Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт



Московские адреса Виктора Некрасова

Встречи Виктора Некрасова
с московскими друзьями и знакомыми

 


Семен Лунгин, Иван Богорад, Виктор Некрасов,
Москва, 1950-е





Неопознанный, Виктор Некрасов, Николай Ушаков, Москва, 31 декабря 1959




Марлен Хуциев, Москва, 1961.
Фотография Виктора Некрасова





Дружеский шарж Виктора Некрасова на Марлена Хуциева, 1962




Виктор Некрасов и Анна Берзер, 1960-е




Виктор Некрасов, Москва, 1960-е.
Фотография использована в документальном фильме
«Виктор Некрасов. Вся жизнь в окопах», 2011





Виктор Некрасов, Москва, 1960-е.
Фотография использована в документальном фильме
«Виктор Некрасов. Вся жизнь в окопах», 2011





Леонид Волынский и Виктор Некрасов, Москва, 1960-е




Актер Станислав Любшин и Виктор Некрасов, Киев, 1973.
Фотография Виктора Кондырева





Александр Солженицын с сыновьями.
Надпись на обороте:
«Дорогому Виктору Некрасову в тяжелые дни.
Наталья Солженицына. 6.3.1974»





Андрей Сахаров и Виктора Некрасов, Моска, 1973




Проводы Павла Литвинова.
Слева направо: И.А. Богораз, Е.Г. Боннэр, В.П.Некрасов, Л.З. Копелев, Б.И. Шрагин март 1974




Проводы Павла Литвинова.
Стоят, слева направо - М.Л. Левин, о. Сергий Желудков, В.Н. Войнович, Ф.П. Литвинова, М.М. Литвинов, В.П. Некрасов, В.Н. Корнилов; сидят - А.Д. Сахаров и М.Л. Литвинова (Копелева). 
 Москва, 1974 г. Фото П. Литвинова



Виктор Платонович Некрасов (Вика, как все его звали) перед отъездом в эмиграцию.
Справа от него я и Виктор Фогельсон. За моей спиной - моя жена Слава.
Стоят: Владимир Корнилов и его жена Лариса Беспалова.

 

Обложка книги стихов Давида Самойлова
«Волна и камень»

 

Титул книги стихов Давида Самойлова «Волна и камень»
с автографом для Виктора Некрасова.
Из библиотеки Сергея Израйлевича





Борис Мессерер, Наталья Столярова, Виктор Некрасов, Белла Ахмадулина, Париж, 12.1977.
Фотография Виктора Кондырева





Авторы и составители знаменитого рукописного альманаха “МетрОполь” Е. Попов, В. Аксенов, В. Ерофеев,
вокруг картины Б. Мессерера (фрагмент которой был использован в качестве фронтисписа в альманахе).
Фотография из архива Виктора Некрасова (подарена Аксеновым).
На обратной стороне рукой Аксенова написано “Souvenir de Moscou”, 15 января 1979





Мила Кондырева, Виктор Некрасов, Всеволод Абдулов, Ванв, июнь 1979.
Фотография Виктора Кондырева





Юрий Трифонов и Виктор Некрасов, Париж, конец 1970-х

 
Обложка книги Даниила Данина
«Нильс Бор» с автографом
для Виктора Некрасова.
Из книг Сергея Израйлевича
Титульный лист


 




Автограф Даниила Данина на книге «Нильс Бор» для Виктора Некрасова.
Из книг Сергея Израйлевича





Виктор Некрасов, США, 1985.
Фотография, подаренная актеру Олегу Борисову





Алла Борисова, жена Олега Борисова
у могилы Виктора Некрасова, октябрь 1988.
Фотография Виктора Кондырева





Вячеслав Кондратьев и Виктор Некрасов у могилы Александра Галича.
Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, май 1983
Фотография Виктора Кондырева





Виктор Некрасов и Михаил Козаков. Вена, сентябрь 1983.
Фотография Виктора Кондырева


 

Зиновий Гердт в парижском метро 1984.
Фотография Виктора Некрасова

Зиновий Гердт с женой, Париж, 1984.
Фотография Виктора Некрасова




Виктор Некрасов, Степан Татищев, Вениамин Смехов с женой,
Ванв, 31.12.1984.
Фотография Виктора Кондырева





Некролог «Умер Виктор Некрасов».
Опубликован в газете «Московские новости» № 37, 13 сентября 1987
 

Виктор Кондырев

Фрагменты из книги «Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев — Париж. 1972—87 гг.». — М. : Астрель, АСТ, 2011, стр. 20—31.

