Произведения Виктора Некрасова
«Записки об Анне Ахматовой»
Лидии Чуковской
Статья для радиопередачи
30 августа 1981 г.
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
читает статью «Записки об Анне Ахматовой»
Лидии Чуковской.
Между выступлениями на радио и печатными текстами
иногда встречаются незначительные разночтения
В детстве я любил, чтоб в книге, главным образом, было действие – погони, преследования, таинственные убийства, ковбои, индейцы, мустанги, «смиты-вессоны», короче, Жюль Верн, Купер, Майн-Рид, Буссенар, Жаколио. В юности – психологические глубины и извивы, увлечение Кнутом Гамсуном, в меньшей степени – Достоевским. В зрелом возрасте – Ремарк и Хемингуэй. На смену им, с некоторым запозданием, пришли Толстой и Чехов. Как только что-нибудь не ладится и начинает раздражать, берусь за них.
А вот сейчас, на склоне лет, потянуло к другому, потянуло к повествованиям от первого лица, к беседам писателя с читателем, к рассказам о себе, своей жизни, о встречах, друзьях, недругах. Мемуары? Не совсем… Исповедь? Пожалуй… Короче, это Надежда Яковлевна Мандельштам, Владимир Буковский, Евгения Семеновна Гинзбург, Лев Копелев.
Сейчас мой друг — Лидия Корнеевна Чуковская. Прочел вторую часть (первую читал давно) её «Записок об Анне Ахматовой». Нет, эта книга не относится к разряду тех, что читаются залпом, её надо читать не торопясь, желательно, в несуетливой обстановке, по десять-двенадцать страничек за раз, не больше. Так я читал, между прочим, второй том «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург. Это было на далеких Гавайях, куда нелегкая занесла меня на какую-то конференции. Времени было много и я, нежась под ласковыми лучами декабрьского солнца на пляже в Гонолулу, переносился в мороз и стужу Колымы и Магадана. Ощущение было странное – радостное прикосновение с хорошим, умным, добрым человеком и в то же время было как-то неловко — валяешься себе под сенью пальм и небоскребов, а в ушах крики вахтеров и сердце щемит от всего, что рассказывает тебе Евгения Семеновна.
Нечто схожее испытывал я, читая Лидию Чуковскую. Книга её это дневник. Зная близко и хорошо Анну Андреевну, она дала себе задание каждую встречу с ней заносить в то, что я опрометчиво назвал дневником. Нет, это не дневник. Дневник это о себе, а здесь о человеке, которого бесконечно уважает и любит автор. Я никогда не встречался с Анной Андреевной, один единственный раз видел её, когда прекрасной и спокойной лежала она под сводами Никольского собора в Ленинграде. Но я понимаю, что быть другом её — занятие не из самых легких.
Читая Чуковскую, её неторопливый рассказ о встречах с Ахматовой то тут, то там, то у одних друзей, то у других (в общем-то, Анна Андреевна была бездомна), то где-то на улице или в машине, провожая её, ты видишь, как вырастает перед тобой образ человека красивого, величественного, властного, где-то эгоцентричного, и в то же время неуверенного в себе, растерянного, беспомощного. И, конечно, видишь, чувствуешь поэта. Большого, может быть, одного из самых больших поэтов на Руси. И другой образ возникает перед тобой, тоже прекрасный. Самого автора этих записок, Лидии Корнеевны Чуковской.
Я Лидию Корнеевну видал один только раз — у неё дома, в Переделкино. И эта полуслепая, немолодая, неустроенная (тогда еще, правда, не исключенная из Союза писателей) женщина поразила меня редко встречающимся теперь качеством — умением жить не только своей жизнью, но и, главным образом, жизнью своих друзей. А их у неё, к счастью, не так уж мало. И второе, тоже не так уж часто встречающееся качество — она хорошо пишет, вот так вот, двумя словами, хорошо пишет! И не только потому, что умеет, прошу прощение за банальность определения, лепить некий образ изображаемого ею человека, но умеет еще и воссоздать, и очень точно, окружающую атмосферу. А об атмосфере того десятилетия (1952—1962 годы) никак не скажешь — спокойные, безмятежные…
В книге много о поэзии — естественно, книга об Анне Андреевне, но там не только Ахматова, там и Пастернак, и Цветаева, и Пушкин… Короче — искусство, самое чистое, самое возвышенное. Но там и судьбы, сына, Лёвы (который еще сидел, вернулся только в 1956 году), друзей, страны, народа, пережившего одно из самых больших потрясений — смерть Сталина. «Того, что пережили мы, слова Анны Андреевны, записанные Чуковской, — не запечатлела ни одна литература. Шекспировские драмы, все эти эффектные злодейства, страсти, дуэли — мелочь, детские игры по сравнению с жизнью каждого из нас. О том, что пережили казненные или лагерники, я говорить не смею, но и каждая наша благополучная жизнь — шекспировская драма в тысячекратном размере. Теперь арестанты вернутся и две России глянут друг другу в глаза — та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха, мы с вами до неё дожили.»
С тех пор, как сказаны были эти слова, прошло двадцать шесть лет. И много разочарований пережили мы за эти годы. Анна Андреевна не дожила до Чехословакии (о венгерских событиях в книге пробел, от 27 сентября до 31 декабря 1956 года), но доживи она до наших дней, дней массовой эмиграции, изгнаний, Афганистана, Польши, трудно сказать, где оказалась бы она, в Москве ли, в Ленинграде, а может в Париже, но об одном с уверенностью можно сказать – тут или там, но до конца дней своих она оставалась бы поэтом. Ибо слово для неё было превыше всего. «Ржавеет золото, истлевает сталь, крошится мрамор, к смерти всё готово. Всего прочнее на земле — печаль, и долговечней — царственное слово.» Это их стихотворения Ахматовой то ли 45-го, то ли 46-го года, ни сама Ахматова, ни Чуковская точно не припомнят. «Само это четверостишье, — пишет Лидия Корнеевна, — прочнейшее сооружение на века, и движется стих царственной поступью…»
Я не привожу этого стихотворения целиком, хотя очень хотелось бы, но, приведя эти четыре строки, я. Да и не только я, хочу поблагодарить Ахматову за то, что она их написала, а Лидию Корнеевну Чуковскую за то, что воспроизвела их в своей прекрасной и такой нужной книге о великом поэте России.