Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт



Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове

Анатолий Гладилин

Гладилин Анатолий Тихонович (21 августа 1935, Москва — 24 октября 2018, Кламар) — писатель, диссидент.

Работал электромехаником во Всесоюзном НИИ Министерства станкостроения.

В 1954—1958 годах учился в Литературном институте им. А.М. Горького.

Работал редактором на киностудии им. М. Горького.

В шестидесятых годах Гладилин считался талантливым и перспективным молодым советским писателем.

Гладилин открыто выступил против суда над А. Синявским и Ю. Даниэлем.

В 1976 году был вынужден эмигрировать из СССР.

Жил в Париже. В эмиграции работал на радио «Свобода» и «Немецкая волна».

Писатель Анатолий Гладилин
рассказывает о «Радио Свобода»
в 1970—1980-е гг.

Фрагмент из фильма Валерия Балаяна
«Виктор Некрасов»,
телеканал «Культура», 2006


 

Беседы Анатолия Гладилина
с Виктором Некрасовым
на «Радио Свобода»

 

Виктор Некрасов и Анатолий Гладилин.
«Радио Свобода», Париж.
Заставка передачи «Писатели у микрофона»




Анатолий Гладилин и Виктор Некрасов, Париж, «Радио Свобода», не ранее 1978 г.
 
  • Передача «Как пьют в СССР и на Западе». Ведет передачу Мария Розанова, принимают участие Виктор Некрасов и Анатолий Гладилин. 25.08.1976.
 

 
  • Передача «Мы за границей». Ведущая Мария Розанова, выступления Виктора Некрасова, Анатолия Гладилина и др. 16.01.1977
 

 
  • Передача «Писатели у микрофона». Беседа Виктора Некрасова и Анатолия Гладилина о письме Гелия Снегирева и повести «Мама, моя мама». 2.05.1978.
 

 
  • Передача «Культура и политика». Беседа Виктора Некрасова и Анатолия Гладилина о выступлении поэта Андрея Вознесенского в Париже. Обсуждают тему: устраивать ли обструкции советским деятелям культуры. 8.07.1978.
 

 
  • Передача «Культура и политика». Беседа Виктора Некрасова и Анатолия Гладилина о книгах Л. И. Брежнева «Малая земля» и «Возрождение». Оценка художественной ценности книг Брежнева. Виктор Некрасов читает свои экскурсы в историю «Цари и литература». 10.07.1978.
 

 
  • Беседа Виктора Некрасова и Анатолия Гладилина о советской литературе, 22.07.1978.
 

 
  • Передача «Писатели у микрофона». Беседа Анатолия Гладилина с Виктором Некрасовым о его поездке в Испанию. 18.08.1978.
 

 
  • Беседа Виктора Некрасова и Анатолия Гладилина о книге Валентина Катаева «Алмазный мой венец». 28.09.1978.
 

 
  • Передача «Культура и политика». Беседа Виктора Некрасова и Анатолия Гладилина «Товарищ Катаев, есть ли в СССР цензура?». 23.10.1978.
 

 
  • Беседа Виктора Некрасова и Анатолия Гладилина на тему «Искусство и тоталитаризм» (Листая журнал «Искусство»). 25.12.1978.
 

 
  • Анатолий Гладилин беседует с Виктором Некрасовым о его поездке в Англию и о там дошедшей новости — освобождении пяти советских диссидентов. 18.06.1979.
 

 
  • Беседа Виктора Некрасова и Анатолия Гладилина о 40-летии подписания германо-советского пакта о ненападении». 23.08.1979.
 

   

 
  • Передача «Памяти Владимира Высоцкого» (2-я). Ведущий Анатолий Гладилин. В передаче участвуют Виктор Некрасов, Михаил Шемякин и Анатолий Шагинян. 22.08.1980.
 

 
  • Передача «Культура. Судьбы. Время» — «О Всеволоде Вишневском и журнале «Знамя». Ведущий Анатолий Гладилин. Беседа с Борисом Заксом и Виктором Некрасовым. 3.01.1982.
 

 
  • Передача «Культура. Судьбы. Время» — «Об Александре Твардовском и журнале «Новый мир». Ведущий Анатолий Гладилин. Беседа с Борисом Заксом и Виктором Некрасовым. 26.01.1982.
 

 
  • Передача «Культура. Судьбы. Время» — «О цензуре». Ведущий Анатолий Гладилин. Беседа с Борисом Заксом и Виктором Некрасовым. 9.02.1982.
 

 
  • Передача «Культура. Судьбы. Время» — «90 лет со дня рождения Константина Паустовского». Ведущая Мария Розанова. Беседа за круглым столом. Ведёт беседу Анатолий Гладилин. Участвуют Виктор Некрасов и Ефим Эткинд. 31.05.1982.
 

 
  • Передача «Культура. Судьбы. Время» — «В. Войновичу — 50 лет». В передаче участвуют А. Гладилин, В. Некрасов, С. Юрьенен. 1.10.1982.
 

   

 

Беседа у микрофона

Глава из книги Анатолия Гладилина «Улица генералов: Попытка мемуаров». — М. : Вагриус, 2008

