Статьи о Викторе Некрасове и его творчестве

Анатолий Тарасенков

Анатолий Кузьмич Тарасенков, 1942

Анатолий Кузьмич Тарасенков (13(26) марта 1909, Москва — 14 февраля 1956, там же) — литературовед, литературный критик, поэт, библиофил, собравший большую коллекцию русской поэзии первой половины XX века.

До войны работал заместителем главного редактора журнала «Знамя». Был близко знаком с Мариной Цветаевой и её сыном Георгием.

В годы Великой Отечественной войны служил военным журналистом, находился в блокадном Ленинграде, был редактором газеты Ладожской военной флотилии в штабе, расположенном в Новой Ладоге.

С 1950 года — заместитель главного редактора журнала «Новый мир» А. Т. Твардовского.

Автор многих литературоведческих работ, главным образом о советских писателях и поэтах 1930—1950-х годов.

В 1955—1956 гг. работал над подготовкой первого в СССР сборника стихов М. И. Цветаевой (вышедшего в 1961), подготовил к публикации первую в годы «оттепели» подборку её стихов («День поэзии», 1956).

Cобрал огромную коллекцию отдельных изданий стихотворений русских поэтов первой половины XX в. (многие из них — с автографами). Коллекция включала около 10 тыс. единиц. В 1973 году основная часть коллекции (7250 экз.) А. К. Тарасенкова была приобретена Библиотекой им. В. И. Ленина.

Основные труды:

(составитель) Стихи о Красной Армии. — М.: Правда, 1941. — 98 с.;

Балтийская слава: Сборник стихов. — М.; Л.: Военмориздат, 1941. — 20 с.;

Балтийцы. Стихи. — М.: Советский писатель, 1942. — 28 с.;

Идеи и образы советской литературы. — М.: Советский писатель, 1949. — 280 с.;

Микола Бажан. Критико-биографический очерк. — М.: Советский писатель, 1950. — 76 с.;

О советской литературе. Сборник статей. — М.: Советский писатель, 1952. — 332 с.;

О поэзии М. В. Исаковского. — М.: Знание, 1954. — 39 с.;

Сила утверждения. Сборник статей о советской литературе. — М.: Советский писатель, 1955. — 420 с.;

Поэты. — М.: Советский писатель, 1956. — 395 с.;

Статьи о литературе. В 2-х томах. — М.: Гослитиздат, 1958;

Русские поэты XX века. 1900—1955. Библиография. — М.: Советский писатель. 1966. — 486 с. (Электронное издание справочника);

Автографы советских поэтов из коллекции А. К. Тарасенкова: Каталог / Сост. Е. И. Яцунок и др. — М., 1981. — 79 с.;

Русские поэты XX века. 1900—1955. Материалы для библиографии / Сост. А. К. Тарасенков, Л. М. Турчинский. — М.: Языки славянской культуры, 2004. — 896 с.

Трибуна писателя

На темы дня

«Знамя», 1955, № 7, стр. 151-164

III

Перед нами другой пример — повесть Виктора Некрасова «В родном городе», оживленно обсуждающаяся на литературных дискуссиях, вызывающая разноречивые оценки, несхожее отношение к себе.

Прежде всего нужно сразу заметить, что по своим литературным достоинствам повесть В. Некрасова стоит несравненно выше романа А. Рыбакова. Глубже взор писателя, тоньше, многогранней его художественные приемы, ярче и точнее язык, своеобразней краски, выверенной композиция.

Но зато и те ошибочные творческие тенденции, которые, на мой взгляд, «стихийно» проявились в романе А. Рыбакова, в повести В. Некрасова сознательно заострены и даже, если хотите, подняты на некий принципиальный уровень.

В романе В. Некрасова ведется продуманная полемика с упростителями жизни и лакировщиками, с розовым бездумьем и самоудовлетворенной пошлостью. Об этом нигде не сказано в повести В. Некрасова прямо (автор — явный противник лобовых деклараций), но всем своим образным строем он спорит — и подчас спорит очень горячо — со своими литературными противниками. В этом споре В. Некрасова следовало бы активно поддержать, если бы, однако, его собственные творческие позиции, противопоставленные схематикам и упрощенцам, были верны.

Увы, это не так.
Не будем сейчас возвращаться к подробному анализу образной ткани романа. Эта работа уже проделана нашей критикой.
Однако критика повести В. Некрасова вызвала и контркритику. На ее положениях следует остановиться подробнее.

