожи они сделаны?
Очень гордились мы и гранитными набережными, которые вытянулись вдоль Днепра («Одягнемо Днiпро у гранiт»), заработавшим наконец «финикюлером», канатной дорогой с Подола на Владимирскую горку... Как обожали Постышева, отца и вдохновителя всех этих прекрасных новшеств...
А фонари зажигались все больше и больше, один за другим. Жить стало лучше, жить стало веселее...
Возвращаясь ночью домой, я подмигивал нашему милому, со стариками на цоколе — по-моему, они стали даже улыбаться — «Ну как, старик, светим? Свети, свети, родной!»

Наступила война...
С трепетом соскочил я с грузовика возле Бессарабского рынка. Я возвращался на фронт после бакинского госпиталя, но по дороге заскочил в Киев к моим «старушкам». Это было в конце ноября 1943 года.
Крещатика не было. Был битый кирпич, закопченные остатки стен, покореженные железные балки, и среди этого хаоса тоненькие, протоптанные в снегу тропинки. И редкие прохожие...
Взвалив на плечо сидор, двинул пешочком на свою Кузнечную, превращенную уже в улицу Горького. Угловой, двадцать шестой и наш, двадцать четвертый, были сожжены. На нашем балконе, на шестом этаже, лежали, чудом сохранившиеся, связки дров. Сохранился и фонарь. Но старцы не улыбались.
Близнецы их на Владимирской тоже уцелели. Университет напротив зиял пустыми глазницами, красные стены покрыты были копотью.
Городской театр, ставший Держоперой iм. Шевченко, стоял целехонький. Четыре крутых завитка перед его фасадом тоже пустовали.
Но родители мои были живы, и это главное. Не дожила только бабушка, но ей-то было почти девяносто лет.
Я с неделю прокантовался в Киеве, выхлопотал какие-то льготы маме, набрал и оставил какое-то количество свинотушенок и ненавистной мне с детства таранки, с дровами на балконе, увы, ничего не вышло — кто-то обскакал меня — и убыл на фронт искать свою дивизию.
Ну а фонарь, стройный мой любимец фонарь со стариками? Что он мог рассказать мне об оккупации? Ведь он был свидетелем многого. Видел, как немцы очищали квартиры, не торопясь, обстоятельно, в день по этажу. Видел, как мои старушки перетаскивали по ночам нелепые свои пожитки. Но книги — их было много, отложили на конец — не хватило времени, сгорели. А картины — прадедушкины итальянские акварели в облупившихся лакированных рамах и Шильонский замок — выволокли. И ломберный столик с закапанным чернилами зеленым сукном тоже. И альбомы с господами в стоячих воротничках и фарфорового всадника в шляпе с пером. Пыхтя и останавливаясь на каждой площадке, тащили это в тридцать восьмой номер, в брошенную эвакуировавшимися жильцами пустую квартиру. И все это мой фонарь видел. И как пришли потом немцы с канистрами и подожгли наш красивый шестиэтажный дом с узорными паркетами и никогда не топившимися каминами: дымоходы были прочно забиты. Видел, как лизало пламя фасад с лепными гирляндами и масками сибилл, как рушились перекрытия, как черный дым стелился над нашими каштанами. И как мама и тетя Соня пришли потом, когда немцы ушли, и написали на стене мелом: «Некрасовы в доме № 38, кв. 7», тоже видел. И еще много, чего не успели мне рассказать мама и тетя Соня... Стоял и молчал, и душили его, видимо, от беспомощности слезы...
Но настал день...
Киев постепенно приходил в себя. Павло Тычина написал стихи: «Сестри, братики, попрацюемо на Хрещатику...» И трудящиеся, студенты и академики, включились в дело чести, долбали ломами руины, выстроившись цепочкой, передавали друг другу кирпичи. Когда все было разобрано, решили Крещатик заново заасфальтировать, вдоль тротуаров поставить новые фонари. И не простые, а золотые. Об этом много тогда писали, киевляне в основном, возмущались и подсчитывали, сколько стоит каждый фонарь, сколько можно было портянок пошить — сверхмонументальные эти осветительные мачты стояли на гранитных полированных постаментах, а вокруг них еще и гранитные скамеечки... Стоят они и до сих пор, эти монстры. А наши любимцы...
Вернулся я как-то, то ли из Крыма, то ли из Москвы, подошел к нашему бывшему дому — его уже восстановили и выкрасили в безликую бледно-желтую краску — и увидел перед входом свежезасыпанную яму. Фонаря больше не было. А работяги, балансируя на выдвижных лестницах, долбили стены и цементировали какие-то штыри... Потом от штыря к штырю, через улицу, натянули провод и повесили фонари. Очень много. И улица Горького, бывшая Кузнечная, засияла, как Бродвей.
Но жить стало хуже, жить стало грустнее...
Андерсеновский фонарь печально коротал свою жизнь в углу фонарщика, а наш, очевидно, переплавили на пушки.
Эх, жить бы в андерсеновские времена.


2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
При полном или частичном использовании материалов ссылка на
www.nekrassov-viktor.com обязательна.
© Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
Flag Counter