Произведения Виктора Некрасова
«День седьмой» В. Тендрякова
(«Дружба народов», № 1, 1986)
Рецензия для радио
10 марта 1986 г.
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
читает рецензию «День седьмой» В. Тендрякова»
(«Дружба народов», № 1, 1986),
26 марта 1986 г.
Владимир Тендряков был на двенадцать лет моложе меня, но дружили мы с ним крепко и долго. Оба мы воевали. Только я пошел на фронт тридцатилетним, а он — восемнадцатилетним мальчишкой, прямо со школьной скамьи. Всё у нас было как будто-то разное, он — деревенский, из Вологодской деревни, я — городской, с Киева. Демобилизовавшись после ранения, пошел по комсомольской линии, был даже секретарём райкома, должность в общем-то не очень уважаемая, туфтовая.
Писателем он был, как теперь принято говорить, деревенщиком, я же считался — военным. О войне он не писал, во всяком случае, когда мы с ним дружили. Только сейчас, после его смерти, я узнал, что первый, опубликованный им рассказ, назывался «День моего взвода». И вот мы с ним сдружились и надолго.
Человеком он был на редкость правдивым, и в жизни, и в творчестве. И не суетным. На собрания не ходил, общественником не был никаким, начальство всех видов терпеть не мог. Впрочем, и оно его не очень жаловало, хотя и не преследовало. Писателем он был признанным и широко печатающимся.
Вспоминая сейчас сталинские времена, со всеми кровавыми делами, поражаешься как на фоне всех Корнейчуков, Адеевых и прочих Чиаурели, мог писать свои правдивые рассказы и повести Володя Тендряков. Вот писал и печатал, а мы читали и хвалили, и любили, разве что, антирелигиозные, антисектанктские его вещи «Чудотворная» и другие в меньшей степени. Ну, и тут он не шёл против совести, так он действительно думал.
Военных же его рассказов я никогда не читал, не знаю даже почему. Впервые столкнулся сейчас, здесь, в Париже. Увидел в первом номере «Дружба народов» за этот год небольшой его рассказик «День седьмой». Во вступительном слове Сергея Баруздина говорится, что это последнее, что им было написано. Прочёл я рассказ взахлёб. И не потому, что люблю Тендрякова, с тем, что он так рано ушел от нас, я до сих пор свыкнуться не могу. А потому, что как выяснилось, мы где-то рядом, а может быть в одно и тоже время переправлялись через Дон. И мысли у нас были одни и те же.
Рассказ маленький, четырнадцать страничек, и говорится в нем о том, как солдатская смётка тендряковских артиллеристов помогла наладить переправу. Наладили, вот и всё, вот и весь рассказ. Нет, не всё! Читая его, я окунулся в прошлое. Страшная это была переправа. Дон! Дон! Туда! За Дон! До сих пор мы все, — пишет Тендряков, — стремились к Дону бездумно, скорее бы, скорее, превзнемогая усталость. Берег Дона спасение, у берега широкая вода, можно скрыться за ней. Никто, похоже, заранее не задумывался, что нам нужен не просто Дон, не его бесконечный берег, а лишь одно единственное место на нём, одно на всех — переправа. И мы идём к ней. Она горит. Иного пути у нас нет, свернуть некуда. Всё это я видел, всё это я тоже пережил, и мысли были те же.
У Тендрякова спорят друг с другом два лейтенанта, один постарше, другой помоложе, Звонцов и Смачкин. Темпераментного Смачкина прорывает: «Германия, проклятая страна, технически впереди нас. Рассчитываете обскакать её за месяц, когда у нас появятся, наконец, пушки и танки, а у нас и месяца нет. Завтра они будут у Дона, через неделю-две выйдут к Волге, а за Волгой Урал. Вот вам ваш экономический расчет. Вы, прекраснодушный фантаст, Звонцов!» Как мне это знакомо. Был у меня такой, и в книге, и в жизни, Георгий Акимович. Он тоже говорил: «Украины и Кубани нет, нет хлеба, Донбасса нет, нет угля. Баку отрезан, Днепрострой разрушен, тысячи заводов в руках у немцев. Какие перспективы? Одним геройством ничего не сделаешь, геройство геройством, а танки танками». А Смачкин, у Тендрякова, говорит: «Вы что, думаете я не верю в силу нашего народа, о том только вам и толкую. Если все двести миллионов дозреют до жертвенности, кто устоит перед нами. И не один я дозреваю сейчас, до этой самой жертвенности. Оглянитесь, Звонцов, какие хмурые лица у ваших бойцов, они не додрались, им тоже не по себе». А у меня лейтенант Керженцев, тоже никак не может успокоиться. «На воротничке у меня два кубика, на боку пистолет. Почему же я не там, почему я здесь. Почему трясусь на этой скрипучей подводе и на все вопросы только рукой отмахиваюсь. Где мой взвод, где мой полк, дивизия? Где же командир?» Вот какие мысли одолевали нас когда мы подошли к Дону, маленькому, жёлтенькому, затерявшемуся среди колёс, радиаторов, кузовов, голых, полуголых и одетых тел, среди пыли, гудков, сплошного, ни на минуту не прекращающегося гула ревущих машин и человеческих глоток, сплошное облако пыли, а сверху бомбы, бомбы, бомбы. И вот среди всего этого ужаса, тендряковский Звонцов находит какого-то полковника и вместе с ним наводит порядок и переправляет раненых. А за ночь налаживает второй из автоцистерн мост через Дон.
Заканчивается рассказ так: «А внизу под берегом вперепляс весело перестукивались плотницкие топоры, крепили воедино сваренные секции. Веселый перестук обещал жизнь». Мысли, мысли, тяжелые, мрачные, беспросветные мысли, ворочающиеся в мозгу, а концовка мажорная, весёлый перестук обещал жизнь.
К чему я это всё? А к тому, что при всём при том, при всех этих мыслях делалось дело. Дело, именуемое война. Отступали, налаживали переправы, отбивались, отстреливались. Стали, отбились, перешли в наступление и победили. И победило то, что Толстой называл скрытой теплотой патриотизма. Были и штабы, и генералы, и всякая высшая стратегия, но всё это вместе с кровью и смертью... под весёлый перестук топоров.
Чем всё закончилось, к чему привело — другой вопрос, но сейчас, прочитав Тендрякова, и узнав, что это последняя его вещь, я задаю себе вопрос, почему он всё-таки вернулся к войне через сорок лет после её окончания, что нового он увидал в ней. Я не встречался с Володей лет двенадцать, даже больше. Последние годы мы почему-то встречались реже. С тех пор появился Афганистан, и зная Володю, представляя как тяжело он все эти события переживал. И, садясь за последнюю свою книгу о войне, не проводил ли он какие-нибудь параллели, тогда и сейчас.
Все мы, воевавшие, слегка идеализируем прошлую войну. Скрытая или нескрытая, но теплота патриотизма была. Мы защищались. А что было бы, если б не Гитлер на нас напал, а мы на него. Виктор Суворов, бывший крупный чин Главного разведывательного управления Советской Армии, находящийся сейчас на Западе, утверждает и очень убедительно, что всё шло именно к этому. Но об этом как-нибудь в другой раз. Но на поставленный только что вопрос — как бы мы воевали, прояви агрессию мы, ответить сейчас не могу.
Виктор Некрасов «В. Тендрякову — 60 лет»
Владимир Тендряков