Статьи о Викторе Некрасове и его творчестве
Юрий Виленский
Виленский Юрий Григорьевич (род. 3 сентября 1931, Киев) — врач-фтизиатр, писатель, журналист, поэт. Кандидат медицинских наук (1973). Историк медицины, исследователь медицинских моментов в жизни и творчестве Михаила Булгакова.
Член Национального союза журналистов Украины (1995). Лауреат премии НАМН Украины (2009) за цикл историко-медицинских исследований.
В 1955 г. окончил Киевский медицинский институт.
Работал врачом-фтизиатром в Киевской и Черниговской областях, а затем в городской туберкулезной больнице Киева.
Начал публиковаться в научной и периодической печати с 1960-х гг.
В 1991 г. издана первая книга Юрия Григорьевича Виленского «Доктор Булгаков», переизданная в последующие годы трижды (2003, 2010 и 2011).
В 2001 г. — книга «Виктор Некрасов: Портрет жизни», 2-е издание — 2016.
Автор книг:
Учебник «Основи медичної етiки» (1995, в соавторстве)
«Огонь на себя»
«Детский хирург Николай Ситковский» (2003)
монография «Доторк до полум'я» (2006, в соавторстве, на укр. яз.)
«Степан Руданський — лiкар i поет» (2008, в соавторстве, на укр. яз.) и др.
Автор ряда публикаций в газетах «Зеркало недели», «День», «Правда Украины», «Медицинская газета» (Москва).
В журнале «Радуга» (Киев) в 2004 г. были опубликованы некоторые стихотворения Ю. Виленского.
Работам биографического плана предшествовали научно-популярные исследования «А что мы знаем о себе?» и «Возможности развития ребенка» (обе в соавторстве).
У Виктора Некрасова на площади Кеннеди
 |
Виктор Некрасов.
Фотография из собрания
Валентина Селибера |
Проходя таинственным Пассажем, этим урбанистическим и вместе с тем лиричным ручейком Крещатика, я всегда останавливаюсь у трогательной мемориальной доски в честь Виктора Некрасова — работы его друга, также фронтовика Валентина Селибера. Создатель бессмертной книги «В окопах Сталинграда» словно вышел из кровопролитного боя. Усталое лицо, остаток сигареты — этой его спутницы в изломах судьбы и, конечно же в испытаниях той обороны, силуэты Софии, Эйфелевой башни, Мамаева кургана... Здесь, в сердце Киева, доблестный ветеран войны и страстотерпец мира жил с 1950 по 1974 г. Лаконичный и строгий скульптурный портрет писателя-воина как бы объемлет его путь. От заслуженной славы — за лучшие строки о минувшей войне до вынужденной эмиграции — за свободомыслие. В дни новой эры Украины великий киевлянин, конечно же, стремился возвратиться домой, но не успел...
«Вика, как тебе в Париже?» — выдохнул как-то, в годы изгнания баталиста-сталинградца, поэт — зная, что Виктор Платонович оказался во Франции, и не ведая, как складывается там его планида. Ведь поддерживать переписку с опальным лауреатом Сталинской премии, с честнейшим летописцем решающей битвы Отечественной войны отваживались немногие. Знаменитые книги были изъяты из библиотек. А приезжавшие иногда в Париж, в рамках официоза, литераторы и иные деятели из украинской столицы, так или иначе, остерегались встречаться с мятежной «персоной нон-грата». Понимая, что и здесь, на чужой земле, может присутствовать пресловутое «недремлющее око». Кажется, лишь Василь Быков, Виктор Конецкий и Вячеслав Кондратьев достаточно открыто позволили себе бросить вызов такой возможной опасности.
И вот в этой обстановке неприятия и глухой анафемы Валентину Селиберу, в конце семидесятых годов, удалось фактически конспиративно встретиться здесь, вдалеке, с любимым старшим товарищем. Как это произошло, какими в его памяти остались эти благословенные недели? В тихой квартире Валентина Евгеньевича, в доме Союза художников на Печерске, в окружении книг Виктора Платоновича, когда-то сердечно подаренных другу, мы как бы воссоздаем контуры необыкновенной поездки.
