Произведения Виктора Некрасова
«Почти напоследок» Евгения Евтушенко
Рецензия
«Новое Русское Слово» (Нью-Йорк), 11 мая 1986 г., № 27094
(увеличить)
Год назад, в мае, был я в Сан-Франциско на вечере Евтушенко. Поэт он талантливый, выступает умело, — тысячи три американцев, в основном студентов университета Беркли, бурно ему аплодировали. Короче, встречали его, как говорится, тепло. А мне вот встретиться не захотелось. Уж больно он — есть такое словечко — выпендривался. Такой он, мол, свой в доску, хороший, смелый поэт, к тому же и парень свойский. Русско-американский, американо-русский, «гуд фэллоу » — по-английски. В общем, паясничал.
Сейчас в руках у меня его последняя книжка стихов, называется— «Почти напоследок», новые стихи. Грустное это название наталкивает на мысль, что это нечто вроде подведения итогов. Поэт уже не молод, ему перевалило за пятьдесят, и вот он решил взглянуть на свое прошлое и что-то суммировать — на фотографии он сидит за столом, обхватив лицо руками, и смотрