Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт



Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове

Семён Журахович

Журахович Семен Михайлович (24 октября (6 ноября) 1907, с. Сокилка, ныне Полтавская обл. — 25 марта 1997, Киев) — писатель, сценарист. Член Союза писателей Украины (с 1948).

Начиная с 1928 года долгое время работал в прессе (в газетах «Большевик Полтавщины», «Рабочий» (Полтава), «Наше слово», «Коммунист» (Харьков-Киев)).

Одновременно окончил рабфак в Полтаве, позднее учился в Киевском педагогическом институте.

Участник Великой Отечественной войны. Военный корреспондент.

Первый сборник очерков «На освобожденной земле» вышел в 1940 году.

В послевоенные годы увидели свет повести «Дорога верных» (1948), «К ним идет весна» (1952), сборник рассказов «Новая дорога» (1953), «Крупный разговор» (1955), «Ветряные горы» (1957), «Вечер над Орилькою» (1958), «Все ищут алмазы» (1959), «Обычные заботы» (1960), «Снова все перед глазами» (1962), «Наденька — упрямая девочка» (1962), «Рассказывает Михаил Подолян» (1963), «Деревце под окном» (1965), «Вслед за солнечным утром» (1971), «Повести и рассказы» (1974), «Гора над морем» (1975), «Тополи возле крыльца», «Светлые воды» (1979), роман «Киевские ночи» (1964), книжка для детей «Сказка, которой еще не было» (1960) и др.
Сценарист ряда документальных фильмов.
Награжден орденами и медалями.

Несгибаемый

Журнал "Радуга" (Киев) 1990, № 2. Также опубликованы в книге «О Викторе Некрасове. Воспоминания (Человек, воин, писатель)». — К.: Український письменник. 1992, стр. 102—109

***

В этой публикации напечатаны воспоминания о Викторе Некрасове Семена Жураховича "Несгибаемый", Григория Кипниса "И только правду...", Михаила Пархомова "Был у меня друг...". Вступительное слово Лады Федоровской.

***

Размещенный ниже текст из книги имеет отличия от журнального.

Когда я вспоминаю Виктора Некрасова, то в памяти прежде всего встает последняя встреча с ним — до боли грустное прощание. О печальных этих минутах осталась у меня в старой тетради короткая запись. Я сделал ее не потому, что боялся забыть, как он выглядел, что говорил. Такое не забывается. Где-то в глубине души таилась надежда, что эта и разные другие записи когда-нибудь увидят свет.
Пусть читатель не сочтет сие наивностью. Наша дьявольски сложная и зачастую абсурдная жизнь научила многому. И, в частности, тому, что приговоры властителей не вечны, что бывают крутые повороты и переоценки, что веское слово (тоже не окончательное!) говорит завтрашний день.
Привожу здесь свои давние заметки: «Встретился с Виктором возле Шевченковского сада. Больно смотреть на его осунувшееся лицо, углубившиеся морщины, поседевшие виски. Во взгляде та же твердость («на том стою!»), неизменная ирония, но и то, что появилось в последние годы: боль и немой вопрос: «За что?» Говорит тихо, нервно. С трудом сдерживаемая ярость прорывается крепкими словечками. «Вон там,— показал вправо,— в том темно-сером здании мне благосклонно растолковали, что я должен благодарить за то, что меня изгоняют на чужбину. Вот такой разговорчик после сорокадвухчасового обыска. Да, да!.. Не делай большие глаза. Сорок два часа. Семь мешков «крамолы» собрали. Уж как они старались! Как ликовали, увидев кипу журналов «Пари-матч», который продается в каждом московском киоске. Да еще польские книги и журналы. Для них все заграничное — уже контра. К моим рукописям прикасались будто к бомбам. Да что там рукописи! Всю одежонку, все белье перещупали. Подштанники в том числе. А вчера вызвали туда. Повели не к какому-нибудь клерку, а к генералу. Вальяжно рассевшись в кресле, он, хитроглазый, разъяснил мне, что я должен благодарить за то, что меня вышвыривают из родного Киева. Мол, спасибочки, дорогие мои. Ибо достаточно ему нажать маленькую кнопку, и крепкие молодчики, сидящие в приемной, возьмут меня под ручки и препроводят куда следует. Не уточнил, правда. То ли на каторгу, за колючую проволоку. То ли в психушку, что пострашнее. Представляешь, сидит в кресле владыка моей судьбы, смотрит очами гремучей змеи и ждет моей благодарности. Мое молчание его бесит. А меся бесит то, что не могу сказать ему парочку слов...»
После тягостной паузы вдруг о другом: «Я-то о Киеве буду думать изо дня в день. А будет ли он обо мне помнить?»
Какие-то бессильные слова вырвались у меня. Оборвал:
«Брось! Не надо...»
Обнял и кинул свое привычное: «Не дрейфь!..»
Я, замерев, стоял и смотрел ему вслед. Поворачивая за угол, он, оглянувшись, прощально помахал мне рукой».

 

* * *


Да, ему угрожало то, что пострашнее каторги. И только потому, что был свободным человеком, что не мог примириться с преследованием не только инакомыслия, но и мыслия вообще. С отвращением отшвыривал готовенькую кашку, преподносимую «сверху»: жуйте!
Еще в годы переменчивой и виляющей оттепели Некрасов привлек к себе внимание всевидящих очей и всеслышащих ушей. И это «внимание» все усиливалось.
— Стукачи? — с презрением говорил он.— Плевать я па них хотел. Пусть доносят о каждом моем слове хоть самому Никите. Но омерзительна вся эта грязная игра с человеком. Я же их не подслушиваю! А если бы люди знали, что они тайком, цинично хихикая, говорят о народе? А говорят они такое: «Вот дурни! Любую глупость болтнем, любую ерундовину учиним, а они аплодируют и кричат: «Ура!..» Вот взять бы да у них установить микрофончики, да обнародовать по радио, по телеку. Смотрите и слушайте, люди: вот они, вождики, без маски. Вот бы такой рассказ написать! Нет, лучше фильм...
— Порой говорят,— делился Некрасов,— что самое главное сохранить внутреннюю свободу, не согнуться. Но что значит для писателя сия внутренняя свобода при разгуле произвола? При том, что творится черное беззаконие, что похоронены тысячи книг, а новые убивают в зародыше? Жить с кляпом во рту?
Но к чести Некрасова надо сказать, что за все тридцать послевоенных лет, прожитых им у нас, так никому и не удалось впихнуть ему казенный кляп. Чем сильнее старались его согнуть, тем яростнее он сопротивлялся. Его травили от имени народа те, кто в самом деле был чужд народу. А близок ему, народу, как всегда, во все времена, честный художник, всем сердцем сострадающий людям. Его объявляли отщепенцем, но именно он с полным правом мог бы повторить ставшее теперь знаменитым выражение Андрея Платонова: «Без меня народ неполон».
На горьком примере Виктора Некрасова наглядно видна извечная трагическая коллизия: художник и деспотия, талант и тираническая власть, безжалостно его губящая.
Как же тяжко было ему, оскорбленному, исхлестанному, травимому, но твердо знающему, что его правдивое слово нужно людям, как же тяжко было ему стать изгнанником, лишиться родины навсегда.
Уже много сказано и написано о отношении Хрущева к интеллигенции, о его бескультурности, о его бесцеремонной и беспардонной манере судить обо всем, в том числе и о том, о чем понятия не имел. Литература, архитектура, изобразительное искусство — надо всем вершил свой суд.
После Дудинцева и Пастернака попал под горячую руку Хрущева и Виктор Некрасов. Впервые озлобление Хрущева вызвало выступление Некрасова в «Литературной газете» с призывом соорудить памятник жертвам геноцида в Бабьем Яре. (Напомню, что в то же время подвергся травле Евг. Евтушенко за стихотворение «Бабий Яр»).
Следует отдать должное Хрущеву за разоблачение культа личности Сталина, за освобождение и реабилитацию жертв произвола. Но и сам, взращенный и поднятый до высот сталинщиной, Хрущев немало воспринял от «отца народов». Среди прочих отвратительных черт (самолюбование, упоение лестью подхалимов и прочее) он унаследовал и антисемитизм. Любое упоминание о Бабьем Яре действовало на него, как красное полотнище на быка. Именно по его указанию эту скорбную могилу ста тысяч убитых засыпали, чтобы соорудить там стадион или другое увеселительное заведение.
Самодурство Хрущева с особой силой проявилось в начале 1963 года, когда он учинил очередной разгром писателей и художников. Самый жестокий приговор был вынесен Некрасову: таких надо исключать из партии. А это означало одно: не печатать, всячески порочить, науськивать услужливую прессу. Поводом на тот раз послужили заметки Некрасова о поездке в Америку. Вопреки очередной холодной волне в политике, Некрасов с глубокой симпатией писал о простых людях Америки, о необходимости доброжелательного взаимопонимания. Содержание очерков не только искажали и перевирали, но и объявляли прямым пособничеством империалистам.
Никогда не забуду, как после этого судилища было созвано собрание киевских писателей, на котором верноподданный Корнийчук метал громы и молнии. Еще больше он неистовствовал после того, как Некрасов — бледный, напряженный — тихим, но твердым голосом отверг все наветы, что вызвало аплодисменты молодежи, тогдашних «шестидесятников».
Травля в прессе развернулась, согласно «указаниям свыше». Сотни лекторов вопящим хором изобличали Некрасова и других писателей. Его тянули на завод «Арсенал» каяться пред рабочим классом. Не пошел. Изо дня в день угрозы: исключим из партии, выгоним из Союза писателей. Не исключили, однако, не выгнали. Даже всесильному Хрущеву пришлось дать отбой, так как не только у нас ряд видных деятелей культуры (Твардовский и его друзья), но и представители французской и итальянской компартий осудили травлю писателя-сталинградца. Все же киевские аппаратчики «реагировали»: Некрасову был объявлен строгий выговор с занесением в личное дело. О чем и было доложено Хрущеву.
Иной бы хоть на какое-то время воздержался от оценки суждений и действий человека, стоящего на вершине пирамиды. Некрасов не считал нужным скрывать своего отношения «к сыну кузькиной матери», как он величал Хрущева. Как часто вырывалось у него хлесткое словцо, язвительная фраза или анекдот о знатоке всех искусств и всех сортов кукурузы.
Не всегда, к сожалению, различал, кто его сочувственно слушает, а кто подслушивает...
 

