Произведения Виктора Некрасова
Борисфен, Днепр, Славутич, Днiпро
Мемуарные заметки
20 июля 1980 г.
Публикация Виктора Кондырева
Машинопись хранится в отделе рукописей
Российской Национальной Библиотеки (Санкт-Петербург),
фонд № 1505, ед. хр. № 287, 16 л.
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
читает начало мемуарных заметок
«Борисфен, Днепр, Славутич, Днiпро»,
9 января 1986 г.
Между выступлениями на радио и печатными текстами
иногда встречаются незначительные разночтения
Я впервые переплыл Днепр, когда мне было 16 лет. Это было величайшим событием моей жизни. Переплыть реку, широкую, почти, как Волга, с быстрым течением, водоворотами, пароходами — поверьте мне, это не шутка. Ох, сколько страшных историй наслушался об этих коварных водоворотах и колесах (плицах, как называли их знатоки), под которыми гибли юные и не юные пловцы.
Готовился я тайно, чтоб не знали родители. В Крыму, затем на Днепре. Вода в реке пресная, плыть тяжелее, чем в море. Сильно сносит. Очень важно выбрать место так, чтоб вынесло тебя на правый берег выше Цепного моста — под ним никакое движение не разрешалось, кроме пароходов.
В тайну мою был посвещен только ближайший друг — Валька Цупник — нужен был свидетель, иначе не поверят.
В назначенный день, — господи, сколько раз он откладывался, то ветер, то дождь, то понедельник — речники, как моряки, суеверны — я стащил у родителей пакетик масла (дома его потом долго искали, в те годы оно было на вес золота) и по всем правилам рекордсменов обмазался им с головы до ног.
Готов? Готов! Давай!
Я решился.
Не надо смеяться. Когда продрогший, несмотря на масло, выкарабкался, наконец, на берег, я чувствовал себя героем. Нет, у меня не было единоборства в пароходными плицами, но случилось непредвиденное — мне преградили дорогу плоты. О, эти плоты, откуда они вдруг взялись? Три плота, сцепленные между собой. Они настигли меня, когда я только добрался до середины реки. Ждать, когда проплывут, не мог, меня снесло бы к мосту. Можно было, конечно, забраться на плот, пробежать и опять нырнуть, но это уже нарушение всех спортивных правил. И я решился... Это был самый и, пожалуй, единственный героический поступок в моей жизни. Я нырнул под плот. А они, плоты, широкие, метров 8—10. И я проплыл под ним. Если б не Валька, никто б не поверил, И не только переплыл, но умудрился в разрыве между двумя плотами высунуть голову, набрать воздуху и опять нырнуть. «Это были самые ужасные минуты в моей жизни» — говорил потом Валька. Сейчас он смотрел на меня, замерзшего, с трудом попадавшего в штанину, и завидовал. Даже родители простили масло — пришлось признаться. И только один Женька Захарьевич, над всеми всегда подтрунивавший, иронизировал «Великое событие! Можно подумать Волга, Миссисипи... Вот там плоты, так плоты...» Я вспомнил его и его слова, когда впервые переплывал Волгу. В этот раз не вплавь, а на битком набитом солдатами пароходике «Ласточка», доставлявшем подкрепление в пылающий, застланный черным дымом Сталинград.
C тех пор, со дня покорения Днепра, прошло пятьдесят с лишним лет. Валя погиб на фронте. Женя умер в эмиграции, в Аргентине. Я пока еще жив — на берегах Сены...
Кто-то из великих сказал, что вид текущей перед тобой воды успокаивает, спасает от всех неприятностей. У меня не так уж их много, но я люблю сидеть под старым платаном у Пон-Рояль с сигаретой в зубах и смотреть на Сену. Я полюбил ее, привык к ней, к ее мостам, баржам, «бато-муш», но, — да не обидится она на меня, — куда ей до Днепра...
Днепр... Днипро по-украински. При князе Владимире — Славутич. Греки называли его Борисфен.
Красив ли он, наш Днепр? Киевляне считают, что красивее его нет реки. Я тоже киевлянин. Рек на своем веку повидал немало. Если не считать Амазонки и Миссисипи, все самые знаменитые. Ганг и Нил, правда из окна самолета. Конго и Замбези еще впереди. Рубикон пересекал только в переносном смысле, да Феллини видал.
Днепр красив... Нет, поверьте мне, не потому, что я родился на его берегах и мальчишкой переплыл, а потому, что он, действительно, красив.
