Произведения Виктора Некрасова
Даниил Хармс
Статья для радиопередачи
20 августа 1984 г.
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
читает статью «Даниил Хармс»,
24 августа 1984 г.
Между выступлениями на радио и печатными текстами
иногда встречаются незначительные разночтения
Были когда-то такие ОБЭРИУты (Объединение Реального Искусства) в конце 20-х годов. По всем правилам аббревиатур они должны были бы называться ОБЪЕРЕИСы, но на то они были ОБЭРИУтами, чтоб не гнаться за логикой. В своем манифесте они объявляли себя «творцами не только нового поэтического языка, но и создателями нового ощущения жизни»… В основу творчества они клали: «конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи». Люди, выросшие на Пушкине и Лермонтове, недоуменно пожимали в те годы плечами, поклонники Маяковского присматривались, послевоенное же поколение, столкнувшись неожиданно после долгого забвения с «обэриутами» и в первую очередь с Хармсом, надрывало животы от хохота и переписывали друг у друга понравившиеся своим абсурдом стихи и рассказики. Да, можно смело сказать, что именно они, обэриуты, положили начало Театру абсурда, заполнившего одно время все сцены Запада.
Сейчас по инициативе Центра по изучению славянских языков и литератур при Иерусалимском университете начало выходить собрание произведений Даниила Хармса. Именно на́чало — вышло три тома — т.к. человек, взявшийся за этот нелегкий труд, 39-летний ученый-филолог Михаил Мейлах просто-напросто посажен. Приговорен к семи годам тюрьмы и пяти ссылки. Естественно, за «антисоветскую агитации и пропаганду». Так что судьба начатого им и частично реализованного труда, так же как собрание произведений другого обэриута Александра Введенского висит сейчас в воздухе. В вышедших трех томах Хармса собраны в основном стихи его 1926—1933 гг. Разыскано и подобрано всё очень скрупулезно, с примечаниями и вариантами. Для любителей и знатоков русской поэзии это ценнейший подарок.
Я не филолог и не литературовед, разбираться в корнях и взаимоотношениях литературных явлений мне не под силу, но для того, чтобы вы все-таки имели кое-какое представление об этом замечательном поэте, двумя-тремя штрихами короткими отрывками, что-то пропуская, очерчу начало, только начало, его «Комедии города Петербурга»
Петр I —
Я помню день, Нева шумела в море
пустая, легкая небрежная Нева
когда пришел и взглядом опрокинув тучу
великий царь…. (пропускаю немного)
…Тогда я город выстроил на Финском побережье
сказал столица будет. И вмиг
дремучий лес был до корня острижен
и шумные кареты часто били в окна хижин.
Николай II —
Ты Петр был царем.
О слава дней минувших!
узлети как пламя трепетное ввысь. А я
уйду. Уйду с болот жестоких,
прощай Россия! навсегда прощай!
Но нет я тут я тут как черт или печка
руби! Стреляй и тысча пик коли!
Очисти путь. И я наследник Божий
взойду держась за сердце на престол
(пропускаю)
Да Петр. Я живу. Ты мне смешон и жалок
ты памятник бездушный и скакун
гляди мне покорятся все народы. И царица
родит мне сына крепкого как бук
но только силу у меня нет Петр силы
брожу ли я у храма ль у дворца ль
мне все мерещится скакун на камне диком!
ты Петр памятник бесчувственный ты царь!!!
Комсомолец Вертунов (указывая на Николая II) —
Связать его!
Щепкин —
Закройте двери. Сквозняк невозможный. Царь простудится
(Смеется)
Свита —
Ха — ха — ха — ха — ха — ха — ха…
Балалаечник —
В лес ли девка бегала
юбку ль девка дергала
пила меду катошку
за царицу матушку.
Комсомолец Вертунов (Николаю II) —
Э-э мундирчик-то бумазейный. Царь тебе холодно?
Николай II —
Отстаньте комсомолец Вертунов отстаньте!
