Произведения Виктора Некрасова
А. Е. Корнейчуку — 80 лет
Статья
Написана 15 мая 1985 г.
Впервые опубликована Виктором Кондыревым и Григорием Анисимовым в журнале «Континент», 1994 г., № 81, стр. 50—53.
"Континент" № 81, 1994 в формате pdf.
* * *
25 мая сего года в московской «Литгазете» и киевской «Литературной Украине» появятся статьи с такими примерно заголовками: «Неустанный борец за мир», «Лучший комедиограф страны», «Драматург с большой буквы». Посвящены они будут 80-летию А.Е. Корнейчука, одной из самых зловещих фигур, на фоне других, делавших политику в литературе. Да и не только в литературе.
Я его довольно хорошо знал. И сегодня, в день, когда ему должно было бы минуть 80 лет, хочу прочитать вам несколько отрывков из того, что когда-то писал о нем.
На улице Артема в Киеве, где жил когда-то мой друг Слава Глузман, замечательный человек, отсидевший уже положенный ему срок, стоит особняк. Не ахти какой — но по тем временам, когда он был построен, достаточно шикарный. Строился он для генерала Ватутина, но Ватутин погиб, и вселился в особняк Александр Евдокимович Корнейчук — первый комедиограф страны, член ЦК КПСС и КП Украины, Председатель Верховного Совета УССР, Председатель Союза писателей Украины, заместитель председателя Всемирного Совета Мира, в прошлом заместитель министра иностранных дел В. М. Молотова, лауреат Ленинской и многих других (пяти, не меньше) Сталинских премий и, конечно же, действительный член Академии наук...
Шарж Виктора Некрасова
на Александра Корнейчука, 1971
— Слушай, Виктор, — сказал мне как-то он в период, когда я был еще его заместителем по Союзу писателей (а было и такое!). — Ты ж совсем не знаешь жизни, не знаешь народа. Его дум, чаяний, свершений. Замкнулся в четырех стенах, а народ тем временем творит жизнь, шагает от подвига к подвигу. Оторвись-ка от своих писаний (он несколько идеализировал в то время мое времяпрепровождение) и поедем-ка посмотрим, как живут, трудятся люди.
— Куда ж мы поедем? — поинтересовался я.
— К тем, у кого есть чему поучиться. К героям соцтруда. К Посмитному, к Елене Хобте...
Я живо представил себе картину нашего путешествия в длинном, с белыми занавесками ЗИСе, все эти застолья, тосты и от поездки уклонился, хотя с познавательной точки зрения, может быть, это было бы даже интересно.
Но это для затравки, о его любви к народу.
В 1949 году во время очистительной кампании по борьбе с космополитизмом мне пришлось как-то сидеть рядом с ним в президиуме — я все еще был одним из десяти его замов. Полукруглый, как в парламенте (когда-то здесь заседала Центральная Рада), зал музея Ленина гудел от негодования и гнева. «Ганьба!», «Позор!» — неслось со всех сторон, а несчастные, уличенные во всех грехах «космополиты» один за другим подымались на трибуну и, кто посмелее — пытались оправдаться, кто потрусливее, то есть понормальнее, признавали все, что надо — да, разлагали, да, растлевали и подкапывались, клеветали, играли на руку, лили воду на мельницу — и обещали прислушаться, исправиться, следовать, выполнять...
А другие, зарабатывая этим дополнительные тиражи, поднимались на ту же трибуну и, обуреваемые справедливым гневом, разоблачали лакеев, прислужников, низкопоклонников и вконец зарвавшихся пигмеев, как окрещен был мой друг Лёля Рабинович, художник, осмелившийся поднять в одной из своих статей руку на великого русского художника Валентина Серова, утверждая, что в некоторых его портретах сказалось влияние модерна.
Итак, зал ревел и клокотал. И вот тут-то, когда все члены президиума уже выступили, ко мне наклонился Корнейчук:
— Ну, что ж, слово даю тебе.