Московские прощания

В том, 1974, году Некрасов приезжал в Москву три раза. Последняя, третья поездка состоялась в августе, примерно за месяц до отъезда ВП, как раз тогда мы привезли чемодан с дневниками.

Первый раз Виктор Платонович поехал в Москву весной, по делам, вместе с моей мамой. Он с радостью предупредил о своем приезде всех московских друзей. Дело было почти сразу после обыска в Киеве, и под вечер, когда он вышел за халой к ужину, позвонила Лиля Лунгина и сказала маме, чтобы они у них не останавливались, когда будут в Москве. Это исключается, твердо повторила Лиля, это опасно!
Вика был крайне поражен, уязвлен до глубины души...
Некрасовы поселились у Влада Заманского, известного актера и безупречной порядочности человека. Но Лиля оказалась права — приезд опального писателя к добру не привел. Через два дня на квартиру Заманского явился наряд милиции.
— Некрасов? Где ваша прописка? Вы нарушили паспортный режим!
Посадили вместе с мамой в машину и без разговоров отвезли в аэропорт.
— У вас деньги есть? Давайте на билет!
— Есть... — не сообразил Некрасов.
Сопровождающие оставались возле самолета, пока не убрали трап. Самолет взял курс на Киев...

Вторично Виктор Платонович отправился в Москву вместе со мной, и теперь мы уже остановились у Лунгиных.
В этот раз мы с Виктором Платоновичем не возводили трезвость в ранг непременных добродетелей.
— Подожди меня в этом скверике, — сказал ВП. — Я заскочу в «Новый мир», попрощаюсь!
Через некоторое время он вышел с двумя личностями, по всем статьям творческими работниками и безотказными собутыльниками.

Мужик, державший в кулаке пустой граненый стакан, был поэтом Коренцом, как выяснилось позже. Второго же — высокого, тонкошеего, плохо бритого, бедно одетого я с почтением узнал. Юрий Домбровский! За книгами которого охотились на всех книжных развалах.

Все трое отошли без суеты слегка в сторонку, не позвав меня, ужаленного пренебрежением. Домбровский достал из-под подмышки бутылку водки и они мгновенно её распили.

Маневр был блестящ и молниеносен. С момента их выхода из редакции прошло не более трех минут.

Наконец Некрасов снизошел, вспомнил. Подозвал меня. Познакомьтесь, представил иронично, это мой печальный пасынок природы. И вынул десятку — беги в «Гастроном»! Потом пили еще, тут же, под «Новым миром». Нахваливая прохладную огненную воду.
— Поедем ко мне, полюбуемся на Левитана! У меня такой Левитан! Какая красота! — повторял захмелевший Домбровский.

Левитан никого не прельстил, все порывались выпить еще. Я, как назло почти трезвый, еле уволок от них Вику, мол, нас ждут, надо домой. Когда приехали на Новый Арбат к Лунгиным, Некрасов совсем разнюнился, понес какую-то ерунду и отвалился спать. Меня свирепо отругала Лиля, да и Сима возмущался: как можно пить сейчас, когда столько дел и волнений. Да еще с утра! Еле оправдался, мол, что я мог сделать, если они с Домбровским решили выпить.

Упоминание о Домбровском сразу же успокоило их гнев, как если бы вы сослались на непреодолимую силу...
Эта поездка в Москву потрясла Некрасова.

