Произведения Виктора Некрасова
Глузман и Плющ
«Русская мысль», 14.08.1975
Оба часто приходили ко мне домой. Не приносили с собой ни бомб, ни пистолетов, ни автоматов. Не делились со мной никакими планами государственных переворотов или предполагаемых террористических актов. Нет, мы говорили о другом.
Первый — тоненький, изящный, почти мальчик, с хорошеньким личиком первого ученика, принес мне свои юношеские литературные упражнения, и очень стесняясь, раз пять или шесть повторил, что ему очень и очень неловко отнимать у меня время, но... Так произошло наше знакомство.
Семен (Славик) Глузман, Киев, около 1970.
Фотография В. Некрасова
Второй — не помню уже с какой просьбой ко мне пришел, а может и без всякой просьбы, просто познакомиться. Этот был и постарше и посерьезнее, и в дальнейшем в разговоре с ним я часто чувствовал его превосходство в серьезных вопросах, которые он затрагивал — он был широко и разносторонне образован.
Татьяна Плющ (жена Леонида) и Виктор Некрасов, Киев, 1973
Выступление Виктора Некрасов
в защиту Леонида Плюща, Париж, 1975
Леонид Плющ, Виктор Некрасов, Париж, 1976
Леонид и Татьяна Плющ, Виктор Некрасов, сын Плюща, Париж, лето 1976
Владимир Максимов, Виктор Некрасов, Леонид Плющ и Владимир Буковский, Париж, 1977
С первым мы почти сразу же сдружились. О рассказиках его я ему что-то сказал, мало, кажется, его удовлетворившее, но для меня главная их ценность была в том, что они послужили прекрасным предлогом для нашей будущей дружбы. Именно дружбы, хотя разница в возрасте между нами более, чем в тридцать лет.
Со вторым, если и не сдружились, то во всяком случае полюбили друг друга, и каждый из нас считался с мыслями и взглядами другого — они не всегда совпадали. Он подолгу сидел у меня, вытянув вперед свою несгибающуюся ногу, и прикуривая одну от другой свои тоненькие, дешевые папиросы, рассказывал о вещах, часто мне незнакомых, но всегда интересных.
Первый был студентом-медиком (впоследствии врачом-психиатром), второй — математиком. Оба друг друга хорошо знали; по-моему у меня и познакомились.
Первый из них — Семен Глузман, а для друзей просто Славик. Второй — Леня Плющ.
Оба очень не похожи друг на друга. Славик — легкий, быстрый, всегда готовый помочь и услужить (никогда не забуду его трогательную заботу о моей больной матери), интеллигентный, начитанный, но по-своему, со своим выбором, своими увлечениями, Леня основательнее, солиднее, спокойнее, с наклонностью к философствованию, но в чем-то может быть и уже всем интересующегося Славика. Но одно их объединяло прочно. Это все, что связано с таким сложным понятием, как справедливость. Здесь у них взгляды были общие, и за эту самую справедливость готовы были драться не на шутку.
Последствия известны — Славик в лагере, Леня — в КГБ-стской психушке.
Что такое лагерь и психушка всем уже достаточно известно — не мне говорить,— об этом рассказали уже люди, испытавшие все на собственном горбу. Как ведут себя там мои друзья — один в своем лагере все время протестуя, и защищая своих товарищей, другой — изнывая от варварских уколов и других современных методов «лечения» — тоже более или менее известно. Но вот о судьбе их близких мало кто знает. А я знаю.
У Плюща жена, Таня, и двое мальчиков — Лесик 9 лет и Димка 14 лет. Иногда Таня приходила вместе с мужем, но в разговор обычно не вступала, больше молчала. Когда Леню посадили, она стала приходить чаще и мы с ней как-то сразу сблизились. Сколько вечеров мы провели вместе у нас на кухне, сколько переговорено было за вечерним чайным столом. Сколько пройдено было километров по киевским улицам под неусыпным надзором ни на шаг не отстающих КГБ-истских «мальчиков».
И я всегда поражался — какая выдержка, какое спокойствие, неколебимость, какое умение не показывать, что тебе тяжело, сколько воли и целеустремленности — в этой небольшого роста всегда улыбающейся — грустно ли, иронически, презрительно ли — но всегда улыбающейся женщине.
Бывает и веселая улыбка, даже смех бывает, очень заразительный, особенно, когда она рассказывает о немыслимо тупых и примитивных методах, на которые идут люди, стремящиеся сломить ее волю. В Тане масса юмора — возможно в какой-то степени это ее и спасает. Иначе выдержать невозможно...
Непрекращающаяся слежка — по двое, по трое или четверо, попарно, идущих по твоим стопам, иногда скрываясь, хоронясь за деревья, иногда, — наоборот — наступая чуть ли не на пятки, иногда в машине, следуя по твоему маршруту и ожидая потом у подъезда... Провокации во время командировок — подсаживающиеся типы в ресторане, пытающиеся ее подпоить (один из них потом признался)... Неослабеваемое давление на родителей Тани; они люди не очень высокого культурного уровня и вообщем-то, конечно, запуганные — их вызывают в КГБ (уже страшно) и говорят — потребуйте у вашей дочери, чтобы она молчала, иначе пригрозите, что заберите детей. И перепуганные родители, умирая от страха, требуют от Тани все, что им прикажут...
Но Таня не молчит. Она протестует, пишет письма, ходит в КГБ, ездит к мужу в больницу — ее то пускают, то отказывают в свидании — она опять протестует, опять пишет письма. И я не перестаю поражаться — откуда в этой маленькой женщине столько силы, столько бесстрашия. На десяток мужчин хватило бы...
