Произведения Виктора Некрасова
Тёща (Руфь Григорьевна Боннэр)
Статья для радиопередачи
31 мая 1980 г.
Руфь Григорьевна Боннэр и Виктор Платонович Некрасов, Ванв, 1980.
Фотография Виктора Кондырева
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
рассказывает о Руфи Григорьевне Боннэр
Между выступлениями на радио и печатными текстами
иногда встречаются незначительные разночтения
Когда я впервые с ней встретился, ей было лет семьдесят. То есть столько, сколько мне будет через год. Сейчас же ей без малого восемьдесят. Крупная эта дата отмечена будет 18 августа 1980 года и, по всей видимости, в семье её внучки Тани, в городе Бостоне, в Соединенных Штатах. Я говорю так неопределённо — по всей видимости, — так как всё, что связано со страной, которую мы все хорошо знаем, всегда сулит какие-то неожиданности, не всегда связанные с логикой.
К ним относится и то, что разрешение на посещение своей внучки Руфь Григорьевна, тёща Андрея Дмитриевича Сахарова, а о ней и будет рассказ, получила в тот самый день, когда Сахарову прочитали Указ Верховного Совета о лишении всех званий и наград и о ссылке его в город Горький.
«Я приглашаю всех вас на свой день рождения, в Бостон, — сказала Руфь Григорьевна своим парижским друзьям и тут же добавила: — Но если к тому времени в Горьком что-то изменится, я конечно же, немедленно вернусь туда».
А измениться может многое, в любую сторону, и она это знает, и все шесть месяцев, которые проведет в Америке, будет тревожиться, мысли её, сердце её будет там, в Горьком.
Тёща, я сказал «тёща». Вероятно, впервые в истории литературы, будет рассказано об этой, облюбованной всеми анекдотами представительнице прекрасного пола без иронии и насмешки. Да, Андрею Дмитриевичу в этом смысле повезло, всем бы такую тёщу.
Руфь Григорьевна — мать жены Сахарова, Елены Георгиевны Боннэр. Маленькая, хрупкая, обнимая её боишься, что вот-вот затрещат косточки. Отнюдь не пышущая здоровьем, увидевшая за свои восемьдесят лет достаточно, и больше тяжелого, чем легкого, считающая себя пессимисткой, она полна жизни. Я не видел её лет шесть. И конечно же, идя на встречу с ней боялся… ну, ясно чего боялся. Нет. Милая моя пессимистка оказалась все той же — живой, подвижной, полной юмора, который, видимо, и помог её преодолеть все тяжести на её жизненном пути. А путь был ох, нелегким. Относительное благополучие первых лет революции в гостинице «Люкс» на улице Горького (муж её был крупным деятелем Коминтерна) сменилось лагерем и последующей ссылкой – семнадцать лет! — а потом крохотной квартиркой на улице Чкалова в Москве, в которой она приютила, именно приютила, свою дочь с опальным уже мужем. Иной раз, когда Андрей Дмитриевич был чем-то занят, сидели мы с ней вдвоем в тесной, уютной кухоньке и слушал рассказы о былом…
И вот сейчас, уже не на улице Чкалова, а на рю де Колони, в Париже, слушаю её опять, но уже не о былом, а о сегодняшнем, таком невеселом. Да, в царские времена было пострашнее — посадили бы в «столыпин» по восемь человек в купе и погнали бы далеко за Урал. А тут тебе персональный самолет Москва-Горький, и врач щупает пульс. А в Горьком открыли холодильник, а там и кефир, и яблоки, любимые Сахаровым, и яички. Сервис! И, чтоб никто из посторонних не беспокоил, у самого входа в квартиру — столик, а за столиком молодой человек, вежливый, обходительный. И другие, не менее вежливые и обходительные, неотступно следуют за вами, куда б вы не пошли — на прогулку, в кино, в магазин… Руфь Григорьевна нисколько на них не жалуется, наоборот — во время гололедицы всегда поддержат под ручку, не дадут упасть. Телефон, само собой разумеется, выключен — а то будут с утра до вечера звонить, не дадут сосредоточиться! По этой же причине (излишняя информация всегда утомительна) где-то рядом с домом установлена специальная глушилка. Чтоб пользоваться транзистором, приходится отходить от дома на квартала три-четыре. Прогулки разрешены, хоть по всему Горькому – пожалуйста! В сопровождении, конечно, но, выходя из дому, приходится нагружаться как верблюду — и транзистор с собой брать, фотоаппарат, и рукописи, а то оставишь её ненароком, вернешься, а стол пуст. Однажды, пока хозяева гуляли, умудрились даже входную дверь взломать, очевидно, когда вежливый молодой человек удалился по надобности… По-видимому, этот же момент избрали и два типа, завалившись в квартиру как-то днем:
— Погоди, устроим мы тебе Афганистан! — поделился своими планами один из них, размахивая пистолетом перед самым носом Сахарова. Потом, правда, в милиции извинились, за всеми, знаете ли, не уследишь, но мы их обязательно разыщем, накажем…
Начальство любит порядок. Ссыльный каждые десять дней должен ходить в милицию отмечаться. Сахаров наотрез отказался. Ссылку свою он считает незаконной и подчиняться её распорядку не намерен. Не намерен? Хорошо! И как только Андрей Дмитриевич отправился в магазин за продуктами, двое парней попытались запихнуть его в машину. Собравшаяся вокруг толпа помешала. Вот так и живет академик, в прошлом трижды Герой Социалистического труда. И не только живет, но и работает, и посуду на кухне моет. «Нет, нет, — отмахивается он от Руфи Григорьевны, — не мешайте, мне особенно хорошо думается, когда руки в теплой воде»
Слушаешь эти рассказы и заливаешься краской стыда. Недавно я вернулся из поездки и всем жаловался на французские железные дороги. «Подумайте, поезд был так забит, после уик-энда поезд был так забит, пришлось четыре часа просидеть на тычке в баре вагона-ресторана. Безобразие!» А вот Руфи Григорьевне приходилось не четыре, а восемь часов трястись, в свои восемьдесят лет в поезде, да еще билет доставать, да еще на Казанском вокзале — а что это за вокзал, мы хорошо знаем… И едет-то не с пустыми руками — приходится и книги везти, теплые вещи, и продукты… Кстати, о теплых вещах. Когда забрали Андрея Дмитриевича, выяснилось, что все теплые вещи розданы – ссыльным, арестованным, их семьям. Отдали всю зимнюю обувь, шерстяные носки. За теплым шарфом пришлось Руфи Григорьевне сбегать к соседке, свой собственный Андрей Дмитриевич кому-то отдал…
Да, повезло Андрею Дмитриевичу с тещей. Гляжу я на неё — сидит себе, курит «Беломор», чиркает спичками… А утром была еще пресс-конференция, всякие телевидения, нелегкое это дело, особенно с непривычки. И не вижу я в ней жизненной усталости. Как у моей матери, которая до девяносто лет дожила. Неужели все это от девятнадцатого века?
— А я вовсе не девятнадцатый! — смеется Руфь Григорьевна, — Я тысяча девятисотого года рождения. И это уже двадцатый.
Впрочем, Андрей Дмитриевич тоже двадцатый. А несгибаемость и благородство того самого, девятнадцатого…
Вот какие изменники родины и предатели живут у нас в Советском Союзе. И такие у них тёщи.