Произведения Виктора Некрасова
И мореплаватель, и летчик, и монах, и...
(Иван Сергеевич Соколов-Микитов)
Маленький портрет
«Новое Русское Слово» (Нью-Йорк), 28 марта 1982 г., № 25781
(увеличить)
Совсем недавно вспоминал я о "чучеле орла", К. А. Федине, советском классике, которому в этом году, будь он жив, минуло б 90 лет.
Сегодня же хочу рассказать о другом русском писателе, которому б в этом году тоже было б 90, доживи он до наших дней.
Это Иван Сергеевич Соколов-Микитов, замечательный писатель и человек, дружбой с которым я очень горжусь.
Иван Сергеевич Соколов-Микитов (1892 — 1975)
Как ни странно, но они были друзья — Федин и Соколов-Микитов — хотя ничего более диаметрально противоположного я в своей жизни не встречал. Один самовлюбленный позер, добившийся всех возможных иерархических высот — это Федин, другой — простой, добрый, отзывчивый и всякого рода высот боявшийся, как огня — это Иван Сергеевич.
А вот дружили. Почему? Как? Абсурд какой-то...
— Дорогой Иван Сергеевич, — говорил я ему, — ну как это у вас получается дружба с этим, простите меня...
— Виктор Платоновнч, перебивал он меня, — кто он и что он, я очень хорошо знаю и каким кровавым потом достается ему этот никак не догорающий «Костер» (последняя вещь Федина), тоже знаю, но... — тут он делал паузу — ведь это первый русский человек на русской земле после эмиграции, с которым я выпил первую бутылку водки... Ну как я могу это забыть.
Милый, милый Иван Сергеевич. И как он любил об этом вспоминать, обо всем хорошем, что повстречалось ему на таком долгом его жизненном пути.
А путь этот был долгим и бесконечно интересным.
Родился он на Смоленщине, отец был лесничим, чему-то где-то учился, а потом стал вдруг матросом. На ближневосточной линии пароходства РОПИТ — Одесса-Константинополь-Яффа-Александрия и назад через Грецию. Плавал он так и плавал, пока однажды пароход их не зашел в Афон-греческий, где старинный русский монастырь. И так понравился ему покой и благолепие монастырской жизни, что попросил у капитана разрешения остаться тут.
— Ну что ж, — сказал капитан, — оставайся. А надоест, заберем обратно.
Так юный Ваня стал на какое-то время афонским послушником (Об этом написана им замечательная книга "Там, где птица гнезда не вьет").
Потом война. И попадает Иван Сергеевич из монастыря не больше не меньше, как на знаменитый русский бомбардировщик "Илья Муромец".
— Даже бомбы на немцев бросал, поверьте, не вру...
Потом Гражданская война. Попадает в плен к белым, в Киеве. Приговаривается к расстрелу. Спасает офицер, оказавшийся гимназическим товарищем. Потом Крым, опять корабль. И попадает этот корабль вдруг в Гулль в Англии. Там Ивана Сергеевича интернируют, год или полтора работает докером. (Об этом чудная повесть "Чижикова Лавра")... Поработал и потянуло вдруг домой, в Россию. Дело нелегкое, но как-то удалось вырваться, а по дороге домой зацепился за Берлин. Познакомился там с эмигрантской братией — он уже пописывал — с Горьким (не любил его), Есениным, Куприным, Сашей Черным — этих двоих очень чтил и уважал. Повращался в этой среде, малость попечатался, и какими-то путями оказался наконец в Петрограде. И первым человеком, с которым он там столкнулся и выпил эту самую бутылку водки (на нынешнем языке раздавил пол-литра — улыбнулся бы Иван Сергеевич), оказался Федин. И забыть он это не смог. До последних дней своих.
И стал он тут, в Петрограде, писателем, профессионалом (хотя очень не любил этого определения — "Ну какие мы с вами, любезный В. П., профессионалы? Мы любители. И слово-то какое хорошее. Пишем когда хотим, о чем хотим, и о том, что любим").
Дружил очень с Ремизовым, с Ал. Грином. А главное, как говорится, с простыми людьми. Был он ко всему великим охотником. Тут он, человек, ничего никогда не осуждавший, меня осуждал. "Великое горе, что вы не охотник. А то мы бы с вами... Возьмешь ружьецо, еще кое-чего вдобавок и в лес. Слов нет".
И рассказы-то его — душистые, ясные, чистые — в основном о лесе, лугах, зверях бесчисленных, и людях, о России. Он с ружьем своим исколесил, исходил весь север России, участвовал во множестве экспедиций, прокладывал северные морские пути. Белых медведей убивал. А в минуту откровенности признался, что даже где-то там на Севере есть то ли бухта, то ли мыс его имени — Соколова-Микитова.
Так и прожил он свою жизнь. Не гонясь за славой, а только за дичью и зверьем. Была у него жена — Лидия Ивановна, две красавицы дочки — обе погибли, одна от туберкулеза, другая утонула в озере — незаживающие раны — и любимый внук, ставший музыкантом. А кроме того множество обожавших его друзей. И среди них я.
Любил он и к рюмочке приложиться. И тогда он, человек скорей молчаливый, начинал рассказывать. Нет, он не принадлежал к категории людей, именуемых "прекрасными рассказчиками", но когда он начинал, попыхивая трубочкой и изредка пригубляя рюмочку, свой рассказ, тут уж хотелось только молчать.
Жил он в Ленинграде, потом в Москве, которую не очень любил ("Чужой я в ней человек, ничего в ней не знаю, не то, что Питер или Стамбул, где я знал каждый закуточек, каждую забегаловку..."), но больше всего нравилось ему жить в своем деревянном домике, в лесу, в Карачарове, недалеко от Клина. И я бывал в том доме, мед-пиво пивал и даже в лесной тиши чего-то пописывал. И должен признаться, что это был самый красивый дом, который встречался мне в жизни. Он и это умел — обставить свою жизнь красиво, не богато, но красиво. Камин, овальные, старинные портреты, на полках какие-то северные кувшинчики, туесочки, охотничье оружие и книги, книги, книги... Да и сам он был красивый. Могучий, широкоплечий, седобородый, с обязательной трубочкой и умными-умными, иногда печальными, задумчивыми, а иногда вдруг веселыми, всепонимающими глазами. И речи, и рассказы его тоже были красивыми.
И. С. Соколов-Микитов с внуком Сашей. Карачарово, 1963
Он умер, когда я уже был на Западе. Но последний раз, когда я у него был, в Москве (а он уже лежал, полуослепший), он заговорщицки подмигнул мне и сказал: "Там за диваном хранится четвертинка — возьмите-ка ее и мы с вами, пока Лидии Ивановны нет, позволим себе маленькое нарушение..." Но в самый разгар нарушения явилась вдруг эта самая Л. И. "К тебе болгарские друзья, Ванюша". Что поделаешь, я стал откланиваться. Но на прощание сказал этим самым болгарским друзьям: "Перед вами человек знаменитый еще и тем, что он пил с — Блоком, Горьким, Куприным, Есениным, Грином, Сашей Черным, Твардовским, ну и еще с десятком других, не менее известных... Так вот, Иван Сергеевич, скажите, с кем из них вы больше всего выпили?"
Он мягко улыбнулся и сказал:
— С вами, Виктор Платонович.
Вот таким был Иван Сергеевич — всегда хотелось ближнему хорошее слово сказать...