Статьи о Викторе Некрасове и его творчестве
Александр Парнис
Виктор Некрасов до и после
3 сентября 1987 года, семнадцать лет назад, в изгнании в Париже умер знаменитый русский писатель и правозащитник Виктор Платонович Некрасов. Он был похоронен на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.
Некрасов родился в Киеве в 1911 году, но его детство прошло в Лозанне и в Париже, где в госпитале работала его матушка Зинаида Николаевна, урожденная Мотовилова. В 1915 году Некрасовы вернулись в Киев. Почти через шестьдесят лет он снова попал в Париж, где провел последние тринадцать лет своей жизни. Прошло тридцать лет с тех пор, как писатель под давлением властей был вынужден навсегда покинуть свой родной город.
В советские времена В. П. Некрасова, участника Сталинградской битвы и лауреата Сталинской премии, широко печатали, его имя было известно во всем мире, его книги были переведены на многие языки. По точному замечанию вдумчивой критики, из его знаменитой книги «В окопах Сталинграда» (она впервые была напечатана в 1946 году и издавалась более 130 (!) раз общим тиражом в несколько миллионов экземпляров, была переведена чуть ли не на сорок языков мира) вышла, как из «Шинели» Гоголя, вся наша честная военная проза.
Известный русский поэт и диссидент Владимир Корнилов, узнав о смерти писателя, посвятил ему стихотворение «Памяти В. Некрасова». Ему иногда удавалось в передачах Радио «Свобода» сквозь глушилки поймать красивый актерский, с южными модуляциями голос старшего друга:
Голос твой, в заглушку встроясь,
Лезет из тартарары...
Вика, Вика, честь и совесть
Послелагерной поры.
В начале 1963 года с легкой руки всемогущего Никиты Хрущева Некрасова начали травить за «преклонение перед Западом», якобы высказанное им в путевых очерках «По обе стороны океана», опубликованных в конце 1962 года в «Новом мире». В газете «Известия» был напечатан анонимный памфлет о нем под оскорбительным названием «Турист с тросточкой». Впоследствии стал известен автор этого памфлета — журналист-международник Мэлор Стуруа.
Тогда же Некрасов становится активным участником правозащитного движения. Разумеется, его перестали печатать, изъяли книги из библиотек, завели несколько персональных дел, прорабатывали в райкомах и обкомах и, наконец, исключили из Союза писателей и Союза кинематографистов, а также из партии. Фильм «Солдаты» (режиссер А. Иванов), снятый по повести «В окопах Сталинграда», был запрещен, но его изредка показывали в праздничные и юбилейные дни — 9 мая и 22 июня — по телевизору, сняв с титров фамилию автора сценария. Травля Некрасова продолжалась более десяти лет.
Последней репрессивной акцией, так сказать, последней каплей стал обыск, произведенный у него на квартире 17 января 1974 года. Унизительный для любого человека, а тем более для писателя, он проходил почти двое суток — 42 часа. Не выдержав всех издевательств и преследований властей, Некрасов вместе с женой 12 сентября этого же года был вынужден навсегда покинуть Киев.
Впоследствии в эмиграции в 1981 г., переиздавая свою знаменитую книгу о Сталинграде, он в послесловии к ней писал: «Тридцать лет в партии — самой жестокой, самой трусливой, сильной, беспринципной и растленной в мире. Поверил в нее, вступил и к концу пребывания в ней — возненавидел. Три года в армии, в самые тяжелые для нее дни. Полюбил ее и победами ее горжусь. Полюбил вечно чем-то недовольного рядового бойца — солдатом он стал называться позже. Нет, не того, что на плакатах или в Берлине, в Тиргартене, спокойного, уверенного, в каске — их никто никогда не носил, — а другого, в пилотке до ушей, в обязательно разматывающихся обмотках, ворчливого, матюкающего старшину больше, чем немца, пропахавшего пол-Европы и вскарабкавшегося на Рейхстаг».