Я сказал, что выступать не буду.
— То есть, как так не будешь? — он даже удивился.
— Не буду выступать, — повторил я.
— Ладно, выйдем перекурим. — Он встал. — Поголовуй тут замiсть мене, — сказал он то ли Дмитерко, то ли Малышко, и мы вышли.
— Ты понимаешь, что как коммунист, член президиума и «заступник голови» ты не можешь не выступить. Это будет оценено соответствующим образом.
Он испытующе посмотрел на меня. Я молча курил...
— Ты можешь мне объяснить, почему не собираешься выступать? — В голосе его появились какие-то новые нотки.
По-видимому, надо было ответить, что именно как коммунист я и не могу выступить, — я тогда еще за что-то цеплялся, во что-то верил, — но я просто, ничего не объясняя, повторил, что выступать не буду.
— Как знаешь, — он ткнул папиросу в пепельницу, — советую подумать. — И вышел. С этого дня отношение ко мне в Союзе писателей резко изменилось.
Был у меня друг, лихой разведчик нашего полка Ванька Фищенко. По окончании войны он разыскал меня и решился взяться за ум — начал учиться. Все мои друзья приняли в нем участие, но были сложности с пропиской, и как-то раз мой Ванька, отнюдь не трезвенник, с кем-то напился и исчез. Через сколько-то там времени пришло от него письмо ни больше ни меньше как с Южного Сахалина. Оказывается, завербовался на шахту, а сейчас понял, что поступил несколько опрометчиво, просил о помощи — открылись раны и вообще плохо.
К кому обратиться, как не к всесильному, на дружеской ноге со всеми, в том числе и с Засядькой, министром угольной промышленности, Корнейчуку? Я и обратился. Принят был на высшем уровне, с вермутом, который я впервые в жизни тогда попробовал, икрой и прочими деликатесами.
Я сразу же, после первой же рюмки, изложил свою просьбу. Он внимательно выслушал, старательно прожевал кровавый ростбиф, лотом сказал:
— Слушай, Виктор, я думал, что ты действительно о чем-то серьезном просишь, а тут... Ну, посуди сам, как я могу просить о том, чтоб кого-то освободили с работы, будь он трижды твоим другом, когда именно таким, как он, сталинградцам, и нужно показывать пример другим. Молодой, здоровый, все впереди.
— В том-то и дело, что не очень-то здоровый, — попытался объяснить я. — Дважды тяжело ранен, раны сейчас открылись...
— А кто в войну не был ранен? — прервал он меня. — Все были ранены. Кто больше, кто меньше. Нет, не буду я никому звонить. Шахтерская профессия — прекраснейшая, почетная профессия, пусть с шахтой, с жизнью знакомится.
— Да он чуть со смертью не познакомился, хорошо, врачи выходили. Теперь хочет учиться, семнадцати лет на фронт пошел.
— В Южно-Сахалинске, как везде, вечерние школы есть. Вот пускай и ходит туда.
Тут даже Ванда Василевская, его жена, заступилась за моего Ваньку.
— Сашко, тебе же ничего не стоит. Возьми да позвони Засядьке.
Нет, Сашко был человек принципиальный, государственное для него было важнее личного: «Ты уж прости, Виктор, но по такому поводу я звонить не могу. Просто неловко...»
Я дожевал свой ростбиф или семгу, поблагодарил и ушел, второй кусок уже не лез в глотку.
Освободил Ваньку вовсе не знакомый мне Борис Горбатов. Московские друзья посоветовали позвонить ему — он, мол, не только друг, но и собутыльник Засядько — и через два дня секретарь Горбатова сообщил мне, что приказ об увольнении Фищенко министром подписан. Недели через полторы явился и сам Ванька.
Вот таким был Сашко, человек всесильный, с отличным нюхом, знавший наперед, кто, что, где, когда и для чего, и отлично этим пользовавшийся. И в жизни, и в драматургии.