Я сидел на кухне у Лунгиных, а в комнате клокотал и громыхал серьёзный разговор. Вначале доносились лишь крохи. Вика говорит, что хочет уезжать, подает заявление на выезд. Лиля очень сердится и начинает кричать. Ты совсем с ума сошёл, это безумие, как ты там будешь жить! Ты понимаешь, что никогда больше нас не увидишь! Я молча стал в кухонной двери: чего уж тут притворяться, что это меня не касается. Вика сидит в кресле, курит и иногда вставляет слово-другое, успокаивает. Тебе уезжать нельзя, горячится Лиля, ты там сопьешься, превратишься в посмешище! В другой комнате мечется из угла в угол Сима, отчаяние и горе написано на его лице. Он ни слова не произносит, лишь пару раз появляется на пороге и через секунду исчезает. И плачет.

Некрасов тоже расстроен, но крик начинает выводить его из себя. Ты что, не понимаешь, раздраженно и громко говорит он Лиле, у меня нет выхода, я именно здесь пропаду, а не там! Здесь меня съедят, здесь! Но сначала они меня унизят и с дерьмом смешают, уже примирительно говорит он. Крик утихает, Лиля усаживается на диване, а ВП храбрится, мол, кто знает, может, и встретимся в Париже... Лиля безнадежно машет рукой. Учти, печально говорит она, ты собственными руками рвешь нашу дружбу.
Сима из комнаты так и не выходит, продолжает плакать.

Для него отъезд Вики был драмой. Что делать, как поступить, терзался он. Оставаться рядом с лучшим другом до последней минуты или всё-таки махнуть рукой, смириться с потерей, порвать все контакты, мол, отрезанный ломоть, уезжай, раз уезжаешь!
Сима выбрал второе...

Семена Львовича Лунгина я видел всего несколько раз. Обменивались парой слов. Симе наверняка было совсем не интересно общаться с незнакомцем, ну а я первым не осмеливался завязывать беседы. Хотя вот вечерами, выгуливая собаку, Сима всегда приветливо приглашал меня пройтись.

Спокойный и негромкий, Сима с печальным видом ронял удачные шутки. Смешно вспоминал о выпитом Викой одеколоне в ванной, о соленой рыбе, привезенной им же с Камчатки. О вызволении из московской милиции подпившего лауреата, о веселой их жизни в писательских домах творчества. О том, как на знаменитой лунгинской кухне счастливо хохочущий Вика веселил милых ему москвичей, повествуя о недавнем приглашении в московский дом. Во главе стола сидела мать хозяйки, очень пожилая и почтенная женщина. Увидев вошедшего Некрасова, она спросила свою дочь, кивнув в его сторону: «Скажи милая, кто этот спившийся молодой человек?». ВП довольно посмеивался, вопрошал, радоваться ему, что его приняли за молодого человека, или же пригорюниться, что у него спившийся вид.

Сима был умным и остроумнейшим человеком. Они все время старались с Викой уединиться, посидеть в сторонке или выйти прогуляться. Сколько раз ВП, растекаясь в удовольствии, пересказывал его шутки, остроты и хохмы. Думаю, что он, определенно любя всю семью Лунгиных, обожал именно Симу. И обожал его всю жизнь, даже когда тот отшатнулся от него и заглох на многие годы. На почти все годы эмиграции Некрасова. Такого ВП не ожидал.

Причина была одна-единственная, жаловался мне Некрасов, – острейшие опасения за свою карьеру, основу их обширного благополучия. Это был общепринятый страх видного московского интеллигента, помнящего утробой и о довоенной сталинской резне, деликатно называемой необоснованными репрессиями, и о послевоенной борьбе с космополитизмом, и о хрущевских курбетах на идеологическом, как говорили, фронте.

Наверное, Симке намекнули, надеялся Вика, а то и вызвали куда следует да и прямо пригрозили, что никакого общения с Некрасовым власть не потерпит. Но такая красивая и успокоительная надежда потом как-то рассосалась сама собой, и ВП стало ясно, что его любимые Лунгины без принуждения, по собственному почину, решили забыть о нем. Забыть о Вике? Нет, об отщепенце и эмигранте Викторе Некрасове!