К тому же надо еще ходить на работу (сейчас она, правда, не работает, ушла по собственному желанию, видя сколько неприятностей приносит она своей начальнице — человеку порядочному и к Тане прекрасно относившейся — бывает еще такое...), и кормить и одевать детей, и ходить в школу по поводу каких-то шалостей, и объясняться с учителями...
А телефон выключен... и живет она не в самом даже городе, а в пригороде, полчаса еще пешком от метро (правда, знает, что не убьют и не ограбят, телохранители-то рядом, впрочем и те могут получить специальное задание)...
А кроме своих забот, еще забота о друзьях, о другой Тане, например, невесте Саши Фельдмана, тоже узника и тоже строптивого... И все это тянется ни день, ни два, ни неделю, ни месяцы даже, а годы — уже три года, как посадили Плюща, как все это можно выдержать?
Другая семья. Славины родители, немолодые уже люди. Отцу уже за семьдесят. Оба — врачи. Работают. И оба больные — сердечники. То один лежит, то другая. Он — член партии с 17-го года, принимал участие во всех советских начинаниях и кампаниях тех лет. Оба участники Второй мировой войны — медсанбаты, госпиталя.
И вот — любимый их сын в лагере. За что? Они сидели в зале суда, когда зачитывали приговор их сыну (меня, конечно, не пустили — зал, мол, переполнен — из двадцати присутствовавших восемнадцать были те самые «мальчики», которые ходили за Славиком, а потом, очевидно и за мною).
Так вот, после приговора отец говорит: «Семь лет. За что? За «Раковый корпус», за какое-то письмо Генриха Белля, за шутливую пародию на Всеволода Кочетова? Разве это возможно? Не убил, не ограбил, не изнасиловал... Книжки читал... И другим давал. А, может, и не давал. И за это — семь лет! Что ж это такое?»
И, действительно, что ж это такое? И вот прошло почти три года. Впереди еще четыре... Доживем ли? — говорят старики. Дотянем ли? И мать плачет, не может сдержать слез... Доживут ли?
Этим летом они попросили у начальника лагеря разрешения повидаться с сыном. Разрешение дали. И собрались эти больные старые люди в дальнюю дорогу — на Урал, туда где течет река Чусовая — и с муками, с пересадками с поезда на поезд, добрались до станции Всесвятская, где поезд стоит меньше одной минуты и, чуть не попав под колеса — но тут добрые люди уберегли — выкарабкались из вагона, добрались кое-как до ворот лагеря, а там — «Нельзя! Не разрешено! Возвращайтесь назад!» И вернулись назад... Ни с чем... Теперь еще год жди...
Спрашивается — кому все это нужно? Я уже не в первый раз задаю этот вопрос. Кому нужны, кому выгодны эти издевательства? Кому выгодно, что молодые, умные, здоровые (поправимся — были здоровыми) люди оторваны от жизни, подвергаются оскорблениям, унижениям, пыткам (психушка — это пытка, одна из самых утонченных пыток!), а семьи их чего-то хотят добиться, ссылаются на законы, но на законы плюют, а над ними тоже издеваются, глумятся, .не считаясь ни с возрастом, ни с заслугами... А у Лени подрастают дети. Ведь это будущие граждане Советского Союза, его будущие защитники...
Тридцать лет тому назад я воевал в Сталинграде. Воевал и думал — и не только я так думал — вот разобьем немцев, победим фашизм, восторжествует на земле справедливость. Так я думал и это придавало сил.
А что я могу сейчас ответить тому же Димке или Лесику, если они спросят меня: «За что же вы воевали? За вот это самое? За то, чтоб нашего папу посадили в сумасшедший дом? Нашего папу, который лучше всех, умнее всех? И чтобы не разрешали даже на него посмотреть? За это вы воевали?»
Что я им отвечу? Что я им могу ответить?
Не скажу же я им, что меня обманули, что обманули целый народ? Я хочу чтобы и Димка и Лесик выросли в любви к своей Родине, в уважении к ней, чтоб, если придется ее защищать (не дай Бог, но не от нас это зависит), чтоб они знали, что они защищают лучшую в мире страну.
Вот, что я хотел бы и не могу им сказать, не могу, потому что не знаю, что будет, когда они подрастут. Может им велят отречься от папы (такое уже было), а они не захотят. Что тогда? Может иx отказ посчитают симптомом той самой, страшной, придуманной профессором Снежневским в угоду властям, «вяло-текущей шизофрении», под которую попадает любой не стандартно мыслящий человек, и их тоже упекут в психушку?
Я не знаю, что их ждет. И мне страшно за них. Сейчас они ходят в школу, собирают марки (я был их главным поставщиком), Димка занимается фехтованием, но настанет момент (а может он уже и настал), когда того окажется мало, и они захотят пойти по стопам папы, самого умного, самого лучшего, и тоже начнут воевать за справедливость...
А за это — в психушку!
Мне мерещатся страшные картины... А я хотел бы видеть розовые сны, думать о прекрасном, о безмятежном детстве, спокойной, красивой старости... Но я вижу слезы в глазах славиной матери, вижу сухие глаза Тани, вопрошающие взгляды ее детей. Они смотрят мне в глаза и молча спрашивают — я знаю о чем... И другое я еще знаю — что не довоевал я еще в своей жизни, и не имею я еще права на покой. Это я говорю себе.
Но всех вас, всех, у кого есть сердце, есть совесть, есть чувство ответственности за себя и за других, у кого есть голос — прошу! — возвысьте его и станьте на защиту людей, которые страдают, не совершив никакого преступления, для которых справедливость превыше всего, и которые во имя этого могут и умереть, если мы это допустим...
Возвысьте же свой голос!
________________________
Это текст был напечатан по англ. в «Observer».