Позвонили из «Литгазеты», попросили рассказать о Некрасове. Сколько я писал о нем и рассказывал! Да и в моей уже упоминавшейся книге про «скотину Пелла», где почти все действующие лица зашифрованы, один Некрасов выступает под собственным именем — «Виктор Платонович», и все, что связано с ним, не придумано — все так и было в жизни.
Кто теперь читает книги? Кто их помнит?
Ладно, решил я, напомнить о Некрасове — святое дело. К тому же по общей сумме времени он говорил со мной больше, чем с любым другим, самым близким ему человеком. Так получилось. Правда, это называлось «Беседы у микрофона».
И вот я робко подымаюсь на Олимп, где Некрасов восседает в окружении своих поклонников и поклонниц, старых друзей, пришедших его навестить из этого и иного миров. К нему обращаются по-разному, в зависимости от прежних отношений: Вика, Виктор Платонович, господин Некрасов, товарищ капитан… Я рад, что он вознесен так высоко (по праву!), что вокруг него столько народу (а как могло быть иначе!), что присутствуют коллеги-литераторы, тоже написавшие о нем мемуары. Еще бы — он всеобщий любимец. Я вижу знакомые и не знакомые мне лица, вижу французского посла, Твардовского и Солженицына, которым я не имел чести быть представленным… М-да, в такой компании как-то даже неловко возникать. Вдруг Некрасов замечает меня, поспешно встает, идет ко мне, идет за мной… Что такое? Я ведь и рта не успел раскрыть! С ужасом понимаю: это уже что-то вроде условного рефлекса. Ведь в последние девять лет своей жизни Некрасов привык к тому, что я врываюсь к нему в кабинет парижского бюро «Свободы» с перекошенной рожей, грозно смотрю на часы и произношу одну и ту же фразу:
— Все, Вика, кончай трепаться, пошли работать.
Мы сидим в студии звукозаписи. Зажглась красная лампочка. Толя Шагинян за стеклом дает знак рукой — «Поехали!», и первым делом мы оба закуриваем (курить в студии строжайше запрещено правилами пожарной безопасности, да Вика кладет на правила, а я пользуюсь возможностью). Потом Маша наденет наушники и отпечатает с магнитофона текст беседы, я отредактирую, Шагинян порежет пленку, выкинем все лишнее, включая наши неизбежные «беканья» и «меканья», и мы пошлем готовую передачу… Предупреждаю, Вика, сегодня у нас не обычная беседа. Рассказ пойдет о тебе. Мне бы, главное, не повторять то, что уже писал. Сегодня, увы, тебе придется не говорить, а слушать. Но если меня будет заносить — поправляй. Зачтет ли бухгалтерия? Будь спок. Небесная зачтет. С бухгалтерских дел и начнем.
В ноябре 85-го года в журнале «Крокодил» появился большой памфлет А. Балакирева «Полное превращение», посвященный в основном Максимову и мне. «Презренно их существование! — восклицал автор. — Жалок и бесславен будет их закат. Для доказательства обратимся к судьбе Виктора Некрасова». Далее, извините, вынужден процитировать последний абзац: «Он гораздо старше вышеназванных проходимцев. На Запад потянулся на седьмом десятке. Ах, как самозабвенно он заходился у микрофона „Свободы“. Некрасову так нравилось на Западе. О, эти океанские пляжи! О, комфортабельные тюрьмы! И как же отблагодарил благословенный Запад своего панегириста? По всем классическим законам. Когда у Некрасова иссяк запас антисоветского красноречия, он тут же получил официальное уведомление, что в его услугах больше не нуждаются. И вот семидесятилетний старик выброшен на улицу с пенсией, которая по нынешним временам во Франции в два раза ниже официального уровня бедности. Где вы теперь, Виктор Платонович? На каких шикарных пляжах собираете объедки? В какую комфортабельную тюрьму в зимнюю стужу вас пустят погреться?“
Так вот, приведу некоторые технические подробности. В рамках парижского бюджета нашим постоянным внештатникам полагалось четыре передачи в месяц. В сумме гонораров это соответствовало СМИГу, официальной минимальной зарплате французских рабочих и служащих. Однако Некрасову мы выбили десять передач в месяц, которые оплачивались по высшей ставке.
— Скажи, кто это „мы“?
— „Мы“ — это журналисты русской редакции: Семен Мирский, Фатима Салказанова и ваш покорный слуга.
— Для объективности надо указать, что Мюнхен все время пытался сокращать бюджет. В других редакциях увольняли внештатников. Обязательно расскажи про Сережу Довлатова.
— О'кей. Но это будет вставная новелла. Значит, звонит мне как-то Эллендеа Проффер, из Анн-Арбора: „Толя, в Нью-Йорке уволили Довлатова. Сделай что-нибудь“. Я сразу позвонил в Мюнхен — с тогдашним американским начальством еще можно было разговаривать, — и через полчаса Довлатова восстановили на работе.
В 85-м году меня послали в командировку в Америку, с целью пересмотреть авторский актив вашингтонского и нью-йоркского бюро. Довлатов мне так обрисовал ситуацию: „В Нью-Йорке полно гуманитариев. „Новое русское слово“ платит копейки, поэтому все рвутся на „Свободу“. Юра Гендлер (шеф русской редакции в Нью-Йорке) не злодей, но увольняет людей по первому хрюканью чиновников из Мюнхена, предпочитает давать работу тем, кто пьет с ним водку. И вообще, если б в Нью-Йорке объявили: дескать, тот, кто убьет Гладилина, займет его место, — я б за вашу жизнь, Толя, не дал бы ни цента“.
— Я с Гендлером тоже пил водку. Хороший парень.
— Милейший, но абсолютный бесхребетник. „Чего изволите“. И потом, к тебе иное отношение, ты — Некрасов, знаменитость и из другой епархии. А я спрашиваю его: „Юра, почему ты не пускаешь на „Свободу“ Вайля и Гениса? Ведь они лучшие литературные критики в русской эмиграции!“ — „Я не пускаю? — с ангельской улыбкой удивляется тот. — Да они сами не хотят работать, они ни разу ко мне не приходили“. Я повторяю ангельскую улыбку Гендлера: „Юра, вчера Вайль и Генис пришли в номер моей гостиницы, и мы говорили весь вечер. Они хотят работать. Завтра утром они придут к тебе в бюро“… Однако возвращаюсь к теме нашей беседы. В Париже мы своих внештатников оформили по всем правилам французского законодательства. По чьему-либо капризу их уволить было невозможно.
— Расскажи о нашем бюро. Приятно вспомнить.
— А о парижском злодее, который портил тебе жизнь, вспоминать не хочешь? Кто? Догадайся.
