Статьи о Викторе Некрасове и его творчестве
Лазарь Лазарев
Лазарев Лазарь Ильич (настоящее имя — Лазарь Ильич Шиндель; 27 января 1924, Харьков —
30 января 2010, Москва) — литературный критик и литературовед. Кандидат филологических наук (1954),
доцент (1987). Заслуженный работник культуры РСФСР (1977).
Участник Великой Отечественной войны, командир разведроты, лейтенант.
Награждён орденами Отечественной войны I и II ст., медалями.
Окончил Ленинградское высшее военно-морское училище (1942), филологический факультет МГУ (1950) и
аспирантуру при нём (1954).
Печатался с 1950 г.
Член Союза журналистов с 1959 г., Союза писателей СССР с 1960 г.
Работал в «Литературной газете» (1955—1961).
C 1961 г. — в журнале «Вопросы литературы», с 1992 г. до конца своих дней — его главный редактор.
Был женат на Надежде Мировой.
Критика:
Драматургия К. Симонова. М., 1952;
Поэзия военного поколения. М., 1966;
Военная проза Константина Симонова. М., 1974;
Это наша судьба: Заметки о литературе, посвященной Великой Отечественной войне. М., 1978;
Василь Быков: Очерк творчества. М., 1979 (на англ. яз. — 1987);
Константин Симонов. — М., 1985;
То, что запомнилось. — М., 1990;
Шестой этаж, или Перебирая наши даты. — М., 1999;
Записки пожилого человека. Книга воспоминаний. — М., 2005.
Живым не верится, что живы... (Заметки о литературе, посвященной Великой Отечественной войне). — М., 2007.
Другие произведения:
Липовые аллеи [пародии]. М., 1966 (в соавторстве с Ст. Рассадиным и Бен. Сарновым, переизд. 2008).
Виктор Некрасов писал о своем друге:
«Л. Лазарев — один из лучших, серьезнейших советских критиков. Я его давно знаю и все, им написанное, всегда
читаю с большим интересом. Умный, честный, пишет не о пустяках, а о том, что действительно задевает его».
Как неоперабельный осколок
Я испытываю чувство неловкости, потому что впервые в жизни мне придется процитировать самого себя —
считал это зазорным. Но случай особый, и я надеюсь, что читатели меня не осудят.
В прошлом году я напечатал в журнале «Знамя» несколько новых глав книги «Записки пожилого человека», которой
занимаюсь последнее время. Там я рассказал одну давнюю историю, которая сидела в моей памяти, в моей душе как
неоперабельный осколок: осколок этот не дает покоя, давит, жжет, а извлечь его невозможно.
Вот она, эта история.
 |
| Н. В. Пшеничная и Л. Д. Кернер, 1928 |
«Прошло уже много даже не лет, а десятилетий, но трагическая судьба моей школьной учительницы не идет у меня из
головы. Нина Всеволодовна Пшеничная преподавала у нас физику и была в седьмом и восьмом классах нашим классным
руководителем. Она была очень хорошим учителем, а главное – доброй и справедливой. Мы ее любили, авторитет ее был
абсолютно непререкаемым. Когда в 1938 году после ареста мужа (второго ареста, до этого он уже провел
несколько лет в ссылке) ее отстранили от классного руководства, мы встретили нового классного руководителя в
штыки. Нина Всеволодовна, в отличие от нас прекрасно понимавшая, чем может кончиться такая демонстрация, всячески
старалась нас уберечь от опасных мальчишеских выходок. Когда мои родители в 1939 году переехали из
Запорожья в Днепропетровск, Нина Всеволодовна уговорила их оставить меня на несколько недель у нее, чтобы я
нормально окончил восьмой класс.
Жила она вместе с пожилыми родителями мужа, тесть ее был известным, очень уважаемым в городе детским врачом. Я его
знал — когда старший брат или я в детстве заболевали, мать всегда призывала именно его. В моей памяти он остался
живым олицетворением хорошо знакомых по литературе земских врачей-подвижников, к тому времени почти исчезнувших из
реальной жизни.