Трудно, очень трудно начинать новую жизнь на седьмом десятке. В эмиграции он много работал, выпустил шесть книг, много путешествовал, объездил чуть ли не полмира, сотрудничал в русскоязычных журналах и газетах, был заместителем главного редактора журнала «Континент», постоянно выступал на Радио «Свобода». Но это был уже «другой», новый Некрасов, т.е. действительно не тот Некрасов, если вспомнить наивное определение Хрущева — «не тот Некрасов».
Он создал особый жанр путевых очерков, вернее, он обновил этот традиционный жанр, к которому не раз обращался еще до эмиграции. Ранее он писал в цензурных условиях, при которых многие темы и сюжеты были табуированы и о них можно было говорить лишь намеками или полунамеками. Некрасов хорошо владел эзоповским языком, он умел ловко и хитро обходить цензурные запреты, но вдумчивый и проницательный читатель понимал, о чем и о ком идет речь между строк. Впоследствии в передачах на Радио «Свобода» писатель раскрыл эти ходы и шифры, он называл их приемами эквилибристики. В эмиграции Некрасов превратил этот жанр путевых заметок в своеобразный лирический дневник, в котором можно вести разговор обо всем сразу, без всяких запретов…
Его путевые очерки — это не только знакомство и освоение нового географического пространства, не только размышления о новых странах, о городах и музеях, культуре и быте этих стран, а прежде всего это рассказ о себе, о времени, о своих единомышленниках, о событиях на родине, которые болью отзывались в его сердце, о старых и новых друзьях — а дружбу он ценил превыше всего. В этих очерках он постоянно возвращался к воспоминаниям и к тяжелой судьбе своих друзей, к судьбе правозащитников, которые остались на родине и преследовались властями или находились в лагерях.
В своей последней книге «Маленькая печальная повесть» он писал: «Выяснилось, что самое важное в жизни — это друзья. Особенно, когда их лишаешься. Для кого-нибудь деньги, карьера, слава, для меня — друзья… Те, тех лет, сложных, тяжелых и возвышенных. Те, с кем столько прожито, пережито… И их, друзей, все меньше и меньше, и о каждом из них, ушедшем и оставшемся, вспоминаешь с такой теплотой, с такой любовью. И так мне их не хватает».
Однако у Некрасова была еще одна важная, если не главная, ценность, без которой он не мыслил своей жизни и о которой он писал в очерке «Из дальних странствий возвратясь…», — это чувство свободы и, прежде всего, свободы мысли и свободы передвижения:
«Свобода выбрать то место, где ты хочешь жить… Свобода возвращения.
Всю жизнь я мечтал жить в Париже. Почему? А черт его знает, почему. Нравится мне этот город. Хочу в нем жить! (Ей-Богу ж, советская власть сделала мне неоценимый подарок, предоставив мне эту возможность). И я в нем живу. И мне нравится. Прижился.
…Больше того, он стал своим городом. Я возвращаюсь в него, как домой».
Рассказывая о Париже и мечтая написать когда-нибудь бедекер по «своему» Парижу, Некрасов снова и снова возвращался к Киеву. Он пытался забыть свой «родной город», в котором родился, но не смог, он хотел его разлюбить, но не смог. Несмотря на горькие и даже трагические обстоятельства отъезда из Киева, заставившие писателя в корне поменять свою жизнь, Некрасов продолжал любить Киев, а в своих произведениях постоянно возвращался к нему.
Из всех книг Некрасова, написанных в эмиграции, едва ли не лучшая — это «Записки зеваки», законченная и изданная сразу же по приезде во Францию — в 1975 году, но начата она была еще на родине. Эта книга посвящена Киеву и прощанию с ним, она является своеобразным путеводителем по «некрасовскому» родному городу. Первоначально она называлась «Городские прогулки», и Некрасов планировал ее напечатать в «Новом мире», но корректуру рассыпали из-за отъезда писателя. В названии «Записки зеваки» и в ее идее просматривается непосредственная связь с его любимым писателем Михаилом Булгаковым, тоже певцом Киева и автором книг «Записки юного врача», «Записки на манжетах» и «Белая гвардия». Однако киевский читатель не знает этой книги Некрасова.