Итак, Некрасов приезжал в бюро по поводу и без повода. Бюро ему одновременно заменяло Дом литераторов и библиотеку. Мы выписывали все советские центральные журналы и газеты, включая „Красную звезду“ — специально для Вики. Подозреваю, что Вика был рад возможности сбежать из дому, пообщаться с людьми. В бюро его встречали с распростертыми объятиями. Шагинян заваривал чай, Маша часами слушала некрасовские истории о Соколове-Микитове, о театральной студии в Киеве, о последних заграничных поездках, обменивались впечатлениями о прочитанных книгах и так далее. Сема и Фатима любили разговоры с Некрасовым о политике. Некрасов заводился и забывал о времени. Никто не решался прерывать Некрасова — не дай бог, Вика обидится! А между тем около шагиняновской студии уже дежурил венгр или поляк, которым надо было записывать передачи, Мирский и Салказанова „горели“ со своими корреспонденциями: их отправлять через час, а готово всего несколько абзацев… Тогда в дверях и возникал „парижский злодей“: „Вика, — говорил я зверским голосом, — кончай трепаться. Пошли работать!“ Я знал, что десять статей в месяц Вика никогда не напишет, ведь от него ждали не двухстраничных корреспонденций — откликов на тему дня или пересказа информации французской прессы, — нет, требовался добротный некрасовский текст на девять минут. Я по себе чувствовал, что при таком темпе выдыхаешься, все труднее находить новые темы, а Некрасов был старше меня на двадцать четыре года. Плюс он „втихаря“ еще умудрялся работать над своими книгами. Или его приглашали выступать в другие страны, что тоже занимало время. А я поклялся Вике (после того как Максимов уволил его из „Континента“), что заработок у него будет стабильный, не опустится ниже максимума, выбитого у мюнхенской бухгалтерии. (Теперь это можно воспринимать как интуитивно подготовленный ответ памфлету Балакирева в „Крокодиле“, хотя публикация в „Крокодиле“ появилась много много позже. Просто раз и навсегда я для себя решил: пока я на радио, у Некрасова не будет никаких материальных проблем.) Благие намерения прекрасны. Вопрос — как их превратить в реальность? Вот тут и выручали „Беседы у микрофона“. Каждая беседа у микрофона Некрасову засчитывалась как очередная статья, и статью он писал неделю, а „беседу“ мы с ним делали минут за двадцать. Улавливаете разницу? Короче, я старался, чтоб у Некрасова было как можно больше таких бесед. И основная наша работа заключалась в том, что мы с Некрасовым обговаривали темы.
Конечно, советские газеты, литературная и культурная жизнь в СССР и во Франции нам подбрасывали сюжеты. Иногда тема всплывала неожиданно, например, какая-нибудь кадровая перестановка в советских верхах. „Вика, давай подумаем, чем это вызвано“. — „Да я знал этого человека, он из окружения Щербицкого“. Так, слово за слово, что-то выстраивалось. И я говорил: „Про то, как вы бегали в магазин за водкой, ты расскажешь отдельно Шагиняну, а вот о партийном собрании будет интересно нашим радиослушателям“. Вообще, Некрасов был уникальным рассказчиком, и при его энциклопедических знаниях — от архитектуры до филателии (пропускаю остальные буквы алфавита) — я мог бы услышать и для себя много полезного. Но в силу специфики радио наши разговоры носили утилитарный характер, и, когда Некрасов, допустим, увлекался воспоминаниями о своей юности в Киеве (какой бы это был бесценный материал сейчас!), я его обрывал: „Вика, ближе к телу“, ибо, повторяю, искал ему конкретную тему. И еще такая деталь: пока наша работа не кончалась, пока Некрасов не записался в студии (со мной или прочитать свой текст) — никакого пивка в кафе.
— Зануда. Комиссар по трезвости.
— Вика, ты думаешь, мне было приятно следить, что называется, за твоей нравственностью? Не от хорошей жизни. Ты помнишь, когда это началось?
Миллион лет тому назад нас пригласили выступить на торжественном заседании Баварской академии, посвященном русской литературе. Мы с Некрасовым поехали в Мюнхен, взяли отдельное купе и вечером, естественно, несколько себе напозволяли. Меня, конечно, предупреждали, что у Некрасова бывают запои, но как и когда они начинаются, я не знал. Уважаемый классик, в почтенном возрасте, мне даже неудобно, стыдно считать, сколько рюмок он пьет…
Из гостиницы нас повезли на банкет, который устроил в честь академии министр культуры Баварии. Я смотрю: час дня, а Вика уже веселенький. Со мной ему не сидится, отправился гулять по столикам. Вон знакомый, еще знакомый… Со всеми он обнимается, целуется, всем лестно выпить с Некрасовым по бокалу вина. Но все потом закусывают, жратвы навалом, а Некрасов бродит от столика к столику, и все больше его шатает. Когда же он пошел на министра культуры (не к министру, а на министра) обниматься и целоваться, а министр, испуганно улыбаясь, попятился, я спикировал коршуном, в последний момент изменив траекторию Викиного движения. Получилось, будто двое русских, крепко взявшись за руки, решили выйти из зала подышать воздухом. С русскими такое бывает.
Спрашивается: какого черта я высунулся? Мы в свободном обществе, каждый имеет право и так далее… Сработал советский рефлекс? Может быть. Виноват. Но почему-то мне не хотелось, чтоб потом кто-то из немцев пробрюзжал — мол, видел автора „В окопах Сталинграда“ пьяного, как „руссише швайн“.
Привез Некрасова на такси в гостиницу, замечаю в его номере под кроватью полупустую бутылку коньяка.
Я говорю: „Вика, что тебе принести? Я все куплю, гуляй-веселись, только оставайся в комнате. Я тебя тревожить не буду и обещаю — никто не войдет. Но и ты мне обещай: завтра вечером перед заседанием приведешь себя в порядок. Толкнешь речугу, а после ныряй в „глухую не-сознанку““. Он на меня как-то осмысленно глянул: „Будет сделано“.
— Хоть бы кто-нибудь из моих мемуаристов пропустил рассказ про пьяного Некрасова!
— Вика, я не про это. Я видел людей в запое — Юру Казакова, Максимова — жуткое зрелище! Уж какой Максимов был волевой — заметь, я выбираю слова, об ушедших или — или… Он обладал мощным силовым полем, под его дудку плясали высокопоставленные антисоветские товарищи. После перестройки, когда открыли границы, я с некоторым злорадством подумал: „Теперь попляшут и советские господа“. Так вот, и Максимова запой скашивал, как пулеметная очередь. На моей памяти лишь один человек во время запоя смог встать на ноги — Некрасов! Для тех, кто понимает, это — подвиг.
Словом, когда на следующий день, вечером, я постучал в его номер, Вика был свежевыбрит, в костюме, почти в норме. Скажем так, чуть размягчен. И мы просидели несколько часов в президиуме, Некрасов благодушно улыбался (правда, я шипел ему в ухо: „Вика, не вставай, не лезь обниматься“), а главное, произнес проникновенную речь, начав ее так: „За что я вас люблю, немцы…“ Растроганный зал плакал. После торжественный части — коктейль, все бросились к Вике, герою дня, но я уже успел созвониться с Парижем и действовал согласно инструкциям, полученным от домашних Некрасова: „Ни грамма! И сразу „у койку“!“
…А теперь, под занавес, другая история на тему: кто и где читает книги. Осенью 1994 года я прилетел в Лос-Анджелес по приглашению русской газеты „Панорама“, которая издается в Калифорнии. Первое мое выступление собрало полный зал. Саша Половец, главный редактор „Панорамы“, предупреждает: „Толя, у нас особая публика. Это не московская аудитория. Расскажи что-нибудь легкое, литературные анекдоты — кто, кого, каким способом…“ Я встаю и говорю в зал: „Хочу прочесть главу из моей книги, главу, которая называется „Последний год жизни Некрасова““. У Половца — обморочные глаза. Я читаю, четырнадцать страниц книжного текста. В зале мертвая тишина. В Сан-Диего я решил повторить номер. Однако, для страховки, выбрал смешной сюжетный рассказ. Оглушительный провал. Через пять минут в зале — кашель, громкие разговоры. Не хотят слушать. Прав Половец: специфическая публика. Но после провала ко мне подходили и спрашивали: у вас есть книга про Виктора Некрасова, где бы ее достать? То есть про Некрасова они хотели бы слушать, про Некрасова они хотели читать.