Правый берег крутой, высокий, левый — луга. Если вы попадете в Киев и подыметесь на Владимирскую горку или прогуляетесь по Царскому саду (теперь он Первомайский, но все киевляне в пику кому-то называют его по-старому), а из него перейдете в Мариинский парк, где бывший царский дворец (ныне в нем пьянствуют, принимая гостей, правители Советской Украины), то перед вами откроются дали такой шири и красоты, что даже итальянцы, которых красотой особенно не удивишь, стоя над днепровскими обрывами, только и могут, что закатывать глаза — «Манифико! Манифико!»
Днепр поуже Волги, хотя Гоголь и считал, что не всякая птица долетит до его середины. Но сама излучина его, серебристый песок Труханова острова, заросли кустарника, осенью горящие золотом и дальние, до самого горизонта, голубые леса — от всего этого простора, неба, корабликов, лодок и катеров, снующих вдоль и поперек — нет, куда там Сене, даже Луаре со всеми ее замками. Если, к тому же, вы попадете к восходу солнца, тут уж «Манифико» не отделаешься. (Только однажды мне удалось, в день Победы, 9 мая 1945 г., когда всю ночь, пьяные, шатались мы по городу и последнюю бутылку распили на склонах Владимирской горки, приветствуя первые лучи солнца с наступившим, наконец, миром...).
Но Днепр не только красив. Он славен своими пляжами. Таких я нигде не видал. Не знаю, как американцы, но европейцы, чудаки, в своих реках не купаются — грязные, мол. Думаю, Днепр не многим чище, но киевлян это не пугает. В погожий, солнечный летний день пол Киева — это значит миллион — на пляже. Не понятно, кто ж работает.
Пляжи прекрасные, что и говорить, но только рано утром. Днем — пытка. К воде протискиваешься как в автобусе в часы пик. Чтоб найти относительно свободное место, надо переться по раскаленному песку не меньше километра. Что поделаешь, загар сейчас моден.
Это теперь. В дни моей молодости подобного не было и все свободное время мы проводили на пляже, на «Трухашке». Я не спортсмен. Даже не болельщик. Не люблю и не понимаю футбола, выключаю телевизор, когда начинаемся хоккей, никогда не увлекался ни волейболом, ни баскетболом, в шахматах просто туп — но в двух видах спорта был на нашем пляже не последним — в плавании и гребле. (С какой тоской и грустью любовался я и завидовал на Гаваях бронзовым ребятам на дощечках — будь в мои годы в моей стране «серфинг», ей-богу, удивил бы человечество).
Нет, рекордсменами мы с моими друзьями не были, но наш полутригер (так назывались тогда длинные, узкие, очень легкие лодки с выносными уключинами и подвижными сидениями) был одним из самых быстрых на Днепре. Ходили мы и под парусом. На последнем курсе института совершили поход на двух парусных лодках от Киева до Черного моря. С погодой повезло, была, правда, и буря с настоящими волнами, и мы малость струхнули, но когда худые и загорелые, добрались, наконец, до Херсона, мы чувствовали себя Магелланами. Тысяча километров за десять дней — не так уж плохо. В институте, в вестибюле, вывешена была карта нашего перехода и на ней флажками отмечалось наше движение. В Херсоне на почте ждала телеграмма — институтское начальство поздравило с победой — в нашей стране это любимое слово.
В гоголевские времена и в еще более давние — во времена Запорожской Сечи, вольной казацкой республики — Днепр был поэзией, легендой, песней, струи его были прозрачны, глубины полны рыбы, берега лесисты. Сейчас вместо поэзии заводы, фабрики, верфи, плотины, электростанции. Днепрогэс — плотина и станция — извесен всему миру — Бог ты мой, сколько о нем в свое время трубили. Романы, оды, поэмы, пьесы. Были даже папиросы. В войну немцы его взорвали. После войны он был отстроен. Опять трубили... Но тогда, в годы того самого великого заплыва, это была тихая река. Тихая и задумчивая. Гранитных набережных еще не было, рыбаки со своими удочками и банками лепились на каких-то камнях и бугорках. Чтоб попасть на «Трухашку» надо было заплатить сто тысяч или миллион (такой тогда рубль был!), потом 50 коп. туда и обратно на переправе братьев Добровольских. У них были моторные лодки. А за 25 коп. можно было переправиться на лодках трухановских жителей — там уж на веслах. Разрешалось и нам, мальчишкам, немножко им помогать. Хозяин сидел на корме, правил маленьким корявым веслом и только командовал: «Правым, левым... Загребай!» Мы из кожи вон лезли.