— Как и многие фронтовики, я был влюблен в появившуюся в журнале «Знамя» повесть Виктора Некрасова о Сталинграде и испытывал гордость, что замечательная книга удостоена высшего признания, а ее автор обитает в родном Киеве, — вспоминает Валентин Евгеньевич. — Ведь фактически страницы «Окопов» где с абсолютной правдой вставали будни тяжелых этих боев, но впервые говорилось, что на войне были не только герои без страха и упрека, а порою и штибные карьеристы, не щадившие крови и жизни солдат. И это были вдохновляющие глотки совестливости и антилакировки, пример смелости и в литературе.
Словом, я принадлежал к пока заочным поклонникам некрасовского таланта. Интерес к личности Виктора Платоновича усиливался во мне еще и тем, что я узнал — по первоначальной специальности он — архитектор. Дело в том, что по окончании, после возвращения с войны, Киевского художественного института по разделу скульптуры, я задумал однажды создать памятник Льву Толстому. Подобный проект всегда осуществляется во взаимодействии с архитектором, и мне представлялось заманчивым, если бы Виктор Платонович заинтересовался моей идеей и согласился участвовать в ее выполнении в таком качестве. Наверное, замысел такого образа не оставит писателя, не чуждого архитектуре и в сущности проложившего зримый мост между толстовскими «Севастопольскими рассказами» и такой же чистой своей повестью о битве на Волге, будто светящейся любовью к солдату, равнодушным к моей идее, — предвкушал я встречу с ним. Эскизы были прорисованы. Узнав адрес Виктора Платоновича, я без всякого предупреждения, как говорится, по простоте душевной, поднялся к его квартире. Дверь открыл он сам и без каких-то расспросов пригласил меня в дом. Доброжелательно и даже с увлечением выслушал мой спич, сказав, однако, что архитектурными работами он сейчас не имеет возможности заниматься. Но от содействия не отстранился, тут же позвонив архитектору А. Милецкому и отрекомендовав меня и мое предложение. Милецкий меня вскоре принял. Сказал, что просьба Виктора Платоновича для него лучшее напутствие, и мы начали работать. Долго ли коротко, через некоторое время я под девизом отправил запечатанные бумаги на конкурс в Москву. Проект не получил поддержки. Позже, на фотоснимке в газете, я совершенно случайно узрел готовый монумент, весьма похожий на мой и лишь иначе развернутый....
Но связь с Виктором Платоновичем на этом визите не прервалась, чем-то я, видимо, глянулся ему. Жил я тогда на Бассейной. И вот Некрасов стал иногда звонить мне, приглашал на прогулки по Киеву. Разумеется, я с несказанным удовольствием присоединялся к нему. Мы бывали не раз на Владимирской, в ее начале, и Виктор Платонович показывал памятный балкон, на котором его младенцем закаляли. Эта методика его мамы, врача Зинаиды Николаевны Некрасовой, каким-то образом закалила и душу... Поднимались несколько раз по Кругло-Университетской, к раскидистому дереву, которое ему нравилось. Иногда бродили улочками Подола, шли за Днепр. В Пассаже, откуда проистекал путь, он предложил мне как-то поднять голову вверх и всмотреться в изваяния над верхними этажами домов, прелесть и смысл которых вокруг никто обычно не замечает, хотя это классические сюжеты. Касался работ Владислава Городецкого, но легенды о его «доме с приведениями» (а я вырос на Банковой и знал это строение с детства) мы почему-то не обсуждали. Теперь я, пожалуй, вправе сказать, что в такие обычно утренние часы Виктор Платонович как бы накапливал сюжеты и подробности для «Городских прогулок», в последующем ставшими «Записками зеваки». Они придут к нам так непоправимо поздно...
— С Андреевским спуском связан знаменитый очерк Виктора Платоновича «Дни Турбиных», послуживший в сущности импульсом к киевскому возрождению Михаила Булгакова. Вы, Валентин Евгеньевич, были, кажется, его спутником в этом открытии?