Подумать только, всего лишь год назад, в сентябре семьдесят третьего, Некрасов безоблачно гостил у Лунгиных в Апшуциемсе, латвийском городке на Балтийском море.

Чтобы порадовать Вику, да и просто скоротать время, Сима Лунгин потрясающе изображал членов своего семейства и имитировал знакомых. В паузах он огорчался нерадивостью сыновей. Старший, Пашка беспрерывно и смертельно острил, разил юмором младшего брата Женю, который бился в крике и слезах от обиды и бессилия.

Лилька, писал нам Некрасов, работает на всех, одергивает и поучает, ходит в лес и купается ночами. В общем, вся прелесть, как говорится, в разнообразии однообразия, ну, а вообще — дай Бог всю жизнь так.

Для Некрасова это были последние сладкие деньки со своими несравненными москвичами. Это было, когда никто даже примерно не мог представить, как потом всё повернется. Когда еще и не пахло обыском, допросами и слежкой на улице, а нелепая мысль об отъезде если бы и сунулась ненароком в чью-то в голову, то была бы с презрением отринута.

Эта была последняя доброжелательная встреча с милыми его сердцу людьми. Через четыре месяца, после обыска, дружба даст трещину, а потом и просто пойдет все кувырком. Положение всегда спасал Паша Лунгин, ироничный говорун, к тому же имевший, как шутил Вика, эрекцию на водку. Он отнюдь не чурался опального писателя, и как всегда с удовольствием прогуливался по Новому Арбату. Они встречались с Некрасовым в каждый его приезд в Москву. Пашка уберег, как говорится, честь семьи от полного позора.
 

Переделкино

В подмосковном поселке Переделкино, накануне возвращения в Киев, нам было назначено у Лидии Чуковской. До этого дважды уточнялось время посещения, условились, что чая не будет, учитывая занятость знаменитой диссидентки. Некрасовская шутка о четвертинке с собой была без улыбки отклонена молодой женщиной, видимо, родственницей.

Не опоздали ни на минуту. Лидия Корнеевна проводила нас в гостиную и со вкусом принялась за беседу.

Выглядела она крайне обыкновенно, вроде бабуси на лавочке у подъезда. В длинной жакете и темной блузке. Волосы сзади в пучок. Очки со стеклами в палец толщиной. Абсолютно не улыбалась и часто потирала руки.

Лидия Корнеевна пригласила нас в сад, поговорить в полной безопасности. Сели треугольником на каких-то чурбанах, под деревьями, в густой полумгле. Хозяйка обратилась ко мне и начала рассказывать о гонениях на инакомыслящих в Союзе писателей. Потом поинтересовалась, удается ли мне что-нибудь писать в этой суматохе. Я что-то промычал в том смысле, что куда уж мне, а она совсем тихо спросила, что я собираюсь делать за границей. Поняв её оплошность, — она нас в темноте сослепу перепутала, — я пересел с чурбаном рядом с ВП, и теперь уже он сам, ясным голосом начал рассказывать о планах, упованиях и заботах. Прощались уже весьма тепло. Лидия Корнеевна вложила в руку Некрасову листок с несколькими адресами во Франции, чтобы обратиться от её имени, там помогут, если надо...

Внутреннее убранство дачных хором знаменитого поэта Евгения Евтушенко до чрезвычайности поразило мою провинциальную душу. Современного стиля мебель, заморские полотна на обитых светлой дранкой стенах. Огромная, привезенная из Австралии картина, с багровым расплывчатым телом. Чудесные книги, старинные фолианты, подшивки и подписки. В кабинете рядком все номера эмигрантских «Современных записок», с двадцатого по сороковой год. Женя с гордостью и подробно рассказывал о приложенных усилиях, чтобы провезти все это через таможню. Мол, не поверишь, Вика, обошел все кабинеты, вплоть до ЦК! Цветной телевизор и немыслимой сложности проигрыватели. Чуть ли не ведерные флаконы французских духов в ванной. Везде пепельницы и обалденные заграничные зажигалки, чтоб всегда под рукой. Высокорослый холодильник в просторном покое, называемом кухней.