Из Лос-Анджелеса я прилетел в Вашингтон, и там мне показали материалы расследования комиссией американского Конгресса деятельности директоров радиостанций „Свобода“ и „Свободная Европа“ — Пелла и компании. Слушай, Вика, это нас с тобой касается. Мы с тобой знали, что Пелл — скотина, свою книгу я так и назвал: „Меня убил скотина Пелл“, но выяснилось, что, закрывая парижское бюро и увольняя журналистов из других редакций, они — Пелл и компания — свою зарплату под шумок сделали выше, чем у президента Соединенных Штатов! (Шагинян, вырежи реплику Некрасова, Цензура не пропустит…) Я уже говорил и опять повторяю: „Слава богу, что эти пакости произошли после твоей смерти“.
Всё, Виктор Платонович, спасибо за беседу. Шагинян машет руками: кончается пленка. (А у газеты нет больше места на странице.) Можешь смело гулять. Спуститься в кафе? Извини, Вика, я должен диктовать жене Маше статью. В следующий раз обязательно опрокинем по рюмочке…
Вика уходит, и я вдруг понимаю, что следующего раза не будет. Вика вернулся на свой Олимп, где годы текут вспять, и там превратится в того Некрасова, каким я увидел его в первый раз, когда студентом Литературного института протырился на пленум московской писательской организации. Обсуждалась проза „Нового мира“. В центре внимания была повесть Виктора Некрасова „В родном городе“. Повесть критиковали записные ораторы, но собрание знало: такая критика — предвестник новой славы: в ту эпоху громко раскритикованные книги вызывали особый читательский интерес. После собрания Некрасов, провожаемый почтительными взглядами, спускается в вестибюль. Проходит в двух шагах от меня. Молодой, коротко, по-военному стриженный, черные усики, ироничные глаза. Небрежно роняет своему спутнику: „Подумаешь, покритиковали, ведь не убили“. Вот таким молодым, ироничным, уверенным в себе он останется на Олимпе, а может, наденет форму армейского капитана, как на той фотографии, что он подарил Маше. И там, на Олимпе, около Некрасова всегда будут друзья, поклонники или бойцы его батальона с той фотографии. Пожалуй, явятся и генералы из Главполитуправления Советской армии, те, что пытались запретить его фильм „Солдаты“ — дескать, неправильно показана война. А Некрасов бросит им фразу, которую тогда в ярости крикнул на обсуждении фильма: „Не знаю, господа генералы, как вы драпали от немцев, может, на „виллисах“, а мы, пехота, драпали пехом!“ В общем, сквозь толпу у подножия его Олимпа мне уже не пробиться. Тот, молодой Некрасов, с черными усиками и ироничными глазами, наверно меня и не узнает. А если заметит, подумает: „Что за тип там суетится? Небось когда-то я с ним выпил сто грамм“…
Прежде чем привести тот отрывок из книги про „скотину Пелла“, который под условным названием „Последний год жизни Некрасова“ я прочел читателям в Лос-Анджелесе, я хочу сказать несколько слов про саму книгу. Итак, называется она „Меня убил скотина Пелл“, издана в Москве в 1991 году (после путча) издательством „Слово“ большим тиражом. Переиздана в Москве издательством „Олимп“ через десять лет. Когда издательство „Вагриус“ предложило мне срочно засесть за мемуары, то Саша Кабаков посоветовал: „Не морочь себе голову, возьми что-нибудь интересное из твоей жизни в Союзе, а потом приложи целиком „Скотину Пелла“. Все равно про вашу парижскую эмиграцию лучше никто не напишет“. Лучше — может быть. Точнее — вряд ли. Ибо когда я начал „Скотину Пелла“, то решил: не буду ничего придумывать, напишу, как было на самом деле, ведь никто в СССР не знает, как мы жили и работали, а у нас все было — и победы, и поражения, и геройские поступки, и подлые интриги. И были еще (особенно в первые годы эмиграции) общая солидарность и понимание того, что мы не в изгнании — мы в послании. За длинным долларом поехали в Америку, а в Париже собралась политическая эмиграция. В Москве наши друзья вздыхали: „Почему в эмиграции все перессорились?“ Я им отвечал: „Хочу посмотреть, какими вы будете дружными, когда станете свободными людьми“.
Однако вернемся к „Скотине“. На всякий случай, чтоб не придирались к мелочам, я всем, кроме Некрасова и Аксенова, изменил имена. Например, Володю Максимова я назвал Львом Самсоновым (кстати, это его подлинное имя), а его журнал „Континент“ — „Вселенной“.
В статье „Беседа у микрофона“, опубликованной в „Литературной газете“, которую вы только что прочли перечислены те, кто работал со мной в парижском бюро радио „Свобода“. Но в книге Толя Шагинян стал Толей Шафрановым, Сема Мирский — Борей Савельевым, а Фатима Салказанова вообще исчезла. Я понимал, что вольно или невольно буду сводить счеты, и вот из этой игры я поспешил ее вывести.
Да, имеется, конечно, еще одно реально действующее лицо: мистер Юджин Пелл, восьмой или девятый на моем веку (их меняли чаще, чем перчатки) директор радио „Свобода“ и „Свободная Европа“. Я его видел один раз в жизни, когда вновь назначенный директор, согласно ритуалу, приехал знакомиться с парижским бюро. После чего ко мне заглянул Мирский и спросил, пойду ли я на ланч с Пеллом. Я ответил:
— Сема, по-моему, он дурак. Ты иди, пожалуй, а про меня скажи, что пишу срочную корреспонденцию.
Остается главный герой, который ведет повествование, — бывший советский писатель, журналист „Свободы“ — Андрей Говоров. Уж как я его ни темнил, перевернул ему всю семейную жизнь — а все кричат: „это автобиография“. С одной стороны, вроде бы — да. Говоров делает то, что я делал на радио, и линия его поведения та же. А с другой стороны — я не Говоров. Говоров становится безработным и кончает жизнь самоубийством. Задачей моей книги было показать, как на благополучном Западе человек ломается, когда его лишают любимой работы. Я прошел через это психологическое потрясение и решил, что его надо обязательно зафиксировать в литературе, рассказать со всеми подробностями. Но сам-то я ни секунды не чувствовал себя безработным. На другой день после моего официального увольнения я пришел в бюро, записал с Шагиняном скрипт и с готовой кассетой уехал в Кельн на Немецкую волну». Девять лет я работал на немцев, с которыми были прекрасные отношения, как парижский корреспондент-внештатник, одновременно посылал статьи в калифорнийскую «Панораму», три года регулярно сотрудничал с «Московскими новостями». Но однажды утром я проснулся и лежал неподвижно часа два, и перед моими глазами, от первой до последней строчки, прошел мой новый роман «Тень всадника». Я понял, что пора кончать с журналистскими глупостями и садиться за книгу. «Тень всадника» я писал пять лет.
Извините за лирическое отступление. Вернемся к Виктору Платоновичу. Отрывок (с сокращениями) из «Скотины Пелла».