В «Записках зеваки» есть любопытный вставной рассказ о визите Некрасова в 60-х годах в Москве к знаменитому архитектору, бывшему конструктивисту Константину Мельникову. Всеми забытый, он жил в одном из арбатских переулков в доме-башне, которую сам построил. По своей первой профессии Некрасов был архитектором и в молодости очень увлекался конструктивизмом, поэтому встреча с Мельниковым, кумиром его молодости, была для него очень важна и он от нее многого ожидал. Но Мельников ничего не знал о Некрасове и принял его за надоедливого журналиста, ищущего сенсаций. Разговор не получился, и встреча фактически не состоялась. Некрасов ушел очень огорченным и неузнанным. Таким неузнанным он остается и для киевского читателя.
Осенью прошлого года я побывал в Киеве и посетил Пассаж (Крещатик, 15), где до отъезда в эмиграцию Некрасов жил двадцать пять лет. Замечу к слову, в одной из своих книг он посвятил Пассажу несколько страниц. Возле парадного, где была его квартира, на стене — мемориальная доска работы скульптора В. Селибера, друга писателя. Неподалеку располагалась книжная раскладка, а рядом дверь, ведущая в детскую библиотеку. Я задал наивный вопрос продавцу:
— Есть ли у Вас в продаже книги Некрасова?
— Нет.
— А спрашивают ли у Вас, кому посвящена эта доска?
— Нет, ни разу не спрашивали. Только один раз проходили две дамы, и одна из них сказала: «Да это не тот Некрасов».
Здесь, как говорится, комментарии излишни...
Действительно, нет пророка в своем отечестве. Прошло тридцать лет после его отъезда из Киева, однако его успели прочно забыть, последние книги писателя вышли еще при советской власти. Ни одна из шести его книг, написанных в эмиграции, так и не была издана в Киеве. Еще в 1991 г., в связи с 80 летием со дня рождения Некрасова,в Союзе писателей Украины была создана комиссия по его наследию и было принято решение об издании трехтомника писателя. Но наступили новые времена, и появились новые герои. Прошло еще десять лет, и в связи с очередным юбилеем Некрасова в 2001 году — 90 летием со дня рождения писателя — правительство Украины вернулось к этому вопросу. Принято было новое решение: к трехтомнику добавить еще один том — книгу воспоминаний о писателе. Прошло еще почти три года, но, как говорится, воз и ныне там, читатели так и не увидели ни одного тома своего знаменитого земляка.
В первой книге Некрасова «В окопах Сталинграда» alter ego автора лейтенант Керженцев размышляет: «Милый, милый Киев! Как я соскучился по твоим каштанам, по желтому кирпичу твоих домов, темно-красным колоннам университета… Как я люблю твои откосы днепровские. Зимой мы катались на лыжах, летом лежали на траве, считая звезды и прислушиваясь к ленивым гудкам пароходов… А потом возвращались по затихшему с погасшими уже витринами Крещатику и пугали тихо дремлющих в подворотне сторожей, закутанных даже летом в мохнатые тулупы…»
Здесь публикуется фрагмент из книги «Записки зеваки», в котором Некрасов говорит о том, что он разлюбил Киев, потому что город его разлюбил. Но это любовь через отрицание. В этой книге он прощается со своим городом, совершает воображаемые прогулки по его улицам и днепровским откосам, — он пишет об этом с большой болью и горечью, и это является еще одним признанием в любви к Киеву.
