Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Анатолий Бич
Киевлянин. В прошлом рабочий-строитель, инженер-конструктор, научный сотрудник. Автор нескольких книг о сущности времени.
Несколько встреч с Виктором Некрасовым
«Радуга» (Киев), 2005, №№ 5—6, стр. 156—161
Со своим родным дядькой Вячеславом Фастовичем — главным оператором киностудии «Ленфильм» — я встретился случайно на одном из киевских автопредприятий. Это совершенно рядовое предприятие почему-то было выбрано ленинградскими кинодеятелями для съемки фильма «Весенние хлопоты». Встреча с дядькой была радостной, и в тот же вечер я был у него в гостях в его одноместном номере в гостинице «Москва».
Дядька — весельчак и хохотун — много рассказывал о киношных делах, вспоминал знакомых артистов, сыпал анекдотами и смеялся, смеялся. Несколько раз он упомянул фильм «Солдаты». Затем вдруг замолчал, словно споткнулся. И наконец с явным потрясением произнес:
— Так у вас же в Киеве живет мой настоящий друг Виктор Некрасов!
Он раскрыл свою записную книжку и начал накручивать телефон Некрасова. Телефон не отзывался. Дядька долго трудился, не переставая рассказывать мне, что с Виктором они познакомились и подружились во время съемок фильма по некрасовской повести «В окопах Сталинграда».
— Мировой парень! — приговаривал дядька. — Много времени провели вместе... вот как с тобой, только от рюмочки он не отказывался. У тебя что, язва?..
Телефон по-прежнему не отвечат. Наконец, дядька устал и, полистав еще раз записную книжку, спросил:
— А Пассаж далеко отсюда?
Мы сорвались с места и почти побежали... Так в тот бурный день и оказались у Виктора Платоновича на Крещатике, 15.
Мой дядька и Некрасов явно симпатизировали друг другу. Конечно, их объединяло то, что оба они от звонка до звонка прошли бойню Второй мировой... Но было у них и нечто общее в характерах, может быть, правильнее — в воспитании... Настоящие интеллигенты, в поведении которых не было и намека на интеллигентские условности. Они были просты и обаятельны. Я с удовольствием смотрел на них и слушал, как они, перебивая друг друга, вспоминают эпизоды, случившиеся во время съемок фильма. Мелькали имена и фамилии, дядька хохотал громко, порой вскакивал со стула и обнимал Виктора Платоновича за плечи... Некрасов был намного сдержаннее... Более того, вскоре я обратил внимание на то, что ускользнуло от дядьки — Некрасова явно что-то тяготило. Я не сомневался, что это «что-то» связано с той самой речью Никиты Хрущева, которая несколько дней назад прогремела по радио на весь Союз... Многих тогда эта разгромная речь Никиты потрясла... Он с яростью, граничащей с бешенством, набросился на Некрасова, предложил исключить его из партии и выдворить вон из страны... Дядька продолжал хохотать, казалось, что он единственный в Союзе не знает об этой речи, а Виктор Платонович становился все печальнее и мрачнее. Я не выдержал и толкнул дядькину ногу под столом...
— Что стряслось? — уставился он на меня.
Я пробормотал что-то в том смысле, что Виктору Платоновичу сейчас, наверное, совсем не до анекдотов, и упомянул о речи Никиты Сергеевича.
— Какого Никиты? — невпопад спросил дядька.
Теперь уже мы с Некрасовым вначале уставились друг на друга, а потом и рассмеялись. Выслушав пояснения Некрасова, дядька помрачнел, а потом вдруг с проницательностью, которой я от него не ожидал, спросил:
— Значит, поэтому телефон молчит, отключили органы?
— Нет, — вздохнул Виктор Платонович, —- сам и отключил...
— Друзья сочувствуют? — поинтересовался дядька.
Тут я заметил, что Некрасов не только угнетен, хоть и старается скрыть это, но откровенно растерян. Наклонив голову, не глядя на нас, он тихо произнес:
— Да нет! Друзей оказалось немного, а вот звонят граждане и возмущены, знаете, натурально, говорят «американский прихвостень»... словом клеймят, предлагают собирать шмотки и уматывать...
Незадолго до этого в «Новом мире» был опубликован очерк Некрасова «По обе стороны океана», в котором писатель, на удивление советским обывателям, не поливал грязью загнивающую Америку, а обнаружил в ней нечто хорошее.
Виктор Платонович помолчал, потом вдруг словно что-то вспомнил, поднялся и, пошатнувшись, вышел из комнаты. Такой небольшой, даже хрупкий и, наверное, ранимый. Уже за дверью раздался его голос:
— Мама!
Через несколько минут он вернулся и, смущенно улыбаясь, развел руки в стороны.