Защищая повесть В. Некрасова, писательница Ю. Капусто высказала недавно на страницах «Литературной газеты» немало спорных и более чем спорных положений. Хотелось бы обратить внимание на некоторые мысли Ю. Капусто, имеющие, думается, принципиальное значение.

«Композиция повести, — пишет она, воспроизводит естественное течение жизни. Автора мало беспокоит, что при этом нарушается ряд канонов».

В другом месте варьируется та же мысль:
«Некрасов правдив, и жизнь, наша советская действительность, в своем развитии сама приводит автора и читателя к правильным выводам,..» и т. д.
Писательница последовательно и упорно выражает в этой статье неверную мысль, могущую завести ее совсем не туда, куда следует.

Сама жизнь приводит читателя и автора к правильным выводам — вот центральная мысль статьи. Сначала может показаться, что все тут на месте, все верно. Но так ли это на самом деле? Не означает ли эта попытка сослаться на всеспасительное течение жизни фактический отказ от того, чтобы активно, по-боевому, по-коммунистически сформулировать свое отношение в этой самой жизни? Помните, у Маяковского:

          Надо
                жизнь
                          сначала переделать,
          переделав —
                             можно воспевать.

В этих словах поэта — волевое, партийное начало, в них верное понимание сути нашего реализма.
«Но ведь Ю. Капусто говорит именно о партийности последней повести Виктора Некрасова»,— могут возразить некоторые читатели и приведут следующее место из ее статьи в «Литературной газете»:
«Книга Некрасова несет в себе глубокую веру в коммунистов — людей смелой мысли и смелой души, веру в справедливость и победу нашего дела. Это бодрая, по-хорошему бодрая книга. Она воспитывает мужество, непримиримость, партийную принципиальность».

Если бы это и в самом деле было так!.. Может быть, тогда не нужно было бы ломать копья и снова и снова выяснять вопрос о роли и месте повести В. Некрасова в сегодняшней литературе. Но, к сожалению, именно в этом главном пункте своей статьи Ю. Капусто ошиблась, и ошиблась очень существенно.

Вся повесть Виктора Некрасова — это своеобразная элегия, это воплощение мотивов грусти и печального безволия, которые так колоритно, так ярко и последовательно отразились в образе главного героя книги — Николая Митясова, бывшего фронтовика, скорбящего на старом своем пепелище и не знающего, куда и как приложить руки после войны.

Наш народ одержал в 1945 году всемирно-историческую победу. Общее ощущение, характерное для этой поры, — бодрая уверенность в силах Родины, государства, гордое сознание того, что именно нам, советским людям, выпало на долю великое счастье освободить человечество от фашизма.

Да, рядом с этим общим величавым историческим самоощущением народа было немало горя и разрухи, принесенных войной. Война сломала многие человеческие судьбы, покалечила тела и души множества людей. Разве не вправе советский художник рассказать обо всем этом? Разве правдивость — первое и обязательное условие, которое ставит художникам слова метод социалистического реализма, — не обязывала Некрасова поведать и об этих печальных явлениях жизни?

Спору нет, рассказать было можно и должно. Весь вопрос в том, как это сделать. Фронтовые землянки, окопная дружба, святой воинский долг — их пафос, их поэзия и в самом деле достойны всяческого возвеличения. Но беда в том, что все это для Николая Митясова стало главным внутренним содержанием его мирной жизни, что действие он заменил реминисценциями, что волю к борьбе у него вытеснила горькая и бесплодная мечтательность. Николай Митясов не видит, на что ему опереться в окружающей его действительности.

Наделив своего героя душевной размагниченностью, безволием, потерей жизненной перспективы, писатель, однако, так построил свое повествование, что виновными во всем этом оказываются одни лишь внешние обстоятельства, а сам герой выглядит своеобразным рыцарем без страха и упрека, человеком глубоко честным, искренним, бескорыстным.

В его скуповатой внутренней сдержанности, в его трудной житейской судьбе и впрямь многое подкупает. Но, вызвав сочувствие к своему герою, Виктор Некрасов тут-то и совершил свою главную ошибку. Он как бы сказал читателю: вот какова жизнь, вот каковы ее трудные повороты и изломы. Я показал вал ее суровый и подчас непривлекательный облик, и этим ограничивается моя задача. Сделайте вывод сами.

Он добавил к этому ж еще одно положение, нигде опять-таки точно не сформулированное, но продиктованное всей логикой развития повести «В родном городе». Это положение сводится к тому, что, дескать, инстинкт честности может иногда прорвать тину обывательщины. Уныло-меланхолически настроенный студент Николай Митясов вдруг возмутился карьеристами, перестраховщиками, обывателями и отвесил, добрую фронтовую пощечину негодяю Чекменю, занимавшему в вузе поет декана. В результате этой стихийной вспышки Чекмень разоблачен, изгнан, воздух вокруг очистился.