Впрочем, он даже рад был, что Вика остается в Париже. Ведь теперь каждый номер «Нового мира», «Знамени», «Дружбы народов» и других толстых советских журналов приносил сенсацию. Печатались «Белые одежды» Дудинцева, «Ночевала тучка золотая» Приставкина, рассказы Битова, ожидались «Дети Арбата» Рыбакова. Если раньше Говоров требовал, чтоб ему как главному куратору (или чтецу, как хотите) советской прессы добавляли молоко за вредность, то нынче журналы рвали из рук, за ними выстраивались очереди. Если Говоров не успевал первым распечатать конверт с «Огоньком» и припрятать журнал в стол, то «Огонек» бесследно исчезал, испарялся в воздухе. Концов не найдешь, хоть полицию с разыскными собаками вызывай. И это «Огонек», который при Софронове можно было заставить читать разве что по приговору народного суда. Пришлось Говорову завести железный ящик, складывать туда журналы и запирать на ключ.
Обозревать, комментировать советские журналы стало одним удовольствием, и Вика был идеальным партнером для таких бесед.
Как и следовало ожидать, многие на Радио, особенно авторы из парижской «Вселенной», встретили горбачевскую перестройку в штыки, считая ее обманом, надувательством и пылью в глаза доверчивому Западу. Виктор Платонович и Говоров заняли иную позицию: если в экономике мало надежд на положительные сдвиги, то в искусстве, особенно в литературе, результаты налицо, число ранее недозволенных, невозможных публикаций растет как снежная лавина, поэтому перестройку надо всячески поддерживать и приветствовать. В Гамбурге у них был союзник Сережа, зав. культурной редакцией. Говоров и Сережа старались заказывать рецензии тем авторам, чье мнение они могли предсказать заранее. Самые интересные вещи предлагались Вике. Так постепенно менялась политика Радио.
Однажды Толя с мрачным видом заглянул к Говорову:
— Андрей, пойди послушай, что Платоныч натворил.
Говоров утром подписал скрипт Вики «Обзор прозы „Нового мира“». Все было в порядке. Наверно, у Шафранова очередной приступ усердия, когда Толя начинал вырезать малейшие паузы, крошечные запинки. Цель — доказать, как он горит на работе. Но для горения Толе требовался зритель, иначе кто же оценит! Говоров вздохнул и пошел в студию.
Прослушав пленку, он понял, что дело швах. Вика читал с трудом, не выговаривал слова, голос срывался. Толя прав: в таком виде передачу нельзя пускать в эфир.
— Мы отдыхали, я поил его чаем, он перечитывал фразы… — Толя словно оправдывался. — Я думал, что вытянем… Но сам видишь…
Говоров вспомнил, что утром Вика показался ему больным: глаза слезились, много кашлял. Но раз Вика ничего не сказал, Говоров решил, что это от перекура.
— А не съездил ли Вика втихаря «в Гонолулу»?
«Съездить в Гонолулу» означало, что Виктор Платонович позволил себе маленький запойчик. Лет пять назад Вика был в отключке, а из Гамбурга потребовали его передачи. Тогда в редакции кто-то предложил: давай скажем, что Платоныч уехал в Гонолулу? С тех пор этот термин прижился…
Шафранов отрицательно покачал головой:
— Уверен, что нет. Ведь врачи категорически запретили ему пить.
— И курить тоже.
— Но Вика сегодня мне похвастался, что идет на побитие мирового рекорда: полтора года на сухом законе.
— А пиво?
— Пивом, конечно, иногда балуется.
Говоров набрал номер Вики. Трубку подняла Галя, жена В.П.
— Андрюша, я как раз собиралась тебе звонить. Уговори Вику вызвать врача. Несколько дней он какой-то не такой. Меня он посылает, а тебя послушается. Он прилег. Если не спит — позову.
— Ну что, начальничек, — спросил Вика бодрым голосом, — Галя тебя накрутила?
— Нет, невинный вопрос: ты случайно вчера не погулял по пиву?
— Комиссару по трезвости товарищу Говорову отвечаю: к сожалению, не гулял. Пил, как последняя сука, минеральную воду. А давно надо бы пропустить сто грамм с прицепом, потому что ты из меня пьешь кровь стаканами, загнал старика, заставляешь работать и работать.
— Заставляю зарабатывать деньги, — машинально ответил Говоров. Его поразило, как во время их разговора — буквально несколько фраз сказано — утончился Викин голос, перешел в срывающийся фальцет, тот, который был слышен на пленке. — Викочка, на этот раз я прошу тебя не работать. Сегодня ты плохо читал. Не волнуйся, мы зачтем этот скрипт в зарплату. Возьми бюллетень. Придешь через неделю — перечитаешь. Отдохни, Вика.
Наверно, Говоров пережал. Вика почувствовал, что его жалеют, взбеленился и, оперируя одним и тем же, к сожалению, совершенно непечатным глаголом, сказал, что врачей он в рот, в нос, в глаз, и Радио, если им недовольны, он в рот, в нос и в глаз, бюллетень он тоже в рот, в нос и в глаз, и если Говоров попробует отдать обещанные ему книги на рецензию кому-нибудь другому, то он и Говорова в рот, в нос и в глаз.
— Вика, ты сначала реши, кто ты — Зоя Космодемьянская или Александр Матросов?
— Почему? — заинтересовался Вика.
— Потому что ты одновременно хочешь ходить босиком по снегу и закрывать грудью пулеметы. Не беспокойся, в жизни всегда есть место подвигу.
Говоров удачно сменил тон, и разговор наладился. Вика сказал, что он просто немного устал. Вот и прекрасно, завтра по почте я пришлю тебе журналы и свежие газеты. Сиди, читай, выбирай темы. Только вызови врача, тогда ты ничего не потеряешь в зарплате. Смотри телевизор и радуйся жизни. Когда придешь в бюро, мы спустимся в кафе, и я ставлю пиво. Зажмешь, сказал Вика. Клянусь, ответил Говоров, вот тебе крест на пузе.
Вика не пришел ни через неделю, ни через месяц. Больше никогда он не появлялся в бюро.
В хорошем застолье у Говорова была любимая новелла про Виктора Платоновича.
В.П. приезжает в Женеву к друзьям — писать книгу. Друзья, швейцарцы русского происхождения, выделяют В.П. самую большую комнату, приносят утром горячие круассаны, подают кофе, ходят на цырлах, не смеют дышать — писатель работает. Условия лучше, чем в любом советском Доме творчества. В.П. с вдохновением отмахивает страниц пятьдесят. Однажды за ужином В.П. распивает с хозяином бутылку вина. Хозяин в восторге: В.П. такой прекрасный собеседник, знает кучу смешных историй! Утром В.П. исчезает из квартиры и появляется лишь вечером, пошатываясь, но еще бодрый. Серия рассказов продолжается, правда, хозяин только успевает открывать бутылки с пивом. На третий день энтузиазм хозяев улетучивается. В.П. в мрачном настроении лежит на кровати, ничего не ест, потягивает из горлышка бутылку коньяка. Хозяйка в панике звонит в Париж жене В.П. Галя дает категорическое указание — убрать из квартиры все спиртное. Напрасно В.П. шарит по буфету и холодильнику — там лишь молоко, соки, лимонад и прочая мерзость. Тогда В.П. нетвердыми шагами направляется прямиком в ванную. Очистить ванную комнату швейцарцам в голову не пришло! Методично В.П. опустошает запасы райских напитков: одеколон, туалетную воду, лосьон, духи, лак для ногтей. Потом в прекрасном расположении духа садится к телефону и, пользуясь автоматической связью, обзванивает пол-Москвы. Особенно оживленно происходит разговор с Юликом Кимом. После обмена новостями и объяснениями во взаимной любви (у В.П. это звучало так: «Умираю, соскучился по тебе, засранец») В.П. упрашивает Кима спеть несколько новых, а потом несколько старых его песен. Ким поет. В.П. на другом конце провода подпевает. В соседней комнате хозяйка третий раз стаскивает хозяина с табуретки, ибо тот уже намастырил петлю и упорно пытается повеситься: после такого телефонного счета не только семейный бюджет — Швейцарский банк лопнет!
