Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт


Круг друзей и знакомых Виктора Некрасова — Киев

Сергей Доманский и Евгения Гриднева

Доманский Сергей Борисович (1911 — погиб на фронте в 1944 г.) — соученик по 43-й трудовой школе, однокурсник по институту и друг Виктора Некрасова.
Был женат на Евгении Александровне Гридневой, их дочь — Ирина Сергеевна Доманская (1938—1982), журналист. В 2003 году умер сын Ирины Сергей.




Дружеский шарж Виктора Некрасова на своего друга Сергея Доманского, 1936


В годы учебы в институте Сергей Доманский жил с родителями и сестрой Зинаидой на улице Трехсвятительской (Жертв Революции), д. 17, кв. 20.
Отец — Борис Иосифович Доманский (17 января 1887, г. Аккерман, ныне г. Белгород-Днестровский Одесской обл. — 5 апреля 1973, Ленинград) — видный ученый, один из основателей науки об автоматике и телемеханике, доктор технических наук, профессор, заве­дующий кафедрой автоматики и телемеха­ники Ленинградского политехнического ин­ститута (1933—1971).




Борис Иосифович Доманский


Имя Доманского широко известно в СССР и за рубежом. Борис Иосифович сто­ял у истоков автоматики и телемеханики и с полным основанием может быть назван патриархом этого направления научно-инженерной деятельности. Многие инженеры и ученые старшего поколения, видные научные деятели, были учениками Б. И. До­манского или учились по его книгам, став­шими классическими.
Будущий ученый родился в семье учи­теля городского училища. Образование по­лучил в Кишиневской классической гимна­зии и в Петербургском политехническом институте, который окончил в 1914 году, по­лучив звание инженера-электрика.
В 1914 году — заведующий конструкторским бюро завода «Динамо» в Москве, в 1916 году — заведующий конструкторским бюро завода динамомашин Си­менса — Шуккерта в Ленинграде (ныне «Электросила»), в 1918 году — заведующий от­делом районных станций Киева, в 1920 году — заместитель управляющего коммуналь­ными предприятиями Киева, в 1925 году назначен членом Особой комиссии по Днепрострою.
В 1925—1932 годы работал техническим директором общества «Киевток».
В 1933 году работал консультантом по эксплуатации электро­станций в Северо-Западном отделении треста «Теплоэлектропроект» и одновремен­но был назначен штатным профессором вновь организованной кафедры автоматики и телемеханики в Ленинградском политехническом институте, которую он возглавлял до 1971 года.
Педагогическую деятельность Б. И. Доманский начал в 1918 году в Киеве и совме­щал работу в области энергетики с преподаванием в Киевском политехническом ин­ституте сначала в качестве ассистента, а затем профессора кафедры электрических станций.
С 1939 по 1949 год — член ученого совета Института автоматики и телемеханики (Ленинград).
Гриднева Евгения (Женя) Александровна (6 января 1915 — 1980-е гг.) — жена Сергея Доманского, близкая подруга юности Виктора Некрасова. Работала машинисткой в газете «Правда Украины».
Ее мама — Лидия Васильевна Гриднева — известный в Киеве врач-гинеколог.
Евгения Александровна жила в Киеве на улице Саксаганского, 32 с матерью и дочерью. Этот дом связан с личными воспоминаниями и частыми посещениями Виктора Некрасова в предвоенные и послевоенные годы — согласно его признанию, «В окопах Сталинграда» в основном писались именно здесь».



Евгения Гриднева, Киев, середина 1930-х гг.

Отрывок из рассказа
Виктора Некрасова «Виктория»