На этой кухне как-то вечером хозяин принимал другого поэта, Евгения Рейна, предупредив меня, заранее выпившего, что это великий знаток поэзии. Сказал он это искренне и с теплотой, и я покивал, мол, да, конечно, очень интересно. Некрасов же, прослышав о встрече поэтов, немедленно укатил в Москву, отговорившись неотложным рандеву.

Евтушенко читал Рейну свою новую, написанную верлибром поэму о заморских демонстрациях, протестах, полицейских дубинках, вмятых касках, что-то связанное, как смутно запомнилось, с гневной позицией поэта-гражданина и борца за мир. Пьяненько скучая и мутно глазея в основном на знатока поэзии, я покачивался на табурете. Рейн жмурил восторженно глаза, причмокивал одобрительно, мелко потрясал головой и в некоторых местах показывал большой палец, от восхищения, надо полагать.

Я безмятежно ушел спать, а через пару лет, уже в Париже, эту поэму прочёл в «Огоньке», о нейтронной бомбе и маме, что ли. И стало мне страшно неудобно за себя, какой же я беспросветный дундук в поэзии. Ведь я точно помнил всю мимику Рейна!

А сейчас я прочёл некое кочковатое изложение, с нехитрой моралью, ветошь и хлам с поэтической точки зрения, как показалось. Принёс «Огонек» Некрасову... Вика уткнулся в поэму и через пару минут поднял голову, вздохнул. Нет, это выше моих сил, сказал печально, что с Женькой творится, не понимаю...

Надо ли упоминать, что практически никто из некрасовских знакомых в Москве меня всерьез не воспринимал, как, кстати, вначале и в Киеве, сразу после переезда туда мамы. Опять Вика черте-те кого таскает за собой, судачили москвичи. Теперь вот этого Витьку где-то откопал, носится с ним, как дурень со ступой. Но тогда в Переделкино привечали меня совершенно искренне, особенно Галя Евтушенко всё старалась сделать мне приятное. И еще Александр Межиров, поэт с деликатными манерами и тонкой улыбкой. Милейший в обращении, Саша по-соседски приходил и просто так сидел целыми днями — то читал книгу, то разговаривал с Галей, явно не молчальницей. Саша, наверное, был неравнодушен к ней, да и Галя, можно сказать, была внимательна к нему. А вот с Женей они переругивались все светлое время суток и, думается, ночью тоже.

В этой малонаселённой добрыми душами местности Саша Межиров искал, видимо, теплого общения. Показал могилу Пастернака. Сводил меня на заутреню в местную церковушку. Познакомил с продавщицей в магазинчике, где продавалось спиртное. Расспрашивал об архитектуре Киева. Надписал свою книжку. Усадив на скамейку возле флигелька, прочел нам с Галей свою новую поэму «Alter ego». Поэму следовало похвалить, как пошутила Галя, держа на коленях лунного цвета кошку.

В один из вечеров Межиров позвал нас с Некрасовым пройтись по поселку. Шагая вдоль бесконечных заборов в лунной темноте переделкинских улочек, он прочел пару своих стихотворений, и почему-то спросил, что я думаю о современных поэтах. Под впечатлением стихов я думал о них много хорошего.
— Вот, — сказал я, — к примеру Александр Галич, великий поэт, его все знают. И заслуженно, какие у него песни!
— Нет, Витя, — тихо ответил Межиров. — Вы ошибаетесь! Ну какой Галич поэт!
Я изумился такому поруганию, а Некрасов заступился за нашего кумира.
— А мне Галич по душе. И песни у него — есть просто здорово написанные! Как и у Юлика Кима, кстати...
Некрасов любил Кима давно, а к песням Галича мы пристрастились всего года два назад.
Вернувшись тогда из Москвы, ВП распаковывал чемодан на тахте у себя в кабинете.
— Вот, что ты просил, привез песни Саши Галича, а вот и мой друг Юлик Ким! — Вика выудил из чемодана несколько магнитофонных кассет.
— Садись, ставь магнитофон, послушаем Сашу, все-таки он совсем неплохо пишет.
Некрасов сдвинул барахло в сторонку, лег на тахту. Я затаился в кресле.
«Мы похоронены где-то под Нарвой, под Нарвой, под Нарвой...» — тихонько затянул Галич. Вика, сцепив руки на затылке, прослушал песню и попросил поставить ещё раз.
«Там где когда-то погибла пехота, пехота, пехота...Без толку, зазря!» — чуть не криком закончил песню бард, и ВП посмотрел на меня, покачал головой.
— Чуть не заплакал, — будто извиняясь, сказал он. — Ну и даёт Саша, молодец! Потом еще послушаем...
И всю эту неделю, пока я оставался в Киеве, из кабинета нет-нет, да и доносился голос то Галича, то Кима.
Перед своим отъездом на Запад Галич подарил Некрасовым автограф своего стихотворения: «Галиньке и Виктору Некрасовым — мой прощальный подарок».