Не знаю, из какой семьи происходила Нина Всеволодовна, и обликом своим и манерой поведения напоминавшая
тургеневских героинь. Была она русской – в этом не могло быть сомнений. Должен признаться, что это мое сегодняшнее
восприятие, а тогда я об этом и думать не думал. Да и нынче, вспоминая своих одноклассников, не во всех случаях
могу определить их национальность — кто из них был русский, кто украинец, кто еврей. Дальше станет ясно, почему я
об этом заговорил.
Последний раз я видел Нину Всеволодовну за год до войны, когда во время летних школьных каникул на несколько дней
приехал в Запорожье. Она по-прежнему преподавала физику в школе, ее тесть по-прежнему лечил детей, о судьбе мужа
она ничего не знала.
Что было с ней потом, мне после войны рассказали запорожские знакомые. Когда началась война, Нина Всеволодовна с
родителями мужа эвакуировалась из Запорожья, осенью сорок второго оказались они на Кавказе – то ли в Минеральных
Водах, то ли в Кисловодске. Там их настигли прорвавшиеся на Кавказ немцы.
Как известно, уничтожение евреев – одно из первых мероприятий, которое повсеместно проводили гитлеровцы на
оккупированной территории. На сборный пункт, куда сгоняли обреченных, Нина Всеволодовна пришла с родителями мужа.
Когда ей, русской женщине, каратели предложили уйти, она осталась. Ее расстреляли вместе со всеми евреями...
В Яд ва-Шем (иерусалимском музее Катастрофы европейского еврейства) есть Аллея праведников: в память о каждом,
кто, рискуя жизнью, спасал евреев от гибели, там посажено дерево. Если бы у меня была такая возможность, я бы
посадил там дерево в память о моей учительнице Нине Всеволодовне Пшеничной. Она заслужила этот знак высокого
уважения еврейского народа, по собственной воле разделив страшную участь обреченных на гибель».
Когда я писал это, меня не оставляла мысль, что, быть может, я сейчас уже единственный человек на земле, кто знал
Нину Всеволодовну, кто ее помнит. Детей у нее не было. Были ли родственники, я не знал. Не знал, жив ли кто-нибудь
из ее учеников, ведь им, как и мне нынче, уже должно быть сильно за семьдесят. И то, что я напишу, что будет
напечатано, была у меня такая надежда, быть может, все-таки сохранит ее имя, ее подвиг от полного забвения.
Страшным был наш век, не зря Мандельштам назвал его «волкодавом». Тысячи тысяч людей уничтожались, исчезали
бесследно, словно их и не было никогда, словно и не жили они на свете – даже могил не оставалось. Провоевав первые
два года войны в качестве командира взвода и роты, я имею некоторое представление о том, что такое братские
могилы, — в лучшем случае, как писал Борис Слуцкий, на них водружался «мрамор лейтенантов – фанерный монумент»,
материал не очень-то долговечный. Надо ли напоминать, что до самого последнего времени места захоронения «врагов
народа» были тайной за семью печатями, строго оберегаемой КГБ. А чем, какими памятниками отмечены рвы, куда
гитлеровцы сваливали расстрелянных, задушенных в «газ-вагенах»? К этому я еще вернусь.
Несколько дней назад я получил письмо, после которого провел бессонную ночь. Оно еще раз заставило меня пережить
трагедию Нины Всеволодовны, но одновременно было некоторым утешением (если здесь годится это слово): оказывается,
есть еще люди, которые ее знали и которым память о ней, как и мне, дорога. Это письмо ее родственницы, которой
попали на глаза мои «Записки», и она сочла своим долгом написать мне все, что знает о Нине Всеволодовне. С ее
разрешения процитирую письмо, в котором есть немало неизвестных мне и важных для меня подробностей (думаю, они
будут интересны и тем читателям, которых судьба Нины Всеволодовны не оставила равнодушными).
«Я Нины Всеволодовны родная племянница, Ковалева Галина Владимировна, дочь ее старшей сестры Екатерины
Всеволодовны. Хорошо помню тетю Нину и всю ее семью, хотя мне было всего 8 лет, когда я гостила у своей бабушки
Марии Яковлевны Пшеничной в Запорожье в 1940 году и видела тетю Нину в последний раз. Я хочу сообщить Вам
некоторые подробности о ее семье и ее жизни, то, что я знаю по рассказам моей бабушки, мамы, тети Лары и дяди –
Григория Всеволодовича Пшеничного. К сожалению, никого из них в живых уже нет.