— Действительно, мы несколько раз вместе ходили к «зданию постройки изумительной» по Андреевскому спуску, 13, где сейчас расположен мемориальный музей Мастера. Тайну этого тогда жилого дома Некрасов разгадал, очевидно, первым, но что-то о юности Булгакова в этих стенах уже знал, очерк внутренне был как бы проторен. Вместе с ним мы, по приглашению хозяйки дома Инны Васильевны Кончаковской, дочери строительного инженера Листовничего, у которого Булгаковы снимали квартиру, с волнением осматривали изразцы печи, описанной в «Белой гвардии». Надписей на них, встающих в романе, понятно, не было. Обозревали проем между домами, куда Николка Турбан ( второе «я» Николая Булгакова, в будущем выдающегося бактериолога) «уронил» пистолет. Естественно, вставал и образ Василия Павловича Листовничего, погибшего от рук революционной власти. Ведь он был заключен в Лукьяновскую тюрьму. Потом заключенных погрузили на баржи, и Листовничий, при попытке побега, был, очевидно, застрелен в водах Днепра...Он, по словам дочери, был не совсем таким, как в романе. Помню некоторое изумление Инны Васильевны, когда Виктор Платонович сказал — Миша Булгаков, тот самый фрондер в юности, а затем врач-венеролог в этом же доме, стал великим писателем. Но всего из картин этих посещений я тут не перескажу, лучше заново прочесть очерк Виктора Платоновича, воссоздающий и детали открытия, и черты первооткрывателя.
— Ваша дружба с Некрасовым длилась в дни его взлетов и в годину невзгод. Наступило тревожное начало 1974 года, когда в квартире Виктора Некрасова в Пассаже был произведен обыск, и это стало началом вынужденного отъезда. Как все протекало?
— В круг обыска целой бригадой сотрудников госбезопасности я не попал, но лишь по счастливой случайности. Я приходил к Виктору Платоновичу весьма часто и был у него накануне того фатального дня. Всех, кто звонил в квартиру в эти часы и дни, задерживали, а телефонные звонки фиксировались... Кольцо вокруг него все сжималось, наступили часы перед отъездом. В аэропорт я не ездил, и понятно почему: все это, естественно, отслеживалось определенным ведомством. Участвовал в прощании с Виктором Платоновичем, в сумятице отвальной, накануне, как оказалось, последнего его маршрута по воспетому им Киеву. Друзей и знакомых, рискнувших появиться в его квартире в горький этот вечер, какой-то мужчина из знакомцев Некрасова непрерывно фотографировал. Полагаю, что в кадр попал и я. Фото этих я, впрочем, не видел. По сегодняшним рассуждениям мне думается, что любезный этот фотограф на самом деле имел отношение к ведомству «глубокого бурения». Наступил следующий день и лишь мысленно я был у самолета, с борта которого Виктор Некрасов простился с Киевом. Переписки между нами не было, и это также объяснимо. Знал, разумеется, что Виктор оказался в Париже. О том, что нам удастся вновь встретиться, я, как вы понимаете, и думать не думал.
Как же это произошло? В каждой случайности есть, очевидно, своя закономерность, — продолжает Валентин Евгеньевич. В первые годы во Францию выехали родители моего двоюродного брата Александра Роквера и, поскольку он родился там, получил с детства французское гражданство. Когда наступила некоторая политическая разрядка, на мое имя стали поступать приглашения от него приехать в гости. Родственные связи служили для этого веским поводом, но девять раз мне отказывали в таком визите. А на десятое по счету приглашение вдруг последовало разрешение. Полагаю, занавес для меня открылся также благодаря случаю. На именины к моей жене, доктору химических наук Наталии Корнелиевне Давиденко (к большому сожалению, ее уже более года нет со мною) пришла однажды ее подруга по службе, вместе с мужем, который, как я позже узнал, был сотрудником КГБ. Присмотревшись к нам и поняв, что, исходя из наших отношений с Наташей, я, несомненно, никак не смогу стать «невозвращенцем», наш новый знакомый, как я полагаю, дал в этом плане какие-то гарантии в отношении меня. И в 1979 году, в начале осени, я оказался в Париже, в квартире Александра и его жены Мартины, коренной француженки. В тот же день отправился на встречу с Некрасовым. Не помню уж каким образом, но ему было извещено о моем приезде и даже обусловлено время и место встречи — у станции метро «Монпарнас». Я прождал его полтора часа, и напрасно. Оказывается, что и Виктор Платонович также примерно такое же время томился у станции, но вблизи другого входа, там их несколько. Вот такая накладка получилась. Огорченный, я вернулся к Рокверам. Мартина принялась разыскивать телефон Виктора Некрасова, а в Париже нет обозначений, не введенных в общий регистр. Искомого номера не было! Тогда ей пришло в голову — «проверить» в этом смысле окрестности. И вот в Ванве, который считается пригородом Парижа, желанный номер телефона все же отыскался. Виктор Платонович проживал здесь в доме на площади Кеннеди. Так, наконец, я услышал его голос. Мы вновь условились о встрече неподалеку от метро «Монпарнас», но в кафе, куда захаживал когда-то Хемингуэй и которое полюбилось и Некрасову.