В публикуемом фрагменте Некрасов называет немногих близких друзей-киевлян, которых после отъезда в эмиграцию ему так не хватало. Любопытно, что в этом небольшом перечне названы не собратья по перу, а преимущественно друзья-диссиденты. Он тяжело переживал разлуку с ними. Увы, сейчас многих уже нет в живых. Киевский читатель должен знать их имена, ниже я привожу краткие сведения о них.
Виктор Платонович неоднократно упоминал в рассказах и книгах Иру Доманскую (1938—1982), дочь своих друзей студенческих лет — Сергея Доманского, погибшего на фронте, и Жени Гридневой. Вернувшись в Киев в 1944 году после ранения, будущий писатель часто приходил в их радушную квартиру в доме №32 по улице Саксаганского, где в старинном вольтеровском кресле у окна он писал свой первый роман, который тогда еще назывался «На краю земли», а потом превратился в повесть с другим каноническим названием «В окопах Сталинграда». Об этом В.П. вспоминал в рассказе «Виктория»: «Писал на детских ученических тетрадях, которые с трудом, но можно было достать. Иногда их отрывала от себя маленькая Ирка. К моему творчеству она относилась серьезнее всех. «Тише, дядя Вика пишет своего Хемингуэя». Хемингуэй стал тогда нашим новым кумиром, сменившим если не забытого, то отошедшего на задний план Гамсуна…» Ирина была одной из немногих, кто не побоялся после отъезда Некрасова в эмиграцию переписываться и разговаривать с ним по телефону. К сожалению, никого из этой близкой Некрасову семьи уже нет в живых. В прошлом году неожиданно скончался и сын Ирины Сергей. А его дочь, правнучка Сергея Доманского и Жени Гридневой, носит имя бабушки Некрасова — Алины.
В.П. принимал деятельное участие в судьбе Саши Ткаченко, который так и не нашел себе места в жизни и нигде не смог пристроиться. В.П. с помощью друзей устроил его на работу на киностудию, но из этого ничего не вышло. Никто не знает, куда он делся, говорят, что спился.
Упоминаемый в этом отрывке Рафуля — соавтор Некрасова кинорежиссер Рафаил Аронович Нахманович. Он познакомился с В.П. еще в газете «Радянське мистецтво», в 1946 году. По сценариям Некрасова он сделал три фильма: «Неизвестному солдату», «Сын солдата» и «Жил человек» — о санитарке Ирине Ковальчук, спасшей более 400 раненых. Производство еще одного фильма «Киевские фрески», о котором упоминает Некрасов, было остановлено по известным причинам: травля писателя достигла апогея. В 1992 году в связи с юбилеем писателя Р.А. Нахманович снял двухсерийный фильм о Некрасове.
Особо стоит остановиться на судьбе Гелия Ивановича Снегирева (1927—1978). Друзья называли его Гаврилой. Благополучный сценарист, автор нескольких новелл и детективов, он заведовал сценарным отделом Киевской студии хроникально-документальных фильмов. Снегирев подружился с Некрасовым в 60-х годах. При содействии автора «Окопов» он опубликовал в «Новом мире» (1967, №6) повесть «Роди мне три сына», которая обратила на себя внимание критики и стала литературным событием. Как вспоминал В.П., «напечататься у Твардовского было почище какого-нибудь «Знака Почета» за успехи в деле развития украинской литературы».
29 сентября 1966 года в Бабьем Яру состоялся несанкционированный митинг, посвященный 25-летней годовщине со дня расстрела более 100 тысяч евреев. На этом митинге, который затем партийные органы назвали «сионистским сборищем», выступили В.П.Некрасов и И.М.Дзюба. Г.Снегирев вместе с киногруппой заснял этот митинг — для истории. В.П. вспоминал: «Люди плакали, везде было много цветов. Я сказал несколько слов о том, что здесь должен стоять памятник. Потом выступил Дзюба с хорошей, умной, горькой речью: что пора, наконец, положить конец взаимной нелюбви украинцев и евреев, что это позор. Слышно было плохо, никаких микрофонов у нас не было… Потом появилась милиция и всех весьма вежливо, но разогнали. То, что сняли киношники, у них отобрали. И никто этого так и не увидел». Далее последовали санкции: Некрасова «песочили» на различных партбюро, Снегирева понизили в должности, сделали простым режиссером, а директора студии сняли с работы.