Нина была младшим ребенком в семье Всеволода Иосифовича Пшеничного, окончившего духовную семинарию, но
отказавшегося принять сан священника и ставшего учителем, и Марии Яковлевны Глушко, происходившей из зажиточной
крестьянской семьи. В семье было четверо детей – три сестры и брат, Нина родилась в 1907 году всего за два года до
смерти отца, который умер совсем молодым в 37 лет. Бабушка моя осталась вдовой в 28 лет с четырьмя
детьми на руках. Ее братья построили ей в Запорожье дом из трех небольших квартир на ул. Гоголя, две из
которых она сдавала и на эти деньги да еще на небольшую пенсию она и растила детей, правда, старшие девочки, как
дети учителя, учились в гимназии бесплатно. Нина училась уже при советской власти.
В каком году она вышла замуж за Леонида Давидовича Кернера, я точно не знаю, но у меня есть их фотография,
присланная моим родителям из г. Усолье и датированная 25.Х.1928 г. В Усолье они были в ссылке. В каком
году они вернулись, я не знаю, но в 1938 году Леонида Давидовича, конечно, безо всяких причин, снова арестовали.
Били и терзали его так, что он почти все время ареста провел в тюремной больнице г. Днепропетровска. Освободили
его в конце 1940 года только потому, что родители в своих хлопотах дошли до М. И. Калинина,
который и помог. После освобождения Леонид Давидович ходить уже не мог и передвигался в инвалидной коляске (думаю,
что его освободили или, как у тюремно-лагерного начальства называлось, “актировали” именно из-за этого, как
безнадежно больного. – Л.Л.). Дома его интенсивно лечили, и к началу войны, как сообщил мне мой двоюродный
брат Юлий, они с тетей Ниной помогали ему спуститься со второго этажа, и он с их помощью мог понемногу
прогуливаться по улице.
С началом войны его отец Давид Семенович Кернер, самый известный в Запорожье детский врач, пошел работать в
военный госпиталь, и 18 августа 1941 года они все чуть ли не с последним эшелоном раненых эвакуировались
в Пятигорск, где и были расстреляны немцами как евреи с тысячами других ни в чем не повинных людей. Немцы приехали
забирать их из дома, где они жили, и предложили Нине, как русской, остаться, но она отказалась и пошла на смерть
вместе с мужем-инвалидом и старенькими свекром и свекровью. Поступить иначе она не могла. Ее мать, моя бабушка,
которая была вместе с нашей семьей в эвакуации на Урале, чуть не сошла с ума, когда узнала о гибели дочери. Об
этом нам написал брат Нины Всеволодовны Григорий Всеволодович, офицер-фронтовик, который как-то сумел
в 1943 году поехать в Пятигорск и там узнал все подробности о гибели семьи Кернеров. До самой смерти
в 1959 году бабушка не смогла оправиться от этого удара».
Узнав из письма Галины Владимировны, что Нина Всеволодовна и семья Кернеров попали в руки немцев в Пятигорске, где
произошла трагедия, я вспомнил, что в наших наступавших там в январе 1943 года войсках в качестве фронтового
корреспондента «Красной звезды» находился Константин Симонов. В его дневниках «Разные дни войны» есть запись о
злодеяниях немцев, о массовом уничтожении евреев, глухие еще сведения о «душегубках» — «газ-вагенах». Это первые,
по горячим следам зафиксированные писателем впечатления об увиденном и услышанном тогда, как мне кажется, имеют
отношение и к судьбе Нины Всеволодовны и ее семьи.
«Еду из Минеральных Вод в Пятигорск — рассказывает в дневнике Симонов. — Подвожу по дороге какого-то оставшегося
без машины военного прокурора. Он говорит, что после ухода немцев в известковой яме найдено много незарытых трупов
взрослых и детей, умерщвленных неизвестным способом. Есть сведения, что у немцев имелась какая-то газовая машина
смерти. Спрашиваю, что это за машина. Говорит, что пока неизвестно, не захватили, может быть, только слухи (нет,
это оказались не слухи. – Л.Л.). Говорит, что убитых немцами жителей очень много. Две с половиной тысячи
убили в Армянском лесу, у стекольного завода и еще многих у места дуэли Лермонтова за кирпичным заводом...
Пятигорск. Стою в толпе, собравшейся на траурный митинг. Люди истощенные, оборванные. А митинг идет долго. В
городе много расстрелянных и повешенных немцами, и то одних, то других снова перечисляют то в одной, то в другой
речи. Под конец выступает девочка на вид лет тринадцати в солдатской шинели с обрезанными полами... У нее немцы
повесили отца и мать, и она рассказывает об этом, говоря о них как о живых: папа и мама. Не знаю, может быть,
все-таки не надо было давать говорить на митинге этому ребенку. Она рассказывает ровным тонким, хорошо слышным
голосом, и слушать ее нестерпимо страшно. Толпа вокруг меня до этого стояла неподвижно, а сейчас шевелится и
всхлипывает».
Не знаю, есть ли в Пятигорске и Минеральных Водах хоть какой-то памятник жертвам фашистских злодеяний. Я говорю —
хоть какой-то, потому что нет у нас ни одного, где бы жертвы были названы по именам, как это сделано, например, в
превращенной в памятник жертвам геноцида Пинхасовой синагоге в Праге: там на стенах фамилии всех евреев
Чехословакии, уничтоженных фашистами, — 77297 человек. У нас, в немалой степени из-за набиравшего после
войны обороты государственного антисемитизма, провоцировавшего и питавшего и бытовой, памятников жертвам
фашистских злодеяний вообще не ставили. Если у кого-то возникали такие поползновения, власти разными способами
инициативу заматывали или пресекали.
Я это знаю не понаслышке: к тому, что происходило с памятником в Бабьем Яре, имел некоторое касательство.
В 1956 году (я работал тогда в «Литературной газете») по каким-то делам я приехал в Киев. Виктор
Некрасов повел меня на выставку проектов памятника в Бабьем Яре (конкурс был закрытым, никого на выставку не
пускали, чтобы не возбудить жителей, и без Некрасова вряд ли бы я туда попал). Я увидел несколько сильных,
талантливых, неординарных работ. Было ясно, что ни одна из них не имеет никаких шансов на реализацию. Но не было
сделано ничего. Какие там памятники, Бабий Яр просто стали замывать.
В конце сентября 1960 года Некрасов позвонил мне и попросил приехать в Киев: «Договорись с начальством. Я начал
писать небольшую заметку. О Бабьем Яре. Если не успею дописать до твоего приезда, кончу при тебе. Важно ее быстро
напечатать» (она была напечатана в “Литературной газете” 10 октября 1960 года). Когда я прилетел в Киев, заметка
уже была готова. Назвали ее «Почему это не сделано...» В ней Некрасов писал:
«Прошло восемнадцать лет...
И вот я стою на том самом месте, где в сентябре сорок первого года зверски были уничтожены тысячи советских людей,
стою над Бабьим Яром. Тишина. Пустота. По ту сторону оврага строятся какие-то дома. На дне оврага – вода. Откуда
она?
По склону оврага, продираясь сквозь кусты, поднимаются старик и старуха. Что они здесь делают? У них здесь погиб
сын. Они пришли к нему... У меня тоже погиб здесь друг. В Киеве нет человека, у которого здесь, в Бабьем Яре, не
покоился (нет, тут другое слово нужно) отец или сын, родственник, друг, знакомый...
Сейчас в Архитектурном управлении города Киева мне сообщили, что Бабий Яр предполагается “залить” (вот откуда
вода!), иными словами, засыпать, сравнять, а на его месте сделать сад, соорудить стадион...
Возможно ли это? Кому это могло прийти в голову – засыпать овраг глубиною в 30 метров и на месте величайшей
трагедии резвиться и играть в футбол?
Нет, этого допустить нельзя!
Когда человек умирает, его хоронят, а на могиле его ставят памятник. Неужели же этой дани уважения не заслужили
195 тысяч киевлян, зверски расстрелянных в Бабьем Яру, на Сырце, в Дарнице, в Кирилловской больнице, в Лавре,
на Лукьяновском кладбище?»