А на следующий день я оказался в Ванве, у Виктора Платоновича. Квартира была, насколько мне помнится, двухкомнатной, и по расстановке мебели, месту любимых картин и предметов, расположению письменного стола весьма напоминала его квартиру в Пассаже. Кажется, в тот день мы вместе отправились в долгую прогулку по Парижу, продолжает Валентин Евгеньевич. Все складывалось примерно так же, как в Киеве, когда Виктор Платонович с увлечением знакомил своих гостей с родным городом, сокровенные тайны которого, прекрасный неповторимый портрет знал, как никто другой. А теперь он вводил меня в ореол Парижа, достопримечательности которого с немалым притяжением очаровывали его. Но если в Киеве на стене в доме висела карта Парижа, то тут карта Киева. Наши путешествия повторялись несколько раз. Хотя виза была выдана мне на месяц, внеся определенный валютный взнос, за счет Рокверов, ее удалось продлить.
— Наверное, при встречах вы интересовались, что пишет теперь Виктор Платонович?
— Оказалось, что пишет он немало. Узнал я и о том, что Виктор Платонович, вскоре по прибытии во Францию, перенес тяжелую форму аппендицита и едва не умер. Считается, что его спасло и деяние Андрея Синявского — в виде некролога при жизни, а в таких случаях смерть, возможно, отводит косу... Но некрасовских новых строк, включая и «Маленькую печальную повесть» я в Ванве так почти и не прочел. Виктор Платонович предложил мне вместо этого нелегальную для тогдашнего Советского Союза литературу, например, «Слепящую мглу», воспоминания Надежды Мандельштам, другие недоступные в Союзе книги на русском языке. Изо дня в день я приходил к Виктору Платоновичу и в более изолированной комнате погружался в чтение. В эти недели я ближе познакомился и с его названным сыном Виктором Кондаревым. Виктор Леонидович с семьей жил в этом же доме, но в другом подъезде. Мы до сих пор в дружбе... Надо сказать, что Виктор Платонович старался оберегать меня от каких-то нежелательных встреч, и в таких случаях я заранее покидал квартиру на площади Кеннеди или уединялся с книгой в дальнем углу в соседней комнате.
— Наступило время отъезда. Я знаю, что Виктор Некрасов подарил вам тогда несколько объемистых изданий. Как они попали в Киев, вопреки бдительности таможни?
— Книги были достаточно безобидные, в основном, альбомы живописи и других искусств, хотя я провез и подаренную им Библию. Несколько дней Рокверы и их знакомые надписывали тома, чтобы считалось — это их дары. Тем не менее, весь этот ворох литературы вряд ли бы легко пропустили через границу. По совету Виктора Платоновича я дал проводнику вагона сто франков. Книги он аккуратно устроил за какой- то занавеской, и никто к ним не прикоснулся. С Парижем прямым сообщением тогда была связана только Москва, и я с неподъемным грузом имел на перроне хлопоты, так как денег на носильщика у меня не осталось. Перетаскивал книги с места на место.
— Никто в те годы о состоявшейся встрече, кажется, не узнал. А велась ли в дальнейшем переписка?
— Нет, не велась. Я, правда, пытался придумать какой-то зашифрованный вариант, в виде определенных фраз в письмах к Александру, но ничего не получилось. Узнав о кончине Виктора Платоновича, стал работать над мемориальной доской в его память. Разрешение на ее установление, вскоре после снятия «табу» со славного имени, было получено. Мне хочется верить: она напоминает о Киеве Виктора Некрасова и о Керженцеве, двойнике Виктора Некрасова в повести «В окопах Сталинграда», в их любимом Киеве.
Валентин Селибер
Виктор Некрасов «Мраморная крошка»
Виленский Юрий «Три музы Виктора Некрасова»
Стихотворение Юрия Виленского «Виктору Некрасову»
Виленский Юрий «Неизвестный Виктор Некрасов»
Юрий Виленский «Двенадцать эшелонов Ивана Пастуха»