В январе 1974 года во время многочасового обыска у Некрасова Снегирев, чтобы поддержать своего друга в тяжелую минуту, явился на его квартиру. На другой день у него также устроили «собственный» обыск. И с этого обыска, можно сказать, начался крестный путь Снегирева. Теперь на доме, в котором жил Гелий Снегирев по улице Рогнединской, установлена посвященная ему мемориальная доска. Некрасов опубликовал в «Континенте»(1977, № 11—15) пересланную ему нелегально документальную книгу Снегирева «Мама моя, мама», посвященную истории процесса СВУ (Спілки визволення України) в 1930 году.
Некрасов вспоминал о своем друге в книге «По обе стороны стены», которая печаталась в парижском «Континенте» (1978—1979, № 18—19) еще при жизни Снегирева: «Расстались мы с Гаврилой 12 сентября 1974 года на Бориспольском аэродроме. Сжали друг друга, расцеловались, и больше я его не видел. С тех пор прошло три с половиной года. И что-то за это время с Гаврилой произошло. Борцом он никогда не был, окружающую действительность осуждал не больше других (может, чуть громче, голос у него актерский, хорошо поставленный), в диссиденты не лез, короткометражки его о доярках протеста у начальства не вызывали. И вдруг…
«Мама моя, мама…», конечно же, особой радости властям доставить не могла».
А затем было открытое письмо президенту США Дж. Картеру и открытое письмо Правительству СССР с отказом от советского гражданства. Некрасов назвал это письмо одной из «блесток литературы сопротивления — написано зло, метко, уничтожающе». Затем арест Снегирева. Рассказывая о своем друге в «Записках зеваки» и зная, что он в тяжелом состоянии находится в тюремной больнице, Некрасов как бы предугадал обвинения, которые раздадутся в его адрес, он обратился к нему со следующими словами: «Нелегкий ты избрал путь в свои пятьдесят лет, Гаврила. Но избрал сам, никто тебя не толкал. Наоборот, отталкивали. Дай Бог тебе сил. А нам веры в то, что и наши усилия к чему-то могут привести». И в отдельном издании этой книги, которое вышло уже после смерти Снегирева В.П., особо подчеркнул эти слова: «Не меняю ни строчки в уже написанном».
Снегирев умер в тюремной больнице 28 декабря 1978 года. После его смерти вышли две книги, рукописи которых были обнаружены в архивах КГБ Украины, — исповедь «Роман-донос» (2000) и повесть «Автопортрет-66» (2001).
Еще несколько слов о людях, разлуку с которыми он тяжело переживал.
Рюрик Марьянович Немировский (1923—1991) — поэт, литератор, участник войны, работал в издательстве «Музична Україна», редактор Некрасова. Единственный сборник «Песня Трех апрелей (Неправильная поэма)» вышел в издательстве журнала «Радуга» только в 2002 году.
Близкий друг Некрасова Ян (Иван Данилович) Богорад (1921—1984) — не только журналист и многолетний сотрудник газеты «Правда Украины». Во время войны он был командиром партизанского отряда. Когда В.П. узнал о смерти своего друга, он прислал его вдове из Парижа телеграмму: «NINKA REVU TCELYI DEN VIKA».