<...>
Может и не в восемнадцать лет, как предсказывала бабушка, но в двадцать я уже был по уши влюблен в Гамсуна. Он стал нашим кумиром. Глубина, загадочность, недоговоренность. Хотелось быть лейтенантом Гланом. Мужественным, непонятным. И не понятым.
К тому же, мы были писателями.
Талантливыми писателями, может быть, даже на грани гениальности. Нас было трое: Сережа, Валерик и я. Все трое тайно вздыхали по Жене – немногословной, неулыбчивой, с челкой почти до самых глаз, а-ля Лиа де Путти, и на наш взгляд, тоже полной загадок. Собирались мы у нее или у Сережи, у него была отдельная комната. У нее, впрочем тоже.
Принимала она нас полулежа на низкой тахте, лампочка была чем-то завешена, нужен был полумрак. Иногда приоткрывалась дверь, и руки ее матери – именно руки, лица мы никогда не видели — подавали поднос с чаем и печеньем.
У Сережи мы пили напитки покрепче.
Нет, в те годы питье не было главным развлечением, пили главным образом потому, что мужчинам положено пить. Этим мы хотели походить на других, в остальном же – ни в коем случае.
Оригинально! В наших устах это слыло высшей похвалой. Оригинальный проект, оригинальное решение… Но не только проекты наши должны были быть оригинальными — учились мы в строительном институте, будущие Корбюзье, не меньше, — но и преподносить их полагалось как-то по-особенному. Я как-то додумался начертить свой речной вокзал на оберточной бумаге, а Сережа – на оборотной стороне обоев. В этом состоял особый шик. Остальные корпят над листами ватмана, старательно отмывают тени, а мы, мол, плевали на внешнюю форму подачи, важна мысль, идея… Профессора только пожимали плечами. Это были относительно еще либеральные времена, говоря об искусстве. Еще не совершил свой губительный переворот конкурс на Дворец Советов, кубики на тонких ножках были еще в моде. В стране же либерализм давно кончился, шла сплошная коллективизация. Но это проходило как-то мимо.
Молодость, увлечения… Внешностью мы тоже отличались. Сережа ходил в длинном черном пальто с поднятым воротником, тогда еще так не ходили, Валерик в серой, с блестящими пуговицами гимназической шинели, очевидно, со старшего брата, я же щеголял в резиновых тапочках и шерстяных коричневых гетрах, привезенных бабушкой из Швейцарии. Сочетание их с защитного цвета юнгштурмовскими галифе было довольно странным, зато, как и требовалось, оригинальным, привлекавшим внимание.
Днем мы чертили свои гениальные проекты, вечером читали свои не менее гениальные произведения.
Сережина комната, на Трехсвятительской, во дворе, на третьем этаже, тоже, конечно, не могла походить на обычные. Не только обои, но и пол был расписан в ярчайшие тона. Что-то под Кандинского, пятна, брызги, динамика, входившего встречал зеленый кот с задранным хвостом, прямо на полу, масляной краской.
Мебели почти никакой. Гигантская продавленная тахта, пара колченогих стульев, этажерка с книгами – негритянское искусство, «Аполлон», конечно же, Гамсун, серо-зеленые томики приложения к «Вокруг света» с неким викингом, карабкающимся по дереву, на обложке. Посреди комнаты круглый черный стол, на нем медный подсвечник. Чтения происходили при свече, для таинственности. Достать свечи в те годы было не так-то просто, доставали у подозрительно поглядывающих на нас монашек Фроловского монастыря.
Собирались мы по четвергам. Для чтений.
У Вячеслава Иванова в его башне были среды, а у нас четверги. Зажигалась свеча. Пригубляли из единственного граненого стакана, закусывали сыром, который лежал и резался прямо на столе – тарелки мещанство! – и начиналось чтение. Курили, дым стелился пластами, окурки на пол – так, казалось нам, вели себя Модильяни с друзьями в его монмартрской мансарде.
Вечера эти назывались «Серапионовками». В честь ленинградских «Серапионовых братьев», которых мы все-таки считали писателями, в противовес всяким там Фурмановым, Неверовым и Серафимовичам. Их мы презирали и не читали. Дух Кнута Гамсуна, сурового северянина, витал над нашим черным столом. В стране гнали один за другим эшелоны на восток, а мы жили в фиордах, шхерах, преклонялись перед сильными одиночками, противопоставляющими себя обществу.
<...>

Отрывки из книги
Виктора Некрасова «Записки зеваки»

<...>
Сейчас же — я вышел из парикмахерской, пересёк улицу и остановился у дома № 32. С этим домом, вернее, с одной из его квартир, у меня многое связано. И довоенное, и военное, и послевоенное. И весёлое, юное, и трагическое, и горькое, и уютное, милое, а всё вместе очень значительное, на всю жизнь. Но об этом в другой раз. Скажу только, что «В окопах Сталинграда» в основном писались именно здесь, в большом старинном кресле, у окна, сквозь которое был виден столетний вяз на противоположной стороне улицы, весь усеянный гнёздами…
В тот последний военный и первый послевоенный год мы все заново увлекались Хемингуэем, много о нём спорили, и, вероятно, именно поэтому маленькая дочка хозяйки Ирка, когда я садился в своё кресло, строго говорила: «А теперь тишина, дядя Вика сел за своего Хемингуэя…»
<...>

<...>
Ну, а Киев? Твой родной Киев? Небось скучаешь?
Нет, не скучаю.
Скучаю по Ирке, той самой Ирке, которая, когда была маленькая, говорила: «Не мешайте дяде Вике, он сел за своего Хемингуэя». Сейчас она уже большая, её Серёжке уже десять лет… Скучаю по её маме, Жене, которая давно уже Евгения Александровна и куда более седая, чем я, а дружили мы с ней, когда обоим нам было по восемнадцать лет…




Евгения Гриднева, Киев, 1947

Отрывок из воспоминаний
Паолы Утевской «Мозаика»