Пароходы тогда были однопалубные, с лениво хлопающими плицами и очень красиво, низко гудели. Откуда-то, с верховья вниз все время шли плоты, те самые, ненавистные. Куда и зачем их гонят, нас не интересовало, но иногда мы забирались на них. С плотогонами, полуголыми, черными от загара ребятами общались мало — они жили своей собственной загадочной жизнью, в крохотных хибарах с женами, собаками, курами, развешенным бельем и всегда что-то пили — мы этим стали заниматься несколько позже.
Сейчас плотов уже нет, мешают плотины. Их теперь пять на всем протяжении от Киева до Херсона, и все вместе называется Днепровским каскадом. Романтика Днепра уходит в прошлое. Один за другим умирают старые капитаны и шкиперы, которые еще помнят Александра Куприна, знаменитого писателя, жившего в нижней части города, на Подоле, и любившего посидеть с ними в кабачке, поболтать о былом, о том, что Днепр уже не тот, мелеет, и народ не тот, и рыба не та, и раки куда-то исчезли и ... взяли еще по бутылочке?
Раки, действительно, исчезли (когда на базаре они изредка появляются, не днепровские, а с соседней Десны, их мигом раскупают, не спрашивая цены), и рыба не та — виноваты все те же заводы и плотины в корне изменившие режим реки, — но рыбаков ничуть не меньшей. Дело, ведь, не в рыбе, а в привычке, тишине, покое, ну, и тяпнешь с соседом по маленькой.
И ходят теперь по Днепру элегантные, трехпалубные турбоэлектроходы, вихрем проносятся всякие глиссера и «Ракеты» на подводных крыльях, и на Труханов остров совершенно бесплатно можно пройти по висячему пешеходному мосту (у одной американской туристки было записано — обязательно посмотреть киевский висячий мост! Туристка была из Сан-Франциско...), но оставшиеся еще в живых ветераны-шкипера на все это смотрят с презрением: «Разве это Днепр? Вот в наши годы, разольется бывало весной...»
Я помню один из таких разливов. В начале тридцатых годов. Вода залила половину Подола, дошла до главной улицы с трамваем и позаливала подвалы домов. Нас, студентов, бросили на помощь, но толку от нас было немного — чувствуя себя почти в Венеции, мы устраивали гонки по местному Каналу-Гранде и горланили песни. Было весело.
Когда-то, в раннем детстве, я увлекался географией. Сохранилась и стоит до сих пор на книжной полке, сделанная мною маленькая карта Франции почему-то из пластилина, налепленного на картонку. Интересовался, конечно, больше Африками и Америками, Эверестами и Амазонками, к Днепру же относился, как к чему-то домашнему, отнюдь не географическому. А Днепр — река большая, солидная, длиною в 2200 км. Истоки свои берет еще в России, в так называемой Валдайской возвышенности, затем сворачивает в Белоруссию, но настоящей широкой рекой становится на Украине. Украинцы ею гордятся, слагают про нее песни — «Ой, Днiпро, Днiпро, ти силен, могуч...» и называют его почему-то седым — по-украински «Сывый Днипро». Впрочем, Амур у нас, в России, — батюшка, Волга — матушка, а Дон — тихий, хоть мы знаем, что и Тихий океан не всегда бывает ласков с мореплавателями.
Вдоль берегов Днепра много городов, больших даже — Смоленск, Днепропетровск, Запорожье, Никополь, Днепродзержинск, у устья — Херсон, и о каждом из них есть что рассказать. Но мы их минуем, в ... всего не запихнешь, да и я их не очень хорошо знаю — а вот о Киеве, «матери городов русских» как его называют, двухмиллионном городе, столице нынешней советской Украины, я кое-что знаю.
Я в нем родился и прожил всю свою жизнь, если не считать нескольких лет тетральных странствий и годы войны.
Как-то, в юношеские еще годы, до нас откуда-то докатилось известие, что на каком-то международном конкурсе — какой из городов самый красивый — Киев получил вторую премию. Первую получил Сан-Франциско. Мы глубоко были оскорблены. Подумать только, какое-то там Сан-Франциско пытается с нами соревноваться. С нами, с самым красивым и зеленым городом мира. Наши сады и парки! Золотые купола Софии и Лавры, наши широченные тротуары, трамвай с мягкими плетеными сидениями (первый в России!), наш кинотеатр «Шанцер», наш Днепр и его откосы, наконец, наш Крещатик! Ни о каких Шанз Элизе и Бродвеях мы и слышать не хотели, Крещатик, главная наша улица, лучше всех! (А если по правде, улица, как улица, дома, как дома, и деревца-то, вообщем-то, жалкие вдоль тротуаров, не то, что теперь, — после войны посадили сорокалетние каштаны и липы, и они разрослись и, к всеобщему удовольствию, заслонили новые, послевоенные фасады, которые не лишенные юмора киевляне окрестили «бредом взбесившегося кондитера»).