Славик Глузман, теперь Семен Фишелевич, родился в 1946 году. Психиатр, поэт, бывший диссидент. Познакомился с Некрасовым в 1968 году — принес ему свои первые литературные опыты. В 1972 году он был арестован за «антисоветскую пропаганду», а также за чтение и распространение самиздата. Поэт Владимир Корнилов предельно точно сформулировал ситуацию, которая в то время создалась вокруг Некрасова: «Он — Христос, у которого распинают учеников. Вокруг него идут аресты, хватают его приятелей. В опасности — Славик Глузман». Молодой «ученик» писателя был приговорен к семи годам лагеря и к трем годам ссылки. В Пермском лагере он подружился с В. Буковским и вместе с ним написал инструкцию «Краткое руководство по психиатрии для инакомыслящих». Она была напечатана в Англии со вступительным словом Некрасова. После семи лет лагеря Глузман был сослан в Нижнюю Тавду Тюменской области, где работал в колхозе и… переписывался с Некрасовым. Арест и дальнейшая судьба Глузмана были постоянной сердечной болью Некрасова, и он несомненно чувствовал определенную свою вину в повороте и превратностях судьбы молодого друга. Почти в каждом своем произведении, написанном в эмиграции, В.П. упоминал Глузмана, а также посвятил ему отдельный рассказ. Книгу с символическим названием «По обе стороны стены», в которой В.П. описывает, как весь мир раскололся на две части, а символом этого раскола стала Берлинская стена, и о том, что он никогда не сможет побывать у себя на родине — в Киеве, он заканчивает словами: «Себе же пожелаю в тот радостный, светлый день протиснуться сквозь тысячную толпу в зал Мютюалитэ, подняться на сцену и пожать руку Эдуарду Кузнецову... И обнять Славу Глузмана… И выпить свои сто грамм с Аликом Гинзбургом...»
Сейчас С.Ф. Глузман создал Ассоциацию психиатров Украины и издательство «Сфера». Он — директор Украинско-американского бюро по защите прав человека. Именем Семена Глузмана официально назван психиатрический стационар в городе Сен-Дени (Франция). Я надеюсь, что он сам когда-нибудь напишет и расскажет о своих взаимоотношениях с Некрасовым.
В этом фрагменте упоминается известная фигура в диссидентских кругах — Леонид Иванович Плющ. Он — математик, писатель, публицист и бывший диссидент-марксист. В 1972 году он был арестован и помещен в психиатрическую больницу, где его продержали три года. В декабре 1975 года он был освобожден и вместе с семьей уехал во Францию. Недавно Плющ выпустил книгу воспоминаний «У карнавалі історії» (2002), а также книгу о Тарасе Шевченко «Навколо «Москалевої криниці» (2001), которая была отмечена специалистами как значительное событие в шевченковедении.
Об Александре Фельдмане сведений крайне мало. После лагеря он, кажется, эмигрировал и живет в Израиле.
Марк Исаакович Райгородецкий — младший брат друга В.П., о нем в Киеве ходили легенды как об уникальном преподавателе, готовившем абитуриентов в вузы. Ныне проживает в США.
Некрасов неоднократно упоминает в своих произведениях матушку Зинаиду Николаевну (1879—1970), бабушку Алину Антоновну Мотовилову (1857—1943) и «тетю Соню», Софью Николаевну Мотовилову (1881— 1966). Маме он посвятил рассказ, написанный уже во Франции. В очерке «Через сорок лет» (1981) он писал о тете, как о человеке, «ничего никогда не боявшемся, с меньшим авторитетом, но с пылом, не уступающим короленковскому, протестовавшей против всех беззаконий». С.Н. Мотовилова была библиотечным работником и называла себя «окололитературным лицом». Она переписывалась с В.Я. Брюсовым, К.И. Чуковским, Б.Л. Пастернаком, В.Г. Короленко, Д.Д. Бурлюком и многими другими, а в 1963 году опубликовала в «Новом мире» (№12) воспоминания «Минувшее». В.П. признавался в книге «Саперлипопет», что он стал писателем не без влияния своей «тетки».