И что вы думаете, спрашивал Говоров, швейцарцы, которые готовы удавиться за каждый свой твердый франк, рассорились с В.П., отказали ему от дома? Куда там! Остались лучшими друзьями, зовут к себе, ждут не дождутся, когда В.П. снова осчастливит их своим посещением!
Гости (когда-то у Говоровых было много гостей) обычно сползали под стол, а Вика, участник подобных сборищ, жмурился и невозмутимо повторял:
— Про лак для ногтей — перебор, это, Андрюха, твоя чистая писательская фантазия.
Может, фантазия, хотя Сима Маркиш, преподававший в Женевском университете, клялся, что так оно и было, и подозревал, что В.П. употреблял лак не в состоянии беспамятства, запойной горячки — нет, это был акт протеста или злостного хулиганства: дескать, раз вы так со мной — то и я так, и не смейте мне запрещать, меня спасать, беречь мое здоровье — сам разберусь, давно вышел из пеленок.
Вика всегда удивлял Говорова полной свободой своего поведения. Казалось, в характере Вики вообще отсутствует понятие «должен», которое давило на Говорова и определяло его поступки. Вика делал то, что хотел (тогда, когда это ему было удобно), писал то, что хотел (и писал много, легко, не мучаясь), встречался с теми, с кем хотел встречаться (для него не существовало обязаловки: мол, иначе люди обидятся. Обидятся — черт с ними!). Весь ритуал ответных визитов, ответных звонков, необходимых присутствий Вика откровенно презирал. И ему не только прощали то, что никогда бы не простили другим, его все, за исключением активных подонков с больным самолюбием, любили. Видимо, люди чувствовали, что в тот момент, когда Вика с ними, это не вежливость, не отбывание номера, нет, они ему действительно интересны. Вика не суетился, не налаживал связи, не устраивал жизнь, но у него была квартира в Женеве (тех самых швейцарцев), куда он мог приезжать, запереться и работать, вилла на Лазурном берегу (принадлежавшая бывшему французскому послу, но всегда в распоряжении Вики); за Вику хлопотали доброхоты, устраивали ему выступления в Америке, поездки за моря и океаны; когда Вика болел или путешествовал «в Гонолулу» (в последнее время все реже и реже), вокруг него сама собой сплачивалась команда спасателей, у Вики был свой госпиталь (около Нанси), свой личный русский врач…
Вот этот врач и позвонил Говорову через пару недель после того, как Вика лег к нему в больницу на обследование.
Мы сделали все, сказал врач, все возможное и невозможное, мы будем его лечить, проведем курс интенсивного облучения, но будьте готовы к тому, что это может случиться в любой день, лично я даю ему срок не больше трех месяцев.
— Он паникер, — ответил Савельев. — Он и мне звонил, всему Парижу раззвонил. Ты был еще в Москве, когда здесь врачи приговорили Вику к смерти. А он выкарабкался. Я верю в Платоныча. Он выберется и на этот раз.
— На что он будет жить? — спросил Говоров. — Я не уверен, что он в скором времени сможет работать.
— А вот теперь мы запустим твой вариант, который ты давно предлагал. Сделаем Вику консультантом с постоянной зарплатой. Солдат спит, служба идет.
— Ты думаешь, в Гамбурге поймут? — усомнился Говоров.
— Я думаю, что только такие вещи американцы и понимают.
Раньше Говоров плутал в лабиринтах Ванв, теперь маршрут был освоен наизусть. И ритуал тоже. В девять вечера Говоров подъезжал к многоэтажному корпусу, где жил В.П. От дальней, освещенной высокими уличными фонарями двери отделялась фигура, и Кира спешила навстречу, чтобы взять Вику под руку. Мелкими шажками, то нагоняя свои тени, то обгоняемые ими, Кира с Викой приближались к машине. Тем временем Говоров как бы надевал маску: деловая озабоченность? да! дружелюбие? естественно! внимательность? конечно! — но никакого болезненного сочувствия Вика не должен был заметить на его лице. Говоров не должен был подниматься за Викой в его квартиру («Сцены у постели не будет», — раз и навсегда отрезал В.П.), не должен был помогать Вике пересечь двор («Я до Парижа сам добираюсь, не инвалид»), однако от Кириной поддержки Вика не отказывался. Кира сразу находила какие-то ничего не значащие, но ласковые слова, и на заднее сиденье они забирались, как два воркующих голубка. «На порт Версаль, шеф», — говорил Вика, как давал приказ таксисту, и они колесили по темным парижским пригородам, пока не врывались в огни Версальских ворот, и тут, у кафе с прыгающими разноцветными лампочками, Говоров тормозил, Кира осторожно выводила Вику из машины, а Говоров рулил дальше в поисках стоянки.
Припарковавшись, Говоров не торопился в кафе, делал круг по ближайшим переулкам, якобы, как он объяснял Вике, проветрить голову, — на самом деле проверял, прочно ли прикипела маска. Ведь недавно Говоров чуть не сморозил глупость, с его языка чуть не сорвалась фраза: «Скоро на этом кафе вывесят мемориальную доску», — в последний миг он спохватился, проглотил слова, даже покраснел. Впрочем, Говорова особенно и не ждали. Вика явно предпочитал общество Киры, она была для него идеальной собеседницей, все старые байки про Корнейчука и Соколова-Микитова выслушивались с неподдельным вниманием, они ее искренне развлекали.
При появлении Говорова Вика заказывал еще пива. Официанта В.П. вызывал несколько по-барски (в Париже официанты отвыкли от такого обращения), но молодой испанец (или бразилец), нисколько не обижаясь, отвечал колкими шуточками, взамен получал такие же — и с официантом у Вики был свой, особый контакт, официант как должное принимал манеру поведения В.П.
Говоров извлекал из чемоданчика свежую советскую прессу. Разговор переходил на профессиональные рельсы. Теперь Говоров чувствовал себя в своей тарелке: будто, как раньше, они сидят в редакции и совместно намечают для Вики темы дальнейших выступлений по Радио. «Это я никому не отдам, оставляю за тобой, как сможешь — сделаешь два скрипта». И тут не было игры или притворства ни с чьей стороны. В.П. был уверен, что, как соберется с силами, напишет, а Говоров — что рано или поздно получит этот материал. Кончалась публикация «Детей Арбата», В.П. с нетерпением ждал последних номеров «Дружбы народов». Как только журнал приходил в редакцию, Говоров прочитывал его за вечер и на следующий день сам доставлял Вике или передавал через Савельева или Шафранова, тоже встречавшихся с В.П. в том же кафе. О романе Рыбакова спорил и в редакции, и отголоски этой дискуссии вспыхивали за столиком у Версальских ворот. В который раз мнения Говорова и В.П. совпадали: роман написан так себе, но образ Сталина очень интересный, особенно для советского читателя, в этом и основная ценность «Детей Арбата». Ну, Савельев и Шафранов — максималисты, требуют от советского писателя невозможного, но мы-то с тобой были советскими писателями, помним всю обстановочку. А никто из «Вселенной» не прорезался, сам Лева Самсонов голос не возвысил? Прорезались. Но я сказал, что «Дети Арбата» за тобой. Товарищ Самсонов, разумеется, свой руководящий голос возвысил. Четко выразился в том духе, что Рыбаков написал роман по заказу КГБ, дескать, у них теперь такая установка. Даже ко всему привыкший Боря принес мне его скрипт несколько потрясенный. Я выбросил его в корзинку. За что люблю Леву, так это за постоянство. С ним никаких неожиданностей. Я о Рыбакове сделал беседу с Мишей Геллером. Он против романа, но он профессор-историк; у него серьезные аргументы. Побил он тебя? Не думаю, в конце концов, у нас свободная трибуна. Вот приступлю к работе, и мы вернемся к этой теме.