<...>
До войны в Киевском строительном институте учились три друга-товарища: Виктор Некрасов, Леонид Серпилин и Сергей Доманский. Незадолго до войны Сергей женился на их общей приятельнице Евгении Александровне Гридневой. У них родилась дочь Ирочка. Сергей не вернулся с фронта — погиб в одном из последних боев Отечественной войны. А Женя всю оккупацию прокормила свою мать, Ирочку, Зинаиду Николаевну с ее сестрой Софьей Николаевной и их мать, Викину бабушку. Женя ходила в соседние деревни, как тогда говорили, «на менку», все, что могла, выменивала на продукты. Некрасов и Серпилин называли ее «Святая Женевьева».
После войны жилось «Святой Женевьеве» нелегко. У матери — грошовая пенсия, у Жени — маленький оклад сотрудника отдела писем в одной из украинских центральных газет. Однажды Вика приходит к нам и усаживается на диван, поближе к моей маме. Они вообще дружили. Мой покойный отец был скульптор-авангардист, и родители были очень близки с братьями Бурлюками, с Кандинским, с Куприным. Вика любил слушать мамины рассказы об этих людях, живших в начале века в Одессе. Но на этот раз темой беседы были отнюдь не воспоминания о далеком прошлом, а день сегодняшний.
Вика спрашивает:
— Сколько стоит на рынке курица?
Точно не помню тогдашних цен, но, допустим «пятьдесят рублей». Вика сосредоточенно задумался. Снова вопрос:
— Ваша домработница связана с деревней?
— Связана...
— Так нельзя ли, чтобы Паола хоть раз в неделю заносила Жене купленную на рынке курицу и говорила, что это привезли родственники вашей домработницы из села?
И тут же выкладывает на стол деньги на будущие покупки «дешевой птицы».
Несколько месяцев дурачили мы Женю. Пишу об этом свободно — ни Жени, ни ее дочери уже нет в живых...


* * *

Женя собирается с Ирочкой в Ленинград, в отпуск к родителям покойного Сережи. Ее свекор — известный ученый, Борис Иосифович Доманский. Он помогал Жене, но самолюбивая Женевьева как-то пожаловалась, что ей неприятно без копейки денег ехать к богатым родственникам. Накануне Жениного отъезда ко мне приходит Вика, сует мне пачку денег и заговорщицки говорит:
— Завтра вы тоже приедете на вокзал, я уведу Женю из купе, а вы в сумку или в чемодан сунете ей эти деньги...

Отрывок из книги
воспоминаний Виктора Кондырева о ВПН
«Всё на свете, кроме шила и гвоздя»

C. 97—98

<...>
Навестили мы и Женю Гридневу, вдову друга Некрасова, погибшего на фронте. На довоенных фотографиях она просто красавица, и я сильно подозреваю, что Некрасов был в неё тогда безответно влюблен. Сейчас Женя, курящая папиросы старая женщина, одетая даже чересчур бедно, сидела с нами за столом и плакала.
— Зачем тебе уезжать, Вика? — повторяла она. — И ты там истоскуешься, и мы здесь скучать до смерти без тебя будем...
Подсев к ней, он успокаивал, что-то тихо втолковывал, не хохмил и не поддразнивал. Я уткнулся в полуслепой телевизор. Женя поставила чайник, плакать перестала.
Тут влетела её дочь, Ира Доманская, стройная, с модной причёской, но почти совсем седая в свои тридцать пять лет. Она говорила «дядя Вика», вольно шутила и вела себя как всеобщая любимица. За чаем вспоминали возвращение Некрасова с фронта, как он им покупал мешками картошку, приходил часто, давал деньги и, можно сказать, воспитал Ирку.
— Но никогда ничего не запрещал! — перебивая всех, радовался воспоминаниям Вика. — Не то, что твоя мать, женщина с противным характером!
Он не забыл, что Женя опекала его женщин в оккупацию, таскала на себе дрова и воду, не забыл её мужа, своего друга. Не забыл, как после войны вместе купали они в тазике маленькую Ирку, ничего не забыл...
Все отодвинули грусть в сторону, болтали беззаботно.
Расцеловавшись на прощанье, ВП попросил отвечать на письма, сказал: Витька привезёт из Пассажа телевизор, прекрасно работает, купили совсем недавно. Никакого телевизора я не возьму, рассердилась Женя, ушла в другую комнату, а Ирка пошла нас проводить.
— Вот возьми немного денег, — сказал ВП, — сунешь матери потихоньку. Не говори, что от меня, а то она такая дура, что даст потом мне прикурить за это. А телевизор всё-таки вам привезем, не выбрасывать же его, правда, Витька?..
Ира умрёт через десять лет, после тяжелой болезни. Вика печально вспомнит о ней в изящнейшей новелле «Виктория», одной из самых некрасовских вещей. Когда умерла сама Женя Гриднева, никто в Киеве не знает, говорят только, что свою дочь она пережила...
<...>




Портрет Евгении Гридневой.
Художник неизвестен авторам сайта.
Холст, масло, около 70 х 50 см, из киевской квартиры ВПН



  • Виктор Некрасов «Виктория»

  • Виктор Некрасов «Записки зеваки»


  • 2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
    При полном или частичном использовании материалов ссылка на
    www.nekrassov-viktor.com обязательна.
    © Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
    Flag Counter