— То ли спрятала бутылочку, то ли выбросила, ну да я сам виноват, обещал сдерживаться...
* * *
Знаменитое собрание киевской общественности, посвященное проблемам мемориала в Бабьем Яру, состоялось в Доме архитекторов. Я немного опоздал, — в партере не было мест. Безнадежно потоптавшись, я поднялся на балкон и почти сразу же, в первом ряду недалеко от прохода, увидел Виктора Платоновича. Мы поздоровались. Он спросил что-то про дядьку, я ответил и прошел мимо. Меня поразил его вид. Он был небрежно одет и выглядел явно выпившим. А далее случилось нечто неожиданное, хотя, если хорошенько подумать, то, наверное, все-таки вполне прогнозируемое. Когда я появился на балконе, на меня, естественно, никто не обратил внимания. Но едва лишь пообщался с Некрасовым, как на меня уставились десятки внимательных глаз. Мне улыбались, кто-то, подвинувшись, предложил место, кто-то с почтением спросил:
— Вы знакомы с Некрасовым?!
Я тогда подумал, что, по существу, это собрание — заслуга Некрасова, это, если угодно, его бенефис. В течение ряда лет он был едва ли не единственным, кто вообще будоражил общество, то устными, то письменными призывами увековечить память погибших в Бабьем Яру. Чего стоили хотя бы его появления в этом страшном месте ежегодно 29 сентября... В те годы большинство деятелей культуры, боясь обвинений в смертных грехах вроде сионизма, сторонились Некрасова как прокаженного.
...Президиум заняли официальные персоны, и собрание началось.
Странным оказалось это начало. После официального открытия выступали историки и скульпторы, архитекторы, писатели и представители трудящихся. Я не сразу сообразил, что меня коробит, отчего так скверно на душе. Пока случайно не посмотрел в сторону и не увидел старого еврея через несколько мест от меня, он опирался на костыль, подавшись вперед, в глазах у него стояли слезы. Тут и дошло до меня вдруг, что странного было в речах выступающих, — они выступали как-то чересчур празднично, даже весело. Они словно забыли, зачем сюда пришли...
И вдруг появился Параджанов, замер на трибуне, направив в зал ладонь. Медленно затихал зал.
— Прошу всех встать! — сказал Параджанов. — Прошу минутой молчания почтить память погибших в Бабьем Яру!
Медленно сползали с лиц улыбки...
Параджанов выступил хорошо, говорил обычные слова о том, что невинно погибли тысячи евреев, украинцев, цыган, но при этом скорбно кричала его душа... В зале стало совсем тихо. Потом выступали чудом спасшиеся, и некоторые в зале, не сдержавшись, начали всхлипывать.
И старый еврей с костылем рассказал, что его, раненного, засыпали землей, но ночью (под утро) удалось выбраться... Кто-то его откопал, а кто — он не знает...
Потом профессионалы-скульпторы говорили о том, каким им видится памятник.
Вдруг с балкона раздался крик:
— Пусть выступит Некрасов! И сразу же в партере:
— Пусть выступит Некрасов!
И понеслось с балкона в зал, с зала на сцену:
— Некрасов, Некрасов!..
— Пусть выступит Некрасов!..
Главный в президиуме вцепился двумя руками в микрофон:
— Никто ему не запрещай... Не выступает, значит, не хочет!
Я тогда уже сидел недалеко от сцены (удалось с балкона перебраться) и хорошо видел, как появился Некрасов. Под гром аплодисментов он шел по главному проходу. Волосы взъерошены, рубаха небрежно заправлена в брюки и расхлестана, т. е. не все пуговицы застегнуты... Он шел, твердо ступая, а народ аплодировал, и почему-то верилось, что именно сейчас и произойдет самое главное...
А выступил Виктор Платонович так себе... Почти банально говорил о жертвах... разве что призвал сделать конкурс международным, чтобы лучшие мастера со всего мира привезли в Киев свои проекты. «Тогда это будет конкурс!» — сказал он. И это, пожалуй, была единственная яркая мысль всего выступления. Впрочем, может быть, я утрировал тогда, уж очень хотелось услышать именно от Некрасова что-то необычное.
* * *
Через несколько дней я случайно встретил Виктора Платоновича в троллейбусе 9-го маршрута (аэропорт «Жуляны» — Крешатик), он только что проводил кого-то из друзей. На остановке «Улица Просвещения» я собирался выходить и заранее предупредил об этом Некрасова.
— Вы тут живете? — спросил он, очевидно, просто так. Я кивнул головой и добавил:
— В мужском общежитии строителей.
Неожиданно он словно встрепенулся, переспросил, действительно ли в этом общежитии, и вдруг признался, как-то по особенному искренне, что завидует мне.