* * *


И без того нелегкая жизнь писателя стала еще тяжелей. Захлопнулись двери журналов и издательств. Снова пущена была в ход сталинская мертвая хватка — обрекать «крамольника» на голодуху. Семейный бюджет составляла весьма скромная пенсия матери. Помогали друзья. Приходилось, как говорил Виктор, «стрелять десятки»...
А тем временем необычайно возрос читательский интерес к творчеству писателя. Повсюду жадно и с глубоким сочувствием расспрашивали о нем. В библиотеках возникли очереди на его книги. В магазинах их искать было тщетно.
К тому времени выросло новое послевоенное поколение. Если для нас, фронтовиков, «В окопах Сталинграда» было словом выстраданной, виденной воочию правды, то для нового читателя повесть стала подлинным откровением. Ведь в литературе тогда шумно разгуливали бравый «Кавалер Золотой Звезды», лихие «Братья Ершовы» да еще образцово-показательный «Секретарь обкома». Но читатель хорошо отличал хваленые книги-фальшивки от подлинной литературы.
Конечно, это было большой моральной поддержкой Некрасову. Но жить-то и работать надо было. А на какие шиши?
Умерли в нищете Михаил Булгаков, Василий Гроссман, Андрей Платонов. Власть предержащих это ничуть не волновало.
Омерзительно было в это же время видеть, как подхалимская братия, примазавшаяся к искусству, из кожи лезла вон, воспевая... Сколько появилось поэтических опусов, пухлых романов, сусальных фильмов, многометровых полотен с сияющим ликом Хрущева!
Казалось, не было XX съезда партии, не было горьких и кровавых уроков сталинщины.
Как и при Сталине, угодники щедро вознаграждались: высокие премии, ордена, звания, депутатские мандаты и, конечно же, весьма жирные барыши.
И эти люди возглавляли Союз писателей и другие творческие организации. Им ли не на руку была травля подлинных талантов! Им ли не в охотку было растоптать в Некрасова!
Как же едко насмехался он над этими пресмыкающимися временщиками! «Глупцы,— говорил он,— думают, что блямбозвенящими цацками можно прикрыть свою пустоту и бездарность». И еще упоминал, что в знаменитом «Сатириконе» (в начале века!) был напечатан стихотворный памфлет: «Песнь торжествующей свиньи».
Все собирался разыскать эту публикацию и вновь обнародовать.
 

* * *


Много лет мы с Некрасовым были в одной парторганизации (в редакции журнала «Радуга»).
Вот чего он не любил, так это собраний «для галочки». А такие по преимуществу и были. «Какого дьявола мы потеряли два часа? — сердился он.— Да лучше бы побродили по старым улочкам Киева...»
Любил родной город и с ненасытной любознательностью находил в нем что-то до тех пор ему незнакомое.
Как-то после одного из скучных собраний я пристал к Некрасову (по его выражению, словно клещ): «Виктор, собери сборник рассказов и подавай в издательство. Новое побоятся взять. Давай уже изданные рассказы. Книг твоих нигде не купишь, читатель ждет».
Ответ был короток: «Ты, братец, спятил!»
Я настаивал, рискуя услышать слова покрепче.
На что я надеялся тогда, в конце все того же 1963 года? Не будучи конъюнктурщиком, как ни странно звучит, именно на виляющую конъюнктуру и рассчитывал. Сколько уже было самых неожиданных поворотов! Сколько раз ветер начинал дуть в другую сторону!