Если вы откроете сегодня любой альбом или путеводитель, посвященный Киеву, вы обязательно наткнетесь на такие, кочующие из книги в книгу, определения, как — древний и вечно юный город-герой, город-труженик, город истинной культуры и высокой производительности труда, город-красавец, наконец, город любви нашей...
Что правда, то правда. Киевляне любят свой Киев. Но не тот, куда поведет вас гид «Интуриста». А поведет он вас, конечно же, на Крещатик, тот самый, «любовно восстановленный, поднятый из руин трудящимися столицы», обязательно остановится у нового памятника Ленину (на Крешатике их теперь два), покажет строящееся, тоже новое грандиозное здание музея его имени... Нет, мы с вами Крещатик минуем. И в Софийский собор тоже не пойдем, хотя там прекрасные фрески XI века, и в Киево-Печерскую Лавру тоже. Когда-то, когда там были монахи, можно было бы и спуститься с тоненькой свечкой в руках в знаменитые пещеры, где покоятся высохшие останки святых. Сейчас все залито ярким электрическим светом и молоденький гид бодрым голосом вам сообщит: «Тело молодого человека, выдаваемого служителями церкви за мощи Нестора Летописца»...
Нет, мы пойдем с вами туда, куда туристов не водят. Это куда интереснее.
Начнем свой поход с Правительственной площади. Название это еще довоенное, когда предполагалось постоить на ней два симметричных здания — Совета министров и Центрального Комитета Коммунистической партии Украины. А между ними, в разрыве, грандиозный памятник Ленину. Успели построить только левое из этих зданий — Совет министров, правое же... Дело в том, что на том самом месте, где должны были его возвести, девятьсот лет стоял и украшал собою город знаменитый Михайловский монастырь с собором — золотые барочные купола его видны были издалека и очень хорошо вязались с колокольней и золотыми же куполами Софии, белые стены которой замыкают площадь с другой стороны. Киевские архитекторы и художники робко попытались что-то сказать об XI веке и ценнейших фресках, но слушать их никто не стал, и монастырь вместе с собором снесли до основания. А тут, как на грех, война. И остался один-одинешенек много- и тяжелоколонный Совет министров, ставший теперь Обкомом партии, а на месте снесенного монастыря — ничего, пустота, заборы...
Покачав головами — жаль собора, жаль старину — свернем мы с вами налево и по улице Героев Революции (до этого она называлась «Жертв Революции», но так как непонятно было, какие жертвы подразумевались, ее переименовали), направимся к Андреевсеой церкви. Сзади останется большое унылое, четырехэтажное здание времен Николая I. Именно в нем в 1911 слушалось прогремевшее на весь мир (не меньше, чем дело Дрейфуса) дело Бейлиса. Старый полуграмотный еврей обвинен был в ритуальном убийстве русского мальчика Ющинского. Доказать не удалось, и хотя антисемитизм поддерживался правительством, кампания провалилась, но память об этом процессе живет до сих пор. Сейчас в этом же здании, даже в том же зале — он так и называется «бейлисовский» — инсценируются процессы против советских инокомыслящих. В этом есть какая-то логика.
Андреевская церковь... Хотя это один из главных туристских объектов, — а мы решили их миновать, — на минуту мы все же задержимся. Во-первых, потому, что она, стройная и изящная, воздвигнутая над обрывом в XVIII веке итальянцем Растрелли, действительно красива; во-вторых, потому, что, по преданию, именно с этого обрыва был свергнут языческий идол Перун, когда святой Владимир крестил киевлян; и в-третьих, потому, что в доме напротив — Владимирская ул. № 4 — родился автор этих строк. Место, как видите, достойно того, чтоб несколько задержаться.
Постояли, автор что-то там поострил, и пошли дальше по Андреевскому спуску, вниз, к Подолу. Это, пожалуй, самая симпатичная и самая «киевская» из всех улиц. Впрочем, на плане города вы не всегда ее найдете — по каким-то высшим стратегическим соображениям планы городов в нашей стране сознательно искажаются. Считается почему-то, что для своих грязных целей шпионы пользуются только планами, купленными в киоске.