Финальный фрагмент из книги В.П. Некрасова «Записки зеваки»:
«— Ну, а Киев? Твой родной Киев? Небось, скучаешь?
— Нет, не скучаю.
Скучаю по Ирке, той самой Ирке, которая, когда была маленькая, говорила: «Не мешайте дяде Вике, он сел за своего Хемингуэя». Сейчас она уже большая, ее Сережке уже десять лет… Скучаю по ее маме, Жене, которая давно уже Евгения Александровна и куда более седая, чем я, а дружили мы с ней, когда обоим нам было по восемнадцать лет… Скучаю по безалаберному алкашу Сашке, умному и талантливому, но в свои тридцать лет не сумевшему еще наладить свою жизнь — хочется делать одно, а приходится делать другое… Скучаю по Рафуле, с которым мы сделали несколько не очень плохих фильмов, последний из которых так и не вышел на экраны из-за моего плохого поведения. По Гавриле, которому это же мое поведение вылилось боком (пытался меня еще оправдывать) — исключили из партии, из двух Союзов — писателей и кинематографистов — и с работы уволили… Скучаю по Рюрику, ехидному и ироничному, снобу, великому мастеру перемывания чужих костей (всегда, уходя от него, думаешь: а как он тебя сейчас пригвоздит к стенке?)… Скучаю по Яньке, тому самому журналисту, который расхваливал тридцать лет тому назад пьесу Корнейчука, и по толстухе жене его, и дочке, и по внуку, и старушке маме, всегда считавшей, что у меня слишком громкий голос… Ну, еще по двум-трем, с которыми не прочь был бы посидеть и подвести кое-какие итоги… И все! На два миллиона жителей. Не густо…
Но есть люди, друзья, о которых мало сказать скучаю. Им просто плохо. И кое-кому опять же из-за дружбы со мной.(«И ты, Некрасов, знай — будем твоих друзей сажать!») Славику Глузману впаяли семь лет (чтение, мол, и распространение Самиздата!). За спиной у него уже два года, и такой, казалось, тихий, доброжелательный, мухи не обидит, он в лагере сейчас первый борец против бесправия и тупой жестокости. А Леня Плющ в психушке — слишком уж разносторонние были у него интересы и книги не те читал. Плевать, что по убеждениям марксист, не нужны нам такие марксисты. Вот и колют его всякими якобы лекарствами, называется, лечат, а жена с двумя детьми без работы, бьется как рыба об лед, а ей с улыбочкой: «Вот вылечим мужа, тогда можете куда угодно ехать…» И Саша Фельдман тоже пусть посидит, нечего крутиться возле синагоги, смуту сеять и венки свои с непонятными там надписями на Бабий Яр волочить. Посидишь, потаскаешь камни, поймешь, наконец, как у нас хулиганить. Саша получил три года за то, что оскорбил, вырвал из рук торт, девушку и избил(!) двух здоровенных парней, которые, как потом оказалось, были просто-напросто двумя переодетыми милиционерами… А Марику Райгородецкому два года за то, что Замятина в портфеле носил, значит, читал и распространял…
Вот по ком я скучаю, вот кого мне недостает. А каштаны и липы и без меня будут цвести и распускаться, и пляж, который я обычно открывал в мае месяце, а то и в апреле, тоже обойдется как-нибудь без меня, и Днепр будет катить свои воды в Черное море, Крещатик будет бурлить и выстраиваться в очереди за апельсинами или помидорами, а «друзья», переходившие в последнее время при виде меня на другой тротуар, с облегчением вздохнут — «убрался, слава Богу, подобру- поздорову, тоже, видите ли, борец за справедливость…»
Нет, не скучаю я по Киеву…
Я разлюбил его. Разлюбил потому, что он разлюбил меня.