И, обсуждая так редакционные дела, Говоров все больше убеждал себя, что, конечно, врач — паникер, вышел же Вика из больницы, вон как у него прекрасно работает голова! Ну да, слабость, но это от облучения, курс скоро кончится, Вика выкарабкается, иначе быть не может, иначе это нелепость, глупость, бред собачий!
Иногда вдруг голос Вики срывался, на глазах выступали слезы. Вика вытирал лицо платком, закуривал, круто матерился.
— Извините, ребята. Мучают меня врачи. Говорят, осталось месяц терпеть. Потом заживу как человек.
И тогда Говоров думал, что если советские товарищи увидят В.П. в таком состоянии, то кто-нибудь непременно напишет: мол, плакал В.П. от тоски по родине, затюканный нищетой и эмиграцией. Неужели не поймут, что слезы — от боли, от физической немощи, от того, что тело твое перестает тебе подчиняться? Но мысль, что Вика мог плакать в предчувствии смерти, Говоров начисто отметал; не знал В.П. диагноза своей болезни и был уверен, что проживет до ста лет.
А если знал, да только вида никому не показывал?
Упрямо, вопреки всем медицинским рекомендациям, просиживал В.П. почти каждый вечер в кафе у Версальских ворот. Потом это место ему надоело, устроил себе вечернюю резиденцию в кафе на Монпарнасской площади. Чаще всего на свиданку к В.П. приезжали молодые ребята, Сережа и Женя. В.П. нравилось, что ребята общаются с ним запросто, без подобострастия и сюсюканья, принимают за своего. Не забывали В.П. Савельев и Шафранов. Бывали там и его старые друзья из Москвы. А вот из «Вселенной» никто ни разу не появился.
Плотно опекал В.П. его приемный сын Витя. Привозил в кафе и отвозил домой. Возникал в середине вечера и, как бы проверяя, шутил:
— Ну что, старый Мазай разболтался в сарае?
Исчезал куда-то, возвращался к одиннадцати, заказывал себе пива, смотрел на часы:
— Напозволяли себе, Платоныч, ох, напозволяли. Ладно, погуляли, и хватит.
В.П. соглашался, не капризничал. Он и впрямь уставал к этому времени. Витя вел его к машине, слегка поддерживая плечом.
Это то, чему свидетель был Говоров. Наверно, так происходило и в другие вечера.
Две новости выпали в один день. Гамбург, после письма Бориса Савельева и бесчисленных переговоров с Парижем, утвердил для В.П. должность консультанта. Говоров присутствовал при последнем разговоре, когда все уж было подписано и Борис благодарил какого-то высокопоставленного американца за чуткость и внимание к больному русскому писателю. Как бы между прочим Борис сказал:
— Вы же понимаете, в сущности это формальность, на несколько месяцев…
Говорова неприятно кольнули эти слова, но потом он решил, что Борис прав, с американцами так и надо, пусть думают, что дешево отделались. Теперь В.П. получит зарплату за все месяцы болезни, а дальше будет потихоньку, не напрягаясь, что-нибудь пописывать или комментировать. Раз ставку выбили — ее не отберут. Вика прошел Сталинград, тяжелое ранение в Польше, две серьезнейшие операции, где ему пророчили смертельный исход. Вика везунок, у него железный организм. Он подмигнет и покажет фигу врачам, а гамбургская бухгалтерия может повеситься от тоски и перерасхода фондов.
Такую добрую весть надо было соответственно привезти, а не отделаться будничным телефонным звонком. Кто поедет на встречу к В.П.? Говоров вызвался, однако почувствовал, что Борис, несмотря на домашний детский сад (у него тогда было трое, четвертый намечался), очень хочет отметиться сам. Что ж, Говоров не настаивал, Савельев заслужил, он же больше всех хлопотал.
Под это дело Борис смылся рано из бюро, а Говоров сидел до шести вечера, потом, чтоб не застревать в пробках, оставил машину в гараже и пошел гулять в район Елисейских Полей. Прогулка затянулась. Говорову порядочно надоел его двенадцатый арондис-ман, по которому он маршировал ежедневно, а тут новые улицы, совсем другой Париж, праздничный, туристский. Вернувшись в гараж, Говоров подумал, что можно бы подъехать к кафе на Монпарнасе, Савельев туда уже прибыл, в конце концов, Говоров никому не помешает, и Вика обрадуется, но, вздохнув, отмел такой вариант: Боря решит, что он хочет примазаться к чужим лаврам, возникнет напряженка в отношениях, не надо. Когда в лавке два хозяина, требовалось быть чутким и деликатным, чтобы не переступать границы. Бюрократические тонкости, которым Говоров научился.
Кира встретила его странным, долгим взглядом. Говоров всполошился. Что случилось? Он не любил, когда Кира задавала ему загадки.
— Ты победил, Говоров, — со значением в голосе сказала Кира, — звонила Москва. Алена и Лизка получили разрешение.
Необходимое пояснение: жена Говорова Кира сообщила, что его дочь от первого брака Алена и внучка Говорова Айза вроде бы не получили визу на выезд из СССР. За их выезд Говоров боролся четыре года, поставив на уши французскую прессу, парламент, правительство. Эта новость и связанные с ней события выбили Говорова из привычной колеи на две недели, но к Виктору Платоновичу это отношения не имеет, а посему пропускаем страницу.
Однажды вечером Кира предложила:
— Давай подъедем на Монпарнас.
— Ты уверена, что он в кафе? Может, позвонить домой, проверить?
— Не надо. Если не застанем, будет у тебя повод для прогулки.
Говоров подумал, что за все это время он ни разу не вспомнил про Вику.
…Все столики внизу были заняты, к стойкам прилипла публика. Они поднялись по лестнице в верхний зал. Пустыня, освещенная блеклым светом ламп с красными пластмассовыми абажурами. И лишь в углу, спиной к ним, сидел человек в старой, выцветшей ковбойке. Знакомый, коротко остриженный затылок. Человек читал «Литературную газету». На их шаги человек обернулся. У него было совершенно мертвое лицо.
— Ребята, — сказал Вика. — Вы приехали? Вы приехали! Отвернитесь, я сейчас вставлю зубной протез, приведу себя в порядок.
Они позвали официанта, что-то заказали, начались тары-бары-растабары. Потом, сославшись на головную боль, Говоров отлучился на минут двадцать сделать круг по улицам. На самом деле ему нужно было время — осознать очевидную истину: это не только возможно, это неотвратимо. И еще он понял, что не хочет видеть Вику таким, пусть навечно в его памяти В.П. останется прежним. Говоров понимал, что этой мыслью ни с кем не поделишься, выглядит не очень красиво, и постарался загнать ее куда-то под ворох первейших дел и обязанностей, что крутились в его голове.
Вернувшись, он увидел, что у Вики оживленные глаза и вообще, кажется, все нормально. Говоров малодушно поспешил отогнать мрачные предчувствия. Мало ли что померещилось? Вечер катился по привычному кругу. К одиннадцати возник улыбающийся Витя. Расставались с шутками. Договорились почаще встречаться.