— Жизнь бурлит, — то ли спросил, то ли просто констатировал он. А я взял и рассказал ему эпизод, случившийся вчера ночью, когда наша вахтерша тетя Галя (между прочим, мама знаменитого футболиста Анатолия Бышевца) вылавливала из общаги девчат, которые прорывались к парням через окно мужского туалета на первом этаже. Я ожидал, что Некрасов посмеется, а он сказал с откровенной тоской: — А у меня с десяток друзей, с которыми я и пью, и разговариваю, и молчу... — И добавил после тяжелой паузы: — Пусто вокруг...
Я несколько раз порывался задать ему один вопрос, но не мог решиться. Дело в том, что на днях мне позвонила хорошая знакомая — Сима и попросила осторожненько узнать, не еврей ли Некрасов. «Как ты себе это представляешь? — спросил я. «Ну, не знаю, — ответила Сима, — спроси, например, осторожненько, верит ли он, что евреи народ Богом избранный. А то мой Вовчик, ты ж его хорошо знаешь, кричит, аж трясется, что если б Некрасов не был евреем, то не выступал бы в поминальные дни в Бабьем Яру».
Я спросил Виктора Платоновича совсем о другом. Сказал, что хочу задать ему два вопроса, только прошу ответить со всей откровенностью...
— Во-первых, скажите, пожалуйста, считаете ли вы, что памятник жертвам Бабьего Яра должен нести в себе черты трагедии именно еврейского народа?
— Да! — твердо сказал Некрасов.
— Почему? Ведь там погибли и...
— Людям необходимы символы, через сто лет мимо множества памятников, посвященных просто погибшим в войне 1941-1945 годов, люди будут проходить, не задумываясь. А Бабий Яр один, и уже сегодня во всем мире он известен как место, где преступная ненависть проявилась именно так. В памяти остаются символы.
— Хорошо, вопрос второй. Почему позавчера вы выступали так... незаметно. Простите, так неярко?
Некрасов глубоко вздохнул.
— Те, для кого ценно мое мнение, его хорошо знают, те же, от кого зависит решение о мемориале, в моем мнении не нуждаются... и, кроме того, это был бы лишний повод для обвинений...
* * *
Мы шли по Крещатику. Настроение у Виктора Платоновича было, как мне показалось, какое-то легкое. Именно поэтому и я с легкостью поведал ему, как однажды к нам на стройку привезли группу зэков. Ударный труд им засчиты-вался для сокращения срока... Работали они остервенело быстро, но чрезвычайно халтурно.
— Но дело не в этом, — сказал я, — именно тут, на Крещатике, впоследствии случилась история, из-за которой я чуть сквозь землю не провалился. Приметила меня там, на стройке, одна из заключенных, штукатурша Татьяна. Чем-то пришелся я ей по сердцу. В то лето она заканчивала отбывать последний седьмой год своего срока. И вот примерно через года полтора и на этом месте она однажды меня заметила с противоположной стороны улицы. И вдруг как начала радостно кричать матом: «Толька! Ни х... бля... встреча...» В таком духе целую приветственную речь произнесла. И побежала через Крешатик (среди машин), а народ шарахнулся от меня...
Некрасов усмехался сдержанно, то ли осуждал меня или Татьяну, то ли сомневался в правдивости истории. Даже покачал головой, мол, неудачно сочиняете, молодой человек. Пришлось мне побожиться. Мы спустились в подземный переход.
Виктор Платонович извинился, подошел к лотку с цветами и купил букетик, кажется, фиалок.
— Женщине? — спросил я. (...Я знал, что он холост.)
— Да! — сказал он. — Маме.
...Мама Виктора Платоновича предложила нам кашу, но мы отказались. К чаю были поданы простенькие бутерброды с сыром, печенье и каждому по две дольки зефира.
Я во все глаза смотрел на эту пожилую, но очень симпатичную женщину и никак не мог избавиться от ощущения, что присутствую при явлении чуда. Я смутно знал, что в детстве ее родители были дружны с Крупскими, прежде всего с сестрой Надежды Константиновны. Я также слышал, что и маленького Виктора Платоновича на руках держал Ленин. Я так ярко видел эту сцену, словно свершился таинственный акт ретроспекции — видения прошлого. Это мне мешало правильно понимать настоящее, я путался в ответах на вопросы, адресованные непосредственно мне...
А потом случилось реальное маленькое чудо из разряда забытых и утраченных многими из нас. Собрал со стола Виктор Платонович три пустые тарелочки и захотел отнести их на кухню. Тут же его Мама потянулась к этим тарелочкам и со словами: «Витенька, я», — подвинула их к себе.
— Нет, Мамочка, я, — сказал Виктор Платонович и потянул тарелочки в противоположную сторону.
Они стояли, забыв обо мне, и смешно и трогательно заботились друг о друге...