Но в чем же все-таки тут смысл «философии всей»? К чему рассказана нам грустная история жизни Митясова, обладающая внезапным «волевым» финалом, так, плохо вяжущимся со всем предшествующим развитием повести?

Неужто и впрямь писатель рассказывает только для того, чтобы рассказать? Неужто и в самом деле за всеми тяжкими будничными передрягами Николая Митясова и его друзей не скрыто ровно никакого обобщающего смысла?

Ю. Капусто уверяет: «бодрая книга».
Но какая же тут бодрость, когда на протяжении всего произведения герой только и делает, что в различных формах выражает свое недовольство жизнью, не ударяя палец о палец, чтобы активно воздействовать на ее течение? Какая же бодрость, когда пощечину Чекменю Николай Митясов закатил буквально с отчаяния, от отвращения к пошлости жизни?

Подобно всем экзальтированным натурам, Митясов почти не ведал, что творил. Только потом, задним числом к нему приходит нечто вроде запоздалой мотивировки. совершенного. Но и эта мотивировка скорее инстинктивная, нежели идеологическая:
«Внешне он был совершенно спокоен... Не было даже той внешней сдержанности, которой пытаются часто скрыть горечь, или обиду, или злость. Это нельзя было назвать ни горечью, ни обидой, ни злостью. Ничего этого не было. Было что-то другое. Что-то, больше всего похожее на то, что ощущает человек, когда его ранит».

Как видим, все это более чем странно. Митясов как будто проявил гражданское мужество, волю к борьбе со злом. Но сам же он после этого Ощущает себя раненым.

Откуда такая болезненная рефлексия у бывшего фронтовика, у коммуниста? Нет ли тут у писателя своеобразного преклонения перед силой инстинкта, перед сложностью внутреннего человеческого мира, который действительно сложен, но который можно и должно разгадать, понять, объяснить и самому себе и читателю? Не просты пружины, движущие сознанием Пьера Безухова или Андрея Болконского, Дон Кихота или Санчо Пансо, Люсьена де Рюбампре или папаши Горио. Но великие реалисты прошлого, как бы различны ни были их методы воплощения действительности, как бы ни различна была их социальная философия, всегда стремилась не только живописать, но и объяснить жизненный процесс, не только показать явления, но и вынести им свой нелицеприятный, «приговор». Временами даже великим художникам прошлого, например, Льву Толстому, ошибочно казалось, будто поступки людей подчинены некой «роевой» силе, неким слепым законам общественно-исторического бытия, перед которыми бессильны человеческий ум и воля. Но, и разделяя эти ошибочные взгляды, Лев Толстой силой своего могучего таланта и силой своего огромного ума стремился проникнуть в «тайное тайных» человеческой психологии.

И это стремление отнюдь не оказывалось бесплодным. Мы прекрасно понимаем, как и почему мыслят и действуют герои «Казаков», «Войны и мира», «Севастопольских рассказов», «Воскресения». Отнюдь не всегда разделяя взгляды героев и тем более их автора, мы, тем не менее, при его помощи постигаем смысл явлений.

IV

В случае с Николаем Митяевым все наоборот. Писатель здесь не помогает читателю, не ведет его за собой, а намеренно и сознательно встает в позу стороннего наблюдателя. Он как бы подчеркивает, что его задача ограничивается одним пассивным изображением, а Ю. Капусто с наивной старательностью укрепляет его в этих глубоко ошибочных намерениях.

Когда Эмиль Золя формулировал основные задачи художника натуралистического направления, он писал:
«Я не затрагиваю вопроса об оценке политического строя, я не хочу защищать какие-либо политики или религии. Рисуемая мною картина — простой анализ куска действительности, такой, какова она есть».

Не кажется ли некоторым сторонникам «объективного» повествования, что они ближе к этому высказыванию Золя, чем к заветам реализма, заветам Толстого, Бальзака? Выбор пути, выбор учителей — он бывает очень важен, тем более, когда речь заходит не только о способе живописания словом, а о философской сущности, об идейном содержании метода. Сколько раз уже говорилось о реализме, что он вовсе не предполагает пассивного отражения жизни. «И мы реалисты, но не на подножном корму» (Маяковский). И, тем не менее, до сих пор находятся сторонники именно такого «подножного» подхода к жизни, полагающие при этом, что они-то и являются адептами подлинного реализма.