Алене пришло разрешение, датированное тем днем, когда был первый звонок. Все завертелось. Надо было срочно искать квартиру для девочек. Алена взяла билет на самолет на шестое сентября. Кира заказала две студии в роскошной резиденции на набережной в Ментоне. Решили, что поедут все вместе.
Все налаживалось в этом лучшем из миров, и то, что Вику опять положили в больницу на обследование, показалось всем разумным и естественным: поближе к врачам — так спокойнее.
Первого сентября, листая советские газеты, Говоров обнаружил в «Московских новостях» статью писателя Вячеслава Кондратьева. Кондратьев писал, что книги В.П. входят в золотой фонд советской военной литературы, и надеялся на их скорейшее переиздание в Союзе.
В кабинете Говорова собралась вся русская редакция. Газета переходила из рук в руки. Праздник! Впервые с момента эмиграции В.П. о нем хорошо отозвалась советская пресса. Говоров сделал одобрительный комментарий к статье Кондратьева и послал корреспонденцию по телефону в Гамбург — пойдет в сегодняшней программе. Кто отвезет «Московские новости» в больницу к Вике? Толя Шафранов вызвался поехать сразу после работы.
Говоров чувствовал, что надо бы ему самому, ведь он не был у Вики с того вечера…
— Поздравь Вику, — сказал Говоров Шафранову, — и передай от меня, что я замотался, но обязательно навещу его на днях.
Утром Шафранов рассказывал, как радовался Вика, даже заплакал. Просил его не забывать, привозить побольше советских журналов и какого-нибудь легкого чтива. Желательно Сименона.
На следующий день, третьего сентября, Вика умер. Последние слова он успел сказать сыну:
— У меня ощущение, что я ударился мордой об пол.
В русскую церковь на улицу Дарю Говоров приходил только на панихиды и похороны. Ему были неведомы торжественные обряды свадеб, Пасхи или Рождества, когда храм сиял, кругом улыбающиеся лица, радостный хор голосов упруго бил в высокие своды, изображающие голубые с золотом небеса, откуда, наверно, кто-то же благосклонно помахивал ручкой. Нет, Говоров привык, что в церкви его встречали легкие, скрывающиеся в полумраке огоньки свечей, скорбные фигуры стариков и строгие лики с икон, провожающие очередных. Обычно Говоров находил Вику, и они с ним старались держаться в задних рядах, чтоб не маячить, когда остальные, при определенных словах заупокойной молитвы, опускались на колени. Вот тут особенно проявлялась их какая-то внутренняя связь: сочувствуя горю, разделяя его, они не подчинялись форме, не отвешивали притворные поклоны — может, это был их внутренний протест против тех, кто, едва успев пересечь государственную границу, с афишируемым рвением приняли крещение, бросились в религию, как вступали в партию. Или демонстративная верность тому нелепому и нехитрому ритуалу в Союзе писателей, в котором они столько раз участвовали, провожая в последний путь своих друзей? А может, В.П. вообще предпочитал простой обряд своих военных лет — маленький холмик земли, куда воткнут фанерный щиток с красной звездой, и винтовочный залп в воздух? Может быть, может быть. Они никогда не обсуждали этих проблем, однако Говоров помнил, как на панихиде по Галичу — не на похоронах, а через год, — когда привалило много народу, словно на престижный светский раут, и в центре, в почтительном полукруге публики Ангелина Галич, вся в черном, на коленях, неистово крестилась и била поклоны, Вика мрачно буркнул в ухо Говорову: «Ну зачем этот театр?»
И вот теперь панихида по Вике!
Как всегда, проникновенно и грустно пел церковный хор. («Какой хор? — подправил бы Вика. — Несколько божьих одуванчиков и этот, как он называется, дьячок?») Были: вся Викина семья, русский отдел Радио, несколько человек из русской парижской газеты, актер Лева Круглый с женой, художники Заборов и Целков, Синявские, супруги Ниссены, на квартире которых когда-то, на заре своей парижской жизни, останавливались Галич, В.П., Марамзин, Говоров… Не густо. («Предварительная пристрелка, разведка боем, — иронически хмыкнул бы Вика, — полный парад-алле будет на похоронах».) Грузный Лева Самсонов с крупной седой головой — за последние годы совсем стал седой! — не выпячивался. «Нас мало, и нас все меньше, и, самое главное, все мы врозь» — вспомнилась строчка из рок-оперы Вознесенского. Кстати, В.П. совсем не был в восторге от этого спектакля: «Слишком много шума и звона, а я поклонник Станиславского». Говорову, напротив, рок-опера нравилась… Когда-нибудь придет и его черед. Здесь? С церковным отпеванием? А куда денешься? («Или ты закажешь духовой оркестр, — ехидно заметил бы Вика, — и грузовик с черно-красным полотнищем на бортах?»)
Нет, это невозможно, подумал Говоров, никакого отношения к В.П. это не имеет. Вика сейчас сидит где-ни-будь в кафе, потягивает пиво, потешается над нами, дураками, — вон как ловко он всех разыграл… А вообще, есть над чем посмеяться. Самсонов собирается толкать на похоронах речугу! Где совесть у человека? Выгнал
В.П. из «Вселенной», пытался испортить ему жизнь на Радио, а теперь рвется в лучшие друзья! А что мне делать, не устраивать же свару на паперти? Понимаю, у семьи, у Гали и Вити, сложные отношения с Самсоновым. И они хотят русское кладбище. Престиж! Но ведь это обязательное подселение в «чужую могилу»! Вика говорил, что в случае чего предпочел бы около дома, на Ванв… Конечно, решает семья. Ты в этом не участвуешь. Тогда все публичные представления без меня. Ты не придешь на похороны, и таким образом для тебя Вика не умер. Сидит в кафе у Версальских ворот, уехал в Женеву, в Австралию, скоро вернется. Будем ждать.
Надо лишь предупредить Витю, объяснив тем, что завтра приезжают девочки и заказана квартира в Ментоне. Витя поймет. Разумеется, в русском Париже пойдут разговоры, особенно возмутятся во «Вселенной» — вон, дескать, каков лучший друг… Но Говоров полагал, что если для чего-то и нужны колокольни, то именно для того, чтоб с них плевать на общественное мнение.

Теперь я часто приезжаю в Москву, и иногда, на радио или в газетах, мне задают ехидный вопрос:
— Анатолий Тихонович, вы довольны своей работой на «вражеском» радио? Ведь вы развалили «империю зла». Вы ожидали награды?
— Меня наградили.
— Чем? Американским орденом? Большой денежной премией?
— Одной фразой.
— Какой? И кто ее сказал?
— У Виктора Некрасова было много друзей. В Америке, в Израиле, в Европе. Оказавшись в Париже, они приходили к нему в гости. Некрасов их встречал хлебосольно, а они, пока много не выпили, с беспокойством его расспрашивали, дескать, Витя, как и на что ты живешь? Ведь возраст, и трудно работать, и американцы, говорят, опять сокращают бюджет? Витя смеялся и повторял им одну и ту же фразу: «Пока Толя Гладилин сидит в Париже, я и моя семья могут жить спокойно».
Так вот, для меня эти слова — высшая награда. Выше всех орденов и премий.


 
 

2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
При полном или частичном использовании материалов ссылка на
www.nekrassov-viktor.com обязательна.
© Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
Flag Counter