Когда 29 сентября 1966 года, в 25-летнюю годовщину первых расстрелов в Бабьем Яре, Некрасов выступил на возникшем
там стихийном митинге – после чего началось новое его персональное дело, ему припомнили и ту, шестилетней давности
заметку в «Литературной газете», – это расценивалось как «антипартийная линия», как национализм. Кто-то бросил ему
реплику: «Что, разве расстреливали одних евреев!» – «Нет, – ответил Некрасов, – но евреев убивали только потому,
что они евреи».
А тогда, в шестидесятом году, он повез меня на Лукьяновку, чтобы я своими глазами посмотрел, что делается с Бабьим
Яром. Но сначала повел на старое еврейское кладбище – я не знал, что кладбище находится по соседству с Бабьим
Яром. Что говорить, кладбище вообще печальное место, особенно старое, запущенное кладбище, но это производило
тягостно мрачное впечатление из-за того, что не было на нем покоя и уважения, которые полагаются усопшим: недавно,
не от старости поваленные памятники, разбитые надгробья, антисемитские надписи, фашистская свастика. «Чтоб тебе
было ясно, что я написал не только о прошлом», – сказал Некрасов. Судя по частым газетным сообщениям, и по сей
день от Москвы до самых до окраин это любимые «забавы» черносотенной швали, на которые правоохранительные органы
почему-то никак не мог найти управу...
В первые дни мира, когда мы ликовали — великая победа, стоившая стольких жертв, наконец одержана, — в июне сорок
пятого Илья Эренбург предостерегал: «Мало уничтожить фашизм на поле боя, нужно уничтожить его в сознании, в
полусознании, в том душевном подполье, которое страшнее подполья диверсантов. Нельзя уничтожить эпидемию
снисходительностью к микробам».
Как это ни горько, надо признать, что мы не уничтожили эти опасные микробы в собственном доме, не обрели надежного
иммунитета, охраняющего от ксенофобии и антисемитизма, от генерала, вопящего на митинге «Жиды!», от губернатора,
постоянно натравливающего «коренное население» на инородцев, от чернорубашечников РНЕ и «бритоголовых»
погромщиков. Наверное, это бы не случилось, если бы память о героях и мучениках войны с фашизмом, о ее
гуманистической цели стала бы священной не на словах, а на деле, воплотившись в книги, школьные уроки и памятники.
И превратилась бы в неотъемлемую часть нашего общественного сознания.
И обо всем этом я тоже думал, вспоминая мою школьную учительницу: смертью своей она отринула фашистское
человеконенавистничество.
Кончая заметки о трагической судьбе моей школьной учительницы, хочу сказать, что всю жизнь она была для меня
замечательным примером человечности и благородства. Ни сталинские тюремщики, ни гитлеровские убийцы не могли
заставить ее изменить себе, своим принципам, своим убеждениям, поступить не по совести. На таких праведниках мир
держится.
Повторю то, что писал в «Записках пожилого человека»: Нина Всеволодовна Пшеничная заслужила, чтобы в память о ней
в Яд ва-Шем в Аллее праведников было посажено дерево. Увы, я не знаю правил, процедуры, не знаю, как это
делается. Но надеюсь, что журнал «Лехаим», где мои заметки печатаются (наверное, ему это проще сделать), выяснит
все, что нужно, и поддержит мою просьбу.
И дерево в Аллее праведников посадят. Пусть это дерево растет, пусть живет долго...
Виктор Некрасов «На всю оставшуюся жизнь» Лазаря Лазарева (Об окопной правде и прочем)»
Лазарь Лазарев "Верность правде (Творческий путь Виктора Некрасова)»
Лазарь Лазарев «Ангел справедливости всегда опаздывает… (О Викторе Некрасове — его судьбе и
книгах)»
Лазарев Лазарь «Послесловие к рассказу Виктора Некрасова «Король в Нью-Йорке» (2003)
Лазарь Лазарев «Из огня...»
Лазарь Лазарев «Правда выше всего»
Лазарь Лазарев «Не за экзотикой...»
Лазарь Лазарев «Первый бой»