Андреевский спуск — улица крутая, вымощенная булыжником, и никаких архитектурных чудес на ней вы не найдете. Киев вообще-то архитектурой своей особенно прославиться не может — обычные доходные дома XIX — начала XX века — славится же он своим рельефом, своими холмами, оврагами, обрывами, буйной своей зеленью и теми самыми уличками и лестницами, куда туристов не водят. Там нет асфальта, тротуары узенкие, домишки маленькие, одноэтажные, но весной все утопает в сирени, жасмине и у дверей сидят уютные старушки, смотрят вам вслед и качают головами.
И все же есть на этом самом Андреевском спуске два примечательных дома. Один из них называется замок Ричарда Львиное Сердце. Стоит он над самым обрывом, у него башня со шпилем, но главное в нем двор — ходы, переходы, лестницы, арки, гроты, площадки, а за ними заросшая густым кустарником горка и опять обрыв. Ну, как не прибегать сюда мальчишкам всего города, где б они не жили — лучшего места для «сыщиков и разбойников» не найдешь. С возрастом цели визитов меняются. На горке, в кустарнике, врытый в землю столик и две скамейки. Более идеального места в Киеве, чтоб раскупорить бутылочку, нет.
Внизу, под обрывом, Подол, вечерние огни, Днепр, заднепровсеие дали. И говорить, или молчать, можно здесь до утра.
А чуть ниже замка Ричарда, под самой горкой еще более примечательный дом — невзрачный, двухэтажный. В нем, в годы революции, жил один из замечательнейших писателей Михаил Булгаков. Не только жил, но и описал его и жителей его в своем романе «Белая Гвардия». По роману им же сделана пьеса «Дни Турбиных». Она долго шла (и сейчас идет) в Московском Художественном театре. И хотя пьеса эта о белогвардейцах, к тому же милых и хороших, разрешена она была к постановке только в одном этом театре, и то по личному указанию Сталина. Более того, точно известно, что сам он, — человек, как известно более, чем занятой — смотрел эту пьесу не больше, не меньше, как... семнадцать раз! Почему? Что могло его в ней прельстить? Какая сила тянула? Мы можем только догадываться. Скорее всего, он, неверивший никому — ни себе, ни жене, ни друзьям, ни соратникам (только Гитлеру!) — любовался или завидовал этим милым людям, этой дружной семье — в победу они уже не верили, но долгу, престолу были верны.
Очевидно, именно этого, искренней преданности, ему не хватало.
Судьба самого Булгакова не из легких. Его критиковали, ругали, книги его перестали издавать. Умер он в 1940 г., так и не увидев в печати своего лучшего произведения «Мастер и Маргарита». На свет оно появилось через 26 лет после его смерти и переведено сейчас на все языки.
А в доме № 13 до сих пор живет дочь одного из героев «Белой гвардии». От поклонников Булгакова у нее нет отбоя, но туристов туда не водят.
Не водят их в Бабий Яр...
Бабий Яр — это самая трагическая страница истории Киева после нашествия татар.
Через десять дней после взятия города немцы развесили повсюду объявление: «Все жиды города Киева должны явиться в 8 часов утра 29 сентября 1941 г. на Лукьяновский базар с документами, деньгами, ценными вещами, теплой одеждой, бельем и прочим». Евреи явились, их отвели неподалеку, в Бабий Яр (овраг глубиной до 40 метров), и там расстреляли. Всех — женщин, стариков, детей, всех, кто не успел эвакуироваться. Длилось это три дня. По приблизительным подсчетам погибло около 100000 человек. Пожалуй, по количеству жертв и краткости срока подобного не было за всю историю человечества — в Варфоломеевскую ночь убито было 30 тысяч гугенотов.
Но на этом трагедия не кончилась. Когда в 1943 году Киев был освобожден, о Бабьем Яре велено было забыть. Его переименовали в Сырецкий, по имени района, где он находится, и превратили в городскую свалку. Потом просто замыли. Так называемой «пульпой» — смесью песка с глиной. Овраг превратился в заросший бурьяном пустырь...
В 1961 г. произошла катастрофа. Прорвало дамбу, сдерживающую намытую часть Бабьего Яра. Десятиметровый вал жидкого песка и глины устремился на Куреневку, окраину Подола, снес на своем пути прилепившиеся к откосам оврага домишки, усадьбы и затопил трамвайный парк. Было много жертв. Точно никто не знает — у нас об этом не пишут.