          Уезжаете?! Уезжайте —
          За таможни и облака.
          От прощальных рукопожатий
          Похудела моя рука.

Эти строки он читал для Некрасова и в Париже, в маленькой нашей квартирке на улице Лабрюйер, чуть трогая гитарные струны, и слеза катилась у него по щеке...
 


Виктор Некрасов, Белла Ахмадулина, Лев Копелев, Переделкино, 1974


В Москве Некрасов нарисовал шарж на Галича. Красавец бард, любимец публики с манерами баловня судьбы, был изображен с лицом этакого профессионального танцора танго, с обидным двойным подбородком. Вначале шарж предназначался для подношения отъезжающему Галичу, но потом Некрасов передумал и выпросил для себя автограф. «Моему дорогому, нежно-любимому и давно-любимому Вике – от героя этого недостойного пасквиля» – написал слегка обескураженный Саша.

Вернемся в Переделкино...
Я сидел в сторонке, а Некрасов о чём-то долго говорил с Евтушенко. Потом заспешил, надо по делам, мол, разрывают на части!
— Сегодня целый день ты будешь с великим поэтом! – пошутил ВП. — Не забывай почтительно смыкать вежды, когда лучи его славы будут ласкать и тебя.
Высадив Некрасова в центре Москвы, мы поехали к высотному дому, самому престижному жилому зданию во всей Москве, как объяснил поэт. Мне была горделиво показана женина городская квартира, от самого потолка буквально до пола увешанная картинами. Такого великолепия я никогда не видел и, поверьте, до сих пор нигде не встречал. Десятки картин, чудесных по красоте или по большей части странных, каких-то, как говорили тогда, абстрактных, взволновали меня до испарины, хотя я лишь смутно догадывался, что передо мной некие шедевры.

Евтушенко перечислял художников, ни одного из имен я не знал, но ума хватило, чтобы понять сказочную ценность этой коллекции. Почему-то хотелось обниматься с хозяином, от восторга, надо полагать. Ужасно довольный, Женя показал и фреску Шагала, нарисованную у входа, на стене коридора.
— Это Шагал, — просто сказал он.
Я туповато уставился, не сообразив всплеснуть от удивления руками и огорчив хозяина своей сиволапостью.

Затем снова покатили на «Волге» по Москве. По киевской привычке я посматривал назад, не следят ли за нами, чем очень позабавил поэта. Больше часа проторчали в букинистическом магазине, где заведующий встретил Женю поясными поклонами. Женя вел себя как и подобает великому поэту и покорителю душ, улыбался и жал руки, взял номер телефона у трепещущей от нежного предчувствия девушки, пообещал позвонить, с вашего, сказал, позволения. Пообедали где-то в кафе. Женя отвез меня в Переделкино и угостил водкой...

Но что же все-таки произошло потом у Евгения Евтушенко с Виктором Некрасовым? Почему за границей, никогда и нигде, они ни разу не попытались встретиться или хотя бы созвониться? Ни разу!
Позже я вернусь к этому...
 
 
 

2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
При полном или частичном использовании материалов ссылка на
www.nekrassov-viktor.com обязательна.
© Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
Flag Counter