Напоминал, уговаривал. И Некрасов рассказы собрал-таки. Но сердито сказал: «Один не пойду. Только вместе, и говорить будешь ты». По дороге в издательство он, усмехаясь, рисовал картину предстоящей встречи: «Войдем. Директор смертельно испугается. Потом взвоет: «Это что? В пику Никите Сергеевичу? Провокация, да? Хотите, чтоб меня сегодня же выгнали? Убирайтесь ко всем чертям...»
Директор издательства «Днiпро» (им тогда был писатель Роман Чумак) не испугался, хотя и крайне удивился. В его доброжелательно-ироническом взгляде можно было прочесть: «Это вы, хлопцы, всерьез или разыгрываете?..»
Я стал горячо убеждать директора в том, что издательству очень выгодно выпустить книгу Некрасова. Уплатив автору мизерный гонорар (ведь переиздание!), можно получить большую прибыль: пятьдесят тысяч, да что там — все сто тысяч экземпляров раскупят моментально.
Директор взял папку и сказал: «Будем читать, будем решать».
Когда мы вышли на улицу, Некрасов сердито бросил: «Дурацкая комедия! А поелику ты заставил меня в ней участвовать, взойдем на «Арарат».
«Араратом» называлась «забегаловка» за углом, небольшой винный магазинчик. Выпили по стопочке коньяку. Некрасов повторил. Я понимал, как ему горько. Не само ли издательство должно было обратиться к известному писателю с предложением издать книгу? Он ли должен просить об этом и ждать чьей-то благосклонности, а то и грубого отказа? Некрасов грозил мне кулаком: «Взялся? Издавай немедленно!..»
Было это в январе 1964 года. Кто мог предположить, что в октябре того же года Никиту Хрущева «уйдут» на пенсию? Уже тогда все в стране катилось вниз. Разорялась деревня. Снижался жизненный уровень всех трудящихся. На их возмущение последовал ответ: расстрел рабочих в Новочеркасске. Началась закупка хлеба за рубежом, скрываемая властями, по всем известная. Всеобщие насмешки вызвала дикая реорганизация аппарата: два обкома, два облисполкома в каждой области...
И вот Хрущева убрали. Люди вздохнули с облегчением. Не знали мы тогда, что впереди нас ждет гниющая брежневщина, возврат к не очень и маскируемой сталинщине?
Как водится, после смены лидера полагалось исправить кое-что из содеянных им бесчинств. Некрасова неожиданно пригласили к тогдашнему первому секретарю ЦК Компартии Украины П. Шелесту. Последовало указание из Москвы «приласкать» писателя, дать понять, что хрущевское оранье осуждено.
Трудно передать остроумный рассказ Некрасова об этой беседе с Шелестом. Изложу кратко то, что запомнилось. Розовощекий Шелест, увидев Некрасова, поразился: «Так вот вы какой? А я думал, что вы из этих, из молодых...» Затем, после дежурных вопросов о здоровье, о настроении, высказал предположение: «Судя по возрасту, вы, очевидно, на фронте были?»
Любопытный вопросик к Некрасову-сталинградцу!
Поинтересовался Шелест и тем, что нового выходит у писателя, в частности в Киеве. Некрасов ответил, что в Киеве его почти двадцать лет не печатают. Вот подал сборник рассказов — молчат. А давным-давно переиздали (после Москвы) одну книгу, но только потому, что она получила Сталинскую премию. «Сталинскую премию? — удивился секретарь ЦК.— А за какую книгу?» Ответ («В окопах Сталинграда») привел Шелеста в некоторое замешательство: «А-а...» Что-то когда-то слышанное смутно вспомнилось ему.
О результате этой встречи нетрудно догадаться: последовала команда издательству «Днiпро» немедленно выпустить сборник рассказов.
«Ты провидец!» — смеялся Некрасов, даря мне книгу с дружеской надписью.
 