Следов разрушения давно уже не видно. Дамбы восстановлены, на месте прорыва широкая автомобильная дорога. И рядом с ней неожиданно появился вдруг камень с надписью — «Здесь будет сооружен памятник на месте расстрела советских граждан(!) в период временной немецко-фашистской оккупации». Откуда он взялся?
29 сентября 19б6 г. — в день 25-летней годовщины расстрела — на пустыре бывшего Бабьего Яра собралась тысячная толпа. Дети, внуки, друзья, знакомые погибших здесь евреев. Были речи. Говорилось о том, что фашизм и антисемитизм — это одно и то же, что повториться подобное больше не может, что памятник на этом месте должен быть... Появившаяся милиция разогнала толпу. И «киношников», снимающих митинг, отобрали пленку. Директора киностудии сняли с работы. Начальнику городской милиции, который допустил это «сионистское сборище» влепили выговор. Но камень поставили.
Tеперь на его месте памятник. Через тридцать лет! Я его не видел, но судя по фотографии, это группа гневных, одухотворенных, знающих во имя чего они гибнут, мужчин и женщин весьма арийской внешности.. Никаких стариков и старух, никаких евреев. Советские граждане и все...
В полукилометре от Бабьего Яра было когда-то старое еврейское кладбище. Очень красивое, тенистое, с гранитными и мраморными памятниками, мавзолеями, усыпальницами. Говорю в прошедшем времени, така как сейчас его нет. Центральную аллею уничтожили еще немцы, а остальные... Теперь их тоже нет. Десятки тысяч надгробий варварски разбиты, разрушены, осквернены. Кто, когда, как — никто не знает. А кто знает — молчит. Все это произошло после освобождения Киева. А в двух кварталах от кладбища жил в своей «даче» Хрущев — тогда первый секретарь ЦК Компартии Украины.
В эти печально-туристические места туристов тоже не привозят.
Куда же их возят? Так как известно, что Киев не только вечно юный, но и древний город, — через год ему минет 1500 лет — их возят в Киево-Печерскую Лавру. Там показывают руины Успенского собора, взорванного немцами (а может, и нами самими, как Крещатик, выполняя приказ Сталина оставлять врагу выжженную землю), затем покажут саркофаг Ярослава Мудрого и фрески в Софийском соборе (о Михайловском ни полслова), разрешат сфотографировать памятник гетману Богдану Хмельницкому — это он в 1654 г. присоединил Украину к России. (В первоначальном варианте конь его топтал польского пана, арендатора — читай еврея — и иезуита, главных кровопийцев, но Александр II велел убрать). И с особой радостью повезут вас — ведь Киев не только древний, но и вечно юный — на выставку передового опыта. Там, изнывая от объяснений, вы, наконец, поймете, что Украина страна богатая, индустриальная и счастливая. (До сих пор, забегая в магазины, вам обнаружить этого не удалось). После выставки повезут на завод, в рабочий клуб, детские ясли, а вечером, пожалуйте, в оперный или драматический театр. Если очень повезет, то дадут билеты на ансамбль Веревки или Вирского — тут вы не пожалеете, танцевать и петь украинцы умеют. Поводят и по музеям. Начнут с музея Ленина (в гражданскую войну в этом здании была Центральна Рада — высший орган «буржуазно-националистического» правительства, как называется оно во всех словарях), потом музей и домик, где жил величайший украинский поэт Тарас Шевченко. Память его чтут все — русские и украинцы, коммунисты и националисты, даже немцы-оккупанты положили венок на его памятник. А памятники ему во всех городах и селах — не меньше, чем Ленину. Есть даже в Париже, на бульваре Сен-Жермен.
В гостиницу свою — «Украина» на бульваре Шевченко или «Днiпро» на площади Ленинского Комсомола (до этого — Сталина, до этого III Интернационала, а до этого — Царская) турист придет, как у нас говорят, без задних ног. И сразу же в ресторан, где ждет его (вернее, он будет ждать) украинский борщ и киевские котлеты, из которых обязательно брызгнет масло прямо на брюки, потом... Нет, ни о каком сне не может быть и речи» В оперу! На «Запорожец за Дунаем». О, Господи!
Но если вам удастся (а это очень и очень трудно) оторваться от своей группы, и если есть у вас в Киеве друг или знакомый (желательно обладатель лодки), попросите его покатать вас по Днепру.