Возможно, он неплохо еще относился ко мне, загорелому мальчику, гонявшему на стройных, как пирога, полутригерах по Днепру, делавшему заплывы от Стратегического моста до Цепного, изображавшему испанцев, подкрашивая жженой пробкой усики в «Благочестивой Марте» Тирсо де Молина, или корпевшему над дипломным проектом (впрочем, это было уже, кажется, началом заката). Казалось, ничем я и не провинился — воевал, был ранен, — но с тех пор, как стал об этом писать, стараясь по мере сил не очень врать, почувствовал я на себе косые взгляды. Возможно, дружи я с Корнейчуком, выступай на собраниях против космополитов и националистов, затаптывай в грязь Максима Рыльского и Владимира Сосюру, а потом включись в запоздалый хор славословий сначала одному, потом другому — избери я такой путь, быть может, все пошло бы иначе. Но что- то не захотелось. И все пошло так, как пошло… Собрания, проработки, выкрики из зала «Позор!»; и обвинительные речи, и грозные с председательского места: «А нам неинтересно, о чем вы думали, скажите прямо, не виляя, как вы относитесь к критике товарища Хрущева, Никиты Сергеевича!», и выступающие один за другим писатели: «Допустил… Скатился... Докатился... Пытается... Выкручивается...»
Нет, не скучаю я по Киеву…
Ни по каштанам его и по липам, ни по днепровским откосам, ни по красным колоннам университета. Все это заслонило другое... И только, может быть, одно место тянет меня к себе — три могилки за железной оградой на Байковом кладбище. Там покоятся три самых близких для меня человека, проживших такую хорошую, ясную и такую нелегкую жизнь. Бабушка умерла еще при немцах — самый добрый человек в мире, тетя Соня — человек жестких правил — прожила еще двадцать с лишним лет, последней умерла мама, дожив до 91 года, — умерла тихо, легко вздохнув у меня на руках. Ее я любил и люблю больше всех на свете, ее мне больше всего не хватает — ее ясности, веселости, доброжелательности ко всем. Даже к Хрущеву. «Знаешь, я очень волнуюсь за него, как бы с ним чего не вышло — со всеми, кто тебя обидит, всегда что-нибудь происходит. Маршал Жуков запретил твой фильм «Солдаты», вот его и уволили. Ох, боюсь я за Никиту…» (Он незадолго до этого обрушился на меня за мои очерки об Америке и Италии.) Потом, когда Хрущев действительно пострадал (за меня, конечно!), все вздыхала: «Может, ему, как пенсионеру, разрешат все-таки два месяца в году работать. Ведь он такой деятельный и так поговорить любит…» Вот какой человек была моя мама, очень скучно без нее.
* * *
Засим, дорогой читатель, не пора ли поставить точку? Надо и тебе немного отдохнуть. Иди домой, ложись на диван и послушайся совета одной прекрасной книги. Называется она «Гид по таинственному Парижу». «Если тебе все надоели, — говорится там в предисловии, — и не хочется ни с кем разговаривать, а на дворе к тому же стужа и ветер завывает в трубах, подвинь свое кресло к камину, поставь рядом стакан старого доброго вина, зажги трубку и возьми меня в руки».
Вот и тебе, читатель, советую: возьми в руки, если нету гида, проверенного уже в таких случаях Чехова или Жоржа Сименона и в компании полицейского комиссара Мегрэ забудь на какое-то время обо мне. А настанет время, опять погуляем, дай только придумать маршрут.
До следующей встречи!»
...Хотя Некрасов и вернулся в Киев — в Пассаже установлена мемориальная доска, на Подоле его именем назвали библиотеку, его даже посмертно восстановили в Союзе писателей и Союзе кинематографистов, а в юбилейные дни его имя вспоминают в печати, но возвращение блудного сына в родной город, увы, не состоялось. Он до сих пор остается непрочитанным писателем. Киевские читатели, земляки писателя, не знают книг Некрасова, написанных в эмиграции, и прежде всего книгу, посвященную родному городу — «Записки зеваки».