Произведения Виктора Некрасова
Первый нарком просвещения
Очерк
«Новое Русское Cлово» (Нью-Йорк), 15 декабря 1985 г., № 26969
(увеличить)
Анатолий Васильевич Луначарский
в своем рабочем кабинете (Наркомпрос) в 1922 году.
Фото: ТАСС
Виктор Некрасов на «Радио Свобода»
читает статью «Первый нарком просвещения»,
10 декабря 1985 г.
Между выступлениями на радио и печатными текстами
иногда встречаются незначительные разночтения
23 ноября в СССР, отметили 110-летие со дня рождения А. В. Луначарского.
Как ни странно, но я был с ним знаком.
На фотографии, датированной 1914 годом, — группа детей и взрослых. Это русская школа в Париже. Среди детей узнаю только своего старшего брата Колю в белой рубашечке с галстуком и широким поясом — он-то и учился в этой школе, — своего «друга» Тотошку и самого себя. Мне три года. Рядом со мной моя нянька — бретонка Сесиль. Среди взрослых — моя бабушка и мать в какой-то странной, закрывающей уши прическе тех лет. Мужчины все с бородками и в пенсне. Среди них, тоже с бородкой и в пенсне, в соломенной шляпе, именовавшейся тогда «канотье» — Анатолий Васильевич Луначарский. Его сын — это и есть мой друг Тотошка — тоже здесь, кругломордый пузырь-блондин на коленях у своей няньки.
Жили мы тогда в Париже в одном доме с Луначарским. Мать работала в больнице, превратившейся с началом войны в госпиталь.
Рядом с нашим домом был парк Монсури — он и сейчас есть, но тогда это была самая окраина Парижа, сразу за парком тянулись так называемые фортификации, какие-то допотопные земляные валы, где ежедневно занимались шагистикой наши любимцы-солдаты. Впрочем, мы тоже были их любимцами, и они ничуть не огорчались, когда мы набрасывались на них во время их «перекуров».
Мы — это Тотошка Луначарский, Бобос Кристи и я. «Нянькой» нашей был Анатолий Васильевич. Пока мы возились и дрались — а дрались, говорят, мы с Тотошкой отчаянно, вцепляясь друг другу в волосы, — а Бобос нас разнимал, Анатолий Васильевич спокойно сидел на скамеечке и писал или правил свои статьи.
Как писал Анатолий Васильевич на скамеечке свои статьи — я не очень-то помню, нам интереснее было драться или кормить в пруду лебедей и уток, называвшихся тогда у нас «ле га-га». Зато ярко до сих пор помню Луначарского в виде некой помеси деда-мороза и черта на одной из детских елок. Он напялил на себя мамину меховую, козлиного меха, шубу, приделал какие-то рога и даже, по-моему, хвост и очень пугал и веселил нас.
Где-то в начале 1915 года мы через Англию и Швецию вернулись домой и осели в Киеве. Луначарские и Кристи покинули Францию чуть позже и ехали тоже морем, только южным путем, через Грецию, и обосновались в Москве.
Встретился я потом с Анатолием Васильевичем один только раз, через 15 лет после парка Монсури, в 1929 году. Поехал я к Луначарскому по настоянию своих родителей. Дело в том, что в этом году я не попал в Художественный институт. Доброжелатели мои объясняли мой провал неподходящим, мол, социальным происхождением. И вот тут-то, очевидно, те же доброжелатели и посоветовали моим родителям обратиться за помощью к бывшему нашему соседу по рю Роли, 11. Записка, в которой отмечались мои «недюжинные архитектурные способности», адресованная ректору института, сохранилась у меня до сих пор и сыграла, думаю, свою роль на следующий год, когда я держал экзамен уже не в Художественный, а в Строительный институт.
Записка эта и послужила поводом для моего визита к Анатолию Васильевичу.
Итак, 25 декабря 1929 года я с трепетом душевным вошел в лифт большого шести- или семиэтажного дома в Денежном переулке, поднялся на самый верх и нажал кнопку в дверях с табличкой «Председатель комитета по заведованию учеными и учебными учреждениями Анатолий Васильевич Луначарский».
Отворила мне дверь горничная. Я отрекомендовался и буквально через минуту в прихожей появился хозяин с салфеткой на шее.
— А, Викто́р! — с ударением на «о», по-французски, приветливо и весело сказал он. — Очень рад! И очень кстати! Мы как раз обедаем...
Я приглашен был к столу с белоснежной скатертью и множеством тарелок и тарелочек, познакомлен с женой, хорошо известной мне по кинофильмам «Мисс Менд» и «Медвежья свадьба» Наталией Александровной Розенель, и накормлен вкуснейшим обедом.
Разговор за столом был оживленным, но касался в основном бабушки и мамы.
— Подумай, — смеясь, говорил жене Анатолий Васильевич, — ведь у этого молодого человека, когда я его пас в Монсури, были совершенно золотые локоны, как у маленького лорда Фаунтлероя.
Меня, хотя мне было уже восемнадцать лет, это сравнение явно покоробило — меньше всего я хотел когда-либо и в чем-либо походить на лорда, поэтому даже не без умысла пришел к бывшему наркому в какой-то застиранной бумазейной рубашке с поясом поверх, чем поверг в ужас моих родителей.
Потом говорили о моих планах на будущее — я твердо решил стать архитектором — о том, что это очень интересная специальность и что вообще-то студентам этого профиля — слова Наталии Александровны — следовало бы знакомиться с Парфеноном и римским Форумом в натуре, а не только по альбомам.
— Доживем когда-нибудь и до этого, — то ли мягко, то ли горько улыбнулся одними глазами сквозь пенсне Анатолий Васильевич, — а пока что надо в институт еще поступить. Не так ли, Виктор?
Я хорошо запомнил это «Не так ли?» — скорее французский, чем русский оборот речи.
Обед кончился. Анатолий Васильевич повел меня в свой кабинет — очень небольшой, весь от пола до потолка в книгах, подошел к полке, порылся в ней, вынул маленькую беленькую книжечку и вручил ее мне с дарственной надписью. Она у меня сохранилась. Называется «Об антисемитизме».
Почему мне была подарена именно эта книжка, а не какая-нибудь другая, понять не могу до сих пор, но почти сорок лет спустя я невольно вспомнил несколько строк из нее.
Это было 29 сентября 1966 года, в день 25-летия первого расстрела в Бабьем Яру. Что-то заставило меня обратиться к этим рыдающим людям с кратким словом о том, что на этом месте, месте расстрела ста тысяч ни в чем не повинных людей, будет стоять памятник. Вспоминая об этом, я привел слова из книги Луначарского: «Антисемитизм — это самая выгодная маска, какую может надеть на себя контрреволюционер».
С этих слов начинается книга. Вышла она в 1929 году. Гитлера еще не было, а Анатолий Васильевич не мог себе представить тогда, во что может вылиться это страшное явление.
...Прощаясь уже в коридоре, он очень дружески, совсем не по-сановному, пожал мне руку и просил, когда я буду в Москве, не стесняться и заходить запросто — он и Наталия Александров всегда рады будут меня видеть.
— Надеюсь, — сказал он, улыбаясь, — в следующий раз придет ко мне уже студент архитектурного вуза... Не так ли? (Опять «не так ли?» — "N'est се pas?" — по-французски.)
Больше я его не видел. Через четыре года он умер по дороге в Мадрид, куда был назначен послом. Сталин его не любил, это было вроде ссылки.