В мои годы мы отправлялись вверх по течению. Сейчас, увы, там плотина. Можно двинуть и вниз, но лучше всего, не доезжая до моста Метро (его, метро, вам тоже покажут, и вы, действительно будете восторгаться чистотой и порядком, особенно, если вы из Нью-Йорка), так вот, не доезжая моста Метро сверните в Венецианский (в незапамятны времена там был ресторан «Венеция») залив и пристройтесь где-нибудь на бережку подальше.
Этот день, этот вечер, ночь вы будете потом долго вспоминат. Небо. Молодой месяц, звезды. Вдали огни вечернего Киева, над ним — зарево. Где-то квакают лягушки. Потрескивает костер. В котелке что-то варится, может даже рыба, если вам удалось ее поймать. Или кулеш — пшенный суп, в него потом бросаются маленькие кусочки поджаренного украинского сала (его, кстати, купить тоже не так-то и просто)... Наевшись этого кулеша до отвала и выпив немного самогона — обязательно самогона, а не водки, делается он дома из сахара или бурака и обходится во много дешевле — вы разваливаетесь на мягком, бархатистом песочке и бездумно любуетесь отражением звезд и месяца в днепровских водах.
... «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно несет сквозь леса и горы полные воды свои... Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда все засыпает, и человек, и зверь, и птица... Звезды горят и светят над миром и все разом отдаются в Днепре... Нет реки ему равной в мире...»
Так считал, так писал о нем Николай Васильевич Гоголь, величайший русский писатель, украинец по происхождению. Никому, кроме него, не удалось с такой любовью рассказать о Малороссии, как называлась тогда Украина, о ее чубатых парубках и веселых черноглазых девчатах, о ее легендах, поверьях, русалках и чертях. Гоголь любил этот красивый, приветливый край, любил Днепр, любил Киев. И никто не может понять, почему в Киеве, в котором столько памятников, свергнутых и не свергнутых (Николая I на что-то переплавили, а Александр I до сих пор печально стоит во дворе Русского музея), столько бронзовых фигур писателей, композиторов, философов, героев и жертв, есть памятник Пушкину, даже героям-чекистам (теперь они называются КГБ-истами)), Гоголю нет. Неужели не заслужил? (Скажу по секрету, кое-кто в Киеве считает его изменником — почему писал по-русски, когда родители украинские помещики и сам родился под Миргородом, на Полтавщине?). Но Гоголю хоть в Москве есть, (даже два и почти рядом), а вот Михаилу Булгакову ни в Москве, ни в Киеве, а события-то в «Белой гвардии» и «Днях Турбиных» развиваются именно в Киеве. Нет и Константину Паустовскому, прекрасному писателю, тоже киевлянину. Нет Шолом-Алейхему, выдающемуся (вероятно, именно поэтому) писателю, пережившему ужасы погрома в 1905 г. именно в Киеве и бежавшему в Америку. Ну, они, допустим, не свои, чужие, русские, евреи, но почему нет (правда на кладбище бюст) Михаилу Грушевскому, наиболее выдающемуся из всех украинских историков, нет Лесю Курбасу, украинскому Мейерхольду, создателю самого интересного на Украине театра «Березiль», погибшему при Сталине в лагерях. и многим, многим другим. Но спешу успокоить — ожидалось нечто новое.
Я шел по Институтской вверх — это было незадолго до моего отъезда. Шел и любовался осенним Киевом. И думал о чем-то печальном, осеннем. И вдруг...
— Молодой человек, — окликнул кто-то меня. — О чем задумался?
Передо мной вырос приятель, скорее знакомый, довольно известный киевский художник. Он был навеселе. Даже более, чем навеселе.
— Давай зайдем куда-нибудь, пропустим по стаканчику. Мне не очень хотелось, но я согласился.
— Вижу, ты уже малость, того, — заметил я.
— Даже не малость, — признался он. — К вечеру буду совсем готов.
— Есть причина?
— Более, чем достаточная. Я только что присутствовал при акте убийства горячо любимого нашего Киева.
— Не понимаю.
— Вот зайдем сюда, сядем за столик, и ты все поймешь. К вечеру токе с горя напьешься.
— Я попытался взять бутылку вина, но он потребовал водки.
— Так вот... Не больше часа тому назад в Выставочном зале Союза художников — всех нас туда пригласили — был подписан, под гром апплодисментов, смертный приговор Киеву, его единственному, ни с чем несравнимому силуэту.
— Какому силуэту? При чем тут силуэт?