Когда автор этой статьи выступил с критикой повести В. Некрасова «В родном городе», им руководило чувство тревоги за судьбу автора хорошей книги «В окопах Сталинграда», правдиво и глубоко отразившей солдатские будни в великой исторической битве, показавшей красивые и мужественные души воинов страны социализма. Повесть «В родном городе», с моей точки зрения, ознаменовала отход Виктора Некрасова с верных позиций его первой книги, отход, сопровождавшийся натуралистическими тенденциями.

Если «В окопах Сталинграда» автор действительно изображал жизнь такой, какая она есть, если в грозе и буре эпических битв он сумел увидеть тогда цельный и драгоценный в своем молчаливом и сосредоточенном подвиге патриотический характер советского человека, надевшего военную шинель, то здесь, в повести «В родном городе», герои книги лишь механически повторяли слова о воинской романтике, о славе, о подвиге, а на деле давно променяли эту фронтовую романтику на неплодотворные сетования по поводу тины будней.

В одном месте своей повести, рассказывая о возобновлении семейной жизни Николая Митясова, и его жены Шуры, между которыми перед этим легла боль измены и разлуки, автор говорит:
«Шура никогда не спрашивает Николая, увлекался ли он кем-нибудь на фронте. Она вообще не расспрашивает его о фронте. А он её — об оккупации. Они не говорят о прошлом. Как будто его никогда и не было. «Ну, как твои ребята сегодня?», «Как твой чертёж?»

Строить личную жизнь на таком зыбком основании невозможно. И вот снова возникают мечты Николая о фронте, которые упорно и последовательно противопоставляются будням тыла. Там романтика, там слияние с народом, там подвиг, там ощущение своей необходимости, здесь пустота, здесь псевдодела.

«Нет, не то всё это... Не то», — этой меланхолической фразой завершаются мучительные размышления Николая над своей судьбой. Меланхолическое безволие этой фразы как бы отражает в себе всё особенности повести В. Некрасова в целом.
Мне опять вспоминается Маяковский:

          ...не приемлю,
                                ненавижу это
          всё.
          Всё,
               что в нас
                           ушедшим рабьим вбито,
          всё,
               что мелочинным роем
          оседало
                       и осело бытом
          даже в нашем
                               краснофлагом строе.

Так, как выговорил это в своих бессмертных строках Маяковский, думают и чувствуют миллионы советских людей. Он тут один сказал за всех. Николай Митясов — антипод этих представлений. Он ненавидит тину обывательских будней не ради борьбы с ними. Чувствуя к ним отвращение, он на протяжении почти всей повести только сторонится их, только замыкается в себе, в своей индивидуальной скорлупе да во фронтовых воспоминаниях. Разве это позиция борца?

«Война не опустошила его, напротив, испытания войны обострили в нем чувство ответственности, повысили его требовательность к себе и к людям, поэтому ему всё так трудно»,— пишет Ю. Капуста о Николае Митясове.

С этим решительно невозможно согласиться. В том-то и беда, что в повести В. Некрасова все обстоит наоборот — ни ответственности, ни требовательности, только печаль, пустота.

Митясов хочет «назад» — туда, где остались его фронтовые друзья. Но как же печально и неверно звучит это «назад»!

Те уступки чуждому вам методу, которые сделал писатель, очень опасны. Наша обязанность — предостеречь от них Виктора Некрасова, помочь ему преодолеть временные и преодолимые слабости и заблуждения.
<...>

<...>
В том-то и состоит задача умного и проницательного художника, чтобы раскрыть глубину жизненных противоречий даже в тех случаях, когда они недоступны взору поверхностного наблюдателя, когда они происходят подспудно, в недрах глубинной психологии людей, в сложных процессах общественного развития.

Партийность, пристрастность в оценке людей и событий, активное вмешательство в жизнь — все это ценнейшие и непременные качества настоящего произведения, написанного с позиций метода социалистического реализма.

Откидывая теорию бесконфликтности как лживую теорию, уводящую на неверный путь лакировки действительности, советские писатели долины стремиться глубоко, всесторонне отражать процессы, характерные для нашего времени, должны быть неустрашимыми и принципиальными борцами за новое, передовое.

Позиции невмешательства в жизнь, позиции пассивного следования вслед за ее течением, нежелание или неумение решительно выбрать свое место в жизненном конфликте, сказать свое прямое и ясное слово по поводу изображаемых явлений приводят к серьезным идейно-художественным просчетам, как это видно на столь разных примерах, как роман А. Рыбакова и повесть В. Некрасова.
<...>