* * *


Еще одна запись в старой тетради. Без даты. Очевидно, через несколько лет после отъезда Некрасова.
«Режиссер-кинодокументалист, с которым Виктор прежде сотрудничал, рассказал, что глубокой ночью разбудил его телефонный звонок. Не междугородный, обычный. И вдруг голос Виктора. Подумал, что это показалось со сна. «Ты? Это действительно ты? Вернулся? Вот счастье! Почему не сообщил? Я бы встретил...» В ответ горький смех: «Кого? Меня? Я же в зале иностранцев. Сюда никого не пускают. Я в Борисполе, в Борисполе. Транзит. Лечу в Японию. По ведь это же безумие! Я почти в Киеве и не могу увидеть родной город. Не могу посетить могилу матери... Я в зале для иностранцев, и на дверях часовой. Извини...» И Виктор заплакал. Это было страшно: можно ли было представить себе его в слезах? И все же, сдерживая волнение, Виктор напоследок не мог не кинуть горькую шутку: «Там хоть исправно запишут то, что я сказал? Не переврут? Извини и прощай».
Неизбывная тоска, изломанная жизнь, крик исстрадавшейся души — все это с пронзительной силой прозвучало в прекрасной предсмертной «Маленькой печальной повести» Некрасова, в которой мы услышали прощальное слово изгнанника к потерянным друзьям, ко всем, кто его знал и любил.

Киев, 1989.


2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
При полном или частичном использовании материалов ссылка на
www.nekrassov-viktor.com обязательна.
© Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
Flag Counter