— А при том, что партия и правительство, в лице Первого секретаря Украины тов. Щербицкого, приняли только что решение о сооружении в Киеве, городе-герое, памятника матери-Родине, Великой Отечественной войне, героической обороне и всем героям вместе взятым. Как в Сталинграде, на твоем Мамаевом кургане.
Я давно об этом слышал, но не верил.
— И кому поручено? Вутетичу небось?
— А кому же! Он сам демонстрировал свой проект. Фигура сто метров высотой, и вся золотая. И с мечом в руках. Над Днепром. Рядом с Лаврской колокольней. Только еще выше. На 10 метров. Ему тискали руки, обнимали, даже целовали...
Это был удар в самое сердце. К вечеру я тоже был пьян.
Силуэт Киева, если смотреть на него с левого берега Днепра, действительно один из красивейших, который я когда-либо видел. Крутые обрывы густо заросли зеленью. И из этого моря зелени вырастают купола. Золотые купола монастырей — Выдубецкого и Лавры. Других домов не видно, только купола, да справа чуть-чуть нарушает гармонию здание Совета Министров, но оно далеко и почти полностью закрыто садами. И вот по только что, под аплодисменты принятому проекту, рядом с колокольней все нарушено, выросло-таки золотое чудовище.
Автор — Евгений Вутечич — создатель сотен памятников, портретов и символических аллегорий. Это его «Перекуем мечи на орала» стоит возле здания ООН в Нью-Йорке, это его «Солдат — освободитель» в Трептов-Парке в Берлине, и наконец, это по его проекту воздвигнут Мемориал в Сталинграде, на Мамаевом кургане, где шли наиболее ожесточенные бои. Грандиозная лестница, бассейн, сотни фигур героев и защитников, барельефы, высеченные надписи, звуки Грига и Шопена в Пантеоне, и над всем этим с мечом в руке стометровая Мать-Родина. Как раз на том месте, где долгие пять с половиной месяцев сражался мой полк. Где окопы вырыты моими саперами...
И вот теперь Киев...
Как хорошо, что меня там нет.
* * *
Я прощался с Днепром. Через два дня я уезжал. Навсегда...
Сел в метро, доехал до Гидропарка. Там вышел. Было раннее утро. Но старики с червями для рыбаков уже расставили свои банки на мостике через пролив. Я прошел через мост, обогнул рощу и через густой лозняк вышел к своему любимому месту. Никого еще нет, пусто. Через два часа негде будет сесть.
Вода была теплая. За лето Днепр очень обмелел, пляжи разрослись. Тихо, пусто. И только чья-то палатка у старой ивы. И лодка, вытащенная на берег. Туристы, должно быть.
Далеко не заплывал — времени было мало — выкрутил трусы и растянулся на прохладном еще песочке.
Солнце только что взошло и первые лучи его играли на золотых куполах монастырей. Я знаю этот вид с детства. Те же купола, та же зелень — нет, тогда она не такая густая была — и вместо нынешнего моста Метро, был старый, времен еще Николая I Цепной мост. Его взорвали поляки, когда уходили из Киева в 1920 году. Построили новый. Его взорвали немцы. А этот появился недавно, когда сооружали метро.
Я глядел на такой знакомый мне силуэт и не хотелось думать, что через год-два среди этой же зелени, на этих же обрывах, рядом с лаврской колокольней вырастет... Нет, не хочется об этом думать. А ведь кому-то будет нравиться, а лет через десять — двадцать все к этому привыкнут, как привык Париж к Эйфелевой башне.
Стали появляться первые пляжники. Я натянул брюки, закурил и направился к лозняку. Там обернулся и бросил прощальный взгляд...
Да... Чуден Днепр при тихой погоде... Нет реки ему равной в мире..
Не буду спорить с Гоголем. Нет такой реки! И будет она вольно и плавно мчать сквозь леса и горы полные воды свои как встарь. Не замечая ни заводов, ни плотин, ни стометровых тёток с мечом в руке. Днепр... Славутич... Борисфен.
|
|
Виктор Некрасов, середина 1950-х
|
Виктор Некрасов на Днепре, 1950 г.
На правой руке виден след ранения в 1944 г. в Польше |
Виктор Некрасов, на лодке на Днепре, 1950-е
Виктор Некрасова (посередине), на пляже
Галина и Виктор Некрасовы, «предсвадебное» путешествие по Днепру, 1971
Виктор Некрасов, «предсвадебное» путешествие по Днепру, 1971