Дальше не буду. Скажу только, что в весьма запутанной трёхактовой пьесе со вторым планом и интермедией действует еще множество лиц, в том числе Фамусов, некая Катенька, под конец становящаяся женой комсомольца Вертунова, князь Мещерский, за которым специально летят в Швейцарию, некто Обернибесов, два хора — большой и малый и человек, похожий на колбасу.
Вот в этой на наш взгляд непонятности и абракадабре (не осуждаемой, упаси Бог, ни в коем случае!) и таится зерно некоего предмета, очищенного от литературной и обиходной шелухи… Это и есть «обэриутизм»…
Судьба самого Хармса мало чем отличается от судеб всех крупных русских поэтов. Он погиб. Нет, не на дуэли, и рук на себя не накладывал, просто вышел как-то из дому, то ли за папиросами, то ли еще за чем-то, и не вернулся. Где и как оборвалась его жизнь неизвестно. В «Литературной энциклопедии» сказано: незаконно репрессирован, посмертно реабилитирован. В той же энциклопедии помещен его небольшой портрет — худощавое, сосредоточенное лицо, на голове какая-то каскетка, во рту трубочка.
Даниил Хармс
Литературный же портрет очень хорошо выписан Лидией Жуковой в её книге «Эпилоги», изданной, увы, не в Москве, а в Нью-Йорке.
Позволю себе привести оттуда несколько отрывков:
«Вот и Хармс. Он есть и был Хармс. Не только взял себе англизицированный псевдоним, отказавшись от русского Ювачев, он и одевался, как «денди лондонский». Этих настоящих денди он никогда не видел, пришлось самому придумать нечто «лондонское». Он носил короткие серые гольфы, серые чулки (увы, из грубой вигони), серую большую кепку. То и дело прикладывал к этой кепке пальцы, когда здоровался со встречными столбами. Он почему-то здоровался со столбами. И делал это с такой важной серьёзностью, которая не позволяла никому из нас хмыкнуть или вообще как-то реагировать на эту подчеркнутую вежливость по отношению к неодушевленным, впрочем, для него возможно и одушевлённым, невским фонарям. У него были глаза, серые, напряженные, изучающие, он робко улыбался и все будто во что-то вглядывался…»
Другой отрывок. О вечере ОБЭРИУтов в Доме печати.
«На сцену стало выдвигаться нелепое сооружение, непомерных размеров шкаф — его толкали, тащили, везли — должно быть, какие-то энтузиасты, болельщики ОБЭРИУтов. На шкафу, по-турецки скрестив ноги, сидел человечек. С этого смещения пропорций все и началось. Хармс-то был высокий и стройный, а тут он казался «человечком» и он читал в этом образе стихи… При всей его самоуглубленности, хмурости, неулыбчивости, ему нравилось чудить, что-то переиначивать, придавать новый смысл вещам, вступая с ними в свои, только ему понятные связи. Это было у них общим, у него и его стихов – неожиданная расстановка звуков, смыслов, вглядывание, вчувствование в эти звуки и смыслы – не проскользнуло ли в них новое сознание мира, новая форма окружающего, ибо каждая эпоха обладает ей одной свойственной формой или сознанием окружающего. Так говорит неизвестный поэт у обэриута Вагинова».
Еще один отрывочек:
«Только что пришло сюда, в Нью-Йорк, письмо из Москвы. Подробный отчет о театральном сезоне. В «Театре миниатюр» поставили спектакль по рассказам Хармса, называется «Хармс, Чармс и два клоуна». И рецензию Вениамина Каверина прислали, радостную, счастливую… Нет, связь времен не рвется, и не только потому, что еще жива память, а потому, что рукописи не горят…»
На этом заканчивает свои воспоминания о Д. Хармсе Л. Жукова.
Да, рукописи не горят – это верно. А люди, увы, недолговечны. Сейчас, говорят, средний предельный возраст в цивилизованных странах — 70—75 лет. Почему же в нашей стране, причисляющей себя тоже к разряду цивилизованных, так стараются этот срок сократить? Д. Хармсу, когда с ним расправились, было всего 37 лет.