Произведения Виктора Некрасова
Чаши добра и недобра
(к 95-летию со дня рождения Ильи Эренбурга)
Очерк
«Новое Русское Слово» (Нью-Йорк), 19 января 1986 г., № 26998
(увеличить)
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
читает в сокращенном виде очерк «Чаши добра и недобра»
(к 95-летию со дня рождения Ильи Эренбурга),
27 января 1986 г.
15 января по старому стилю 1891 г. в городе Киеве родился один из самых интересных русских писателей 20-го века — Илья Григорьевич Эренбург. И будь он жив (а очень и очень мог он по целому ряду причин давно уже умереть), будь он жив – в январе этого года ему минуло бы 95 лет. Умер он в 1967 г. в возрасте 76 лет. Короче – прожил он длинную, сложную, противоречивую и более, чем интересную жизнь. Кстати, этой жизни посвящена недавно вышедшая на английском языке книга в свое время очень популярного и любимого у нас радиокомментатора Анатолия Максимовича Гольдберга. Судя по статье Руфи Зерновой, которую я прочитал в «Новом Русском Слове», книга эта и интересная, и умная. А написать умную, иными словами, настоящую, серьезную книгу о столь сложном жизненном и творческом пути столь сложного и противоречивого писателя, как Эренбург, не так-то просто. С нетерпением жду её русского перевода…
… Мне посчастливилось — я был знаком с Эренбургом. Увы — только знаком, не более — но должен сказать, что встречи с ним были одними из интереснейших минут моей жизни.
Когда мы с ним познакомились, он был уже на закате своих дней. Он недавно окончил свою последнюю книгу «Люди, годы, жизнь», но в свет она еще не вышла и путь её сквозь цензурные рогатки был мучительно труден. И это чувствовалось во всем его облике. Это был уже очень немолодой и очень усталый (от всего – скажем так), грустный, не выпускающий изо рта трубки, седой, несколько заторможенный, но умный и, если не все, то очень и очень многое понимающий человек.
Говорить с ним о литературе было трудно. Особенно мне. Лучшие его вещи, в частности, «Хулио Хуренито», я уже крепко подзабыл, а последние романы, откровенно говоря, в восторг меня не приводили. Зато вот статьи военных лет — мне, как бывшему фронтовику, особенно приятно было об этом говорить – у нас в Сталинграде зачитывались до дыр – в буквальном смысле этого слова. Даже я – враг всякого рода политических занятий – читал эти статьи вслух своим солдатам, и слушали они их, не перебивая и, главное, не засыпая.
Да, в статьях более чем часто упоминалось имя Сталина (попробуй, кстати, не упомяни его в те годы…), но в публицистике Ильи Григорьевича было что-то очень убедительное, очень свое и очень на нас действующее. Не могу не добавить, что кроме Эренбурга, читал я солдатам и Василия Гроссмана – фронтовые его корреспонденции тоже доходили до самого сердца…
Приближаясь к Престолу Господню, люди ведут себя по-разному. И по последним дням жизни того или иного человека, прожившего долгую жизнь, можно понять, хороший он или плохой. Шолохов или Федин — беру их наугад — оказались людьми плохими. Хотя оба являлись авторами неплохих книг: Шолохов – «Тихого Дона» (не будем вникать в полемику, которая до сих пор не кончилась), а Федин – романа «Города и годы». Но оба эти классика оказались, скажем мягко, людьми недостойными, чтоб не сказать ничтожными. Эренбург же последними годами своей жизни искупил многие ошибки, сделанные им в прошлом — вольно или невольно.
Это он вернул нам Кнута Гамсуна — великого писателя, на старости лет преклонившегося перед Гитлером и присужденного у себя в Норвегии к смертной казни. Король, правда, помиловал его и, как говорили мне норвежцы, последняя книга Гамсуна, написанная уже глубоким стариком, книга о собственном запутанном жизненном пути – чуть ли не лучшее из всего им написанного… Само собой разумеется, у нас Гамсун был запрещен. И вот не кто иной, как Эренбург добился того, чтобы у нас стали вновь его издавать.
Эренбургу же во многом обязан и великий Пикассо — они, кстати, были большими друзьями. Ругать самыми последними словами Пикассо у нас не полагалось – он как-никак был коммунистом, — но и доброго слова о его творчестве пикнуть было невозможно. И опять же не кто иной, как Эренбург добился открытия в Москве юбилейной выставки знаменитого каталонца, ставшего французом. Автора потрясающей «Герники».
И еще один поступок, чуть не стоивший Эренбургу жизни, поднял его на недосягаемую (в наших советских условиях во всяком случае) высоту. Он, один-единственный из всех знаменитых евреев, отказался подписать письмо, где все эти собранные на Старой площади люди должны были слезно просить тов. Сталина выслать их всех к чертовой матери, спасая, мол, от народного гнева. За правдивость этого факта я ручаюсь головой. Человек, рассказавший мне это со слов самого Эренбурга, упомянул еще об одном отказавшемся, но сам Илья Григорьевич сообщить фамилию этого смельчака отказался.
«Когда я один-одинешенек вышел из кабинета, где всех нас собрали, — вспоминал потом Эренбург, — и шел по бесконечным коридорам ЦК, я ждал, что из-за каждого угла появятся двое и скажут… Но не появились, не сказали… Объяснить я этого до сегодняшнего дня не могу…».
Вот таким был Эренбург. Писатель, поэт, эстет, в прошлом большевик, эмигрировавший во Францию еще в 1908 г., проживший там лучшие годы своей жизни, лауреат Сталинской и Ленинской премий, кавалер двух орденов Ленина, восхваляемый и битый в разные годы своей жизни — но на каких-то весах, которые кто-то держит на небесах, чаша добра перевесила чашу недобра, сделанного им, — и за это честь ему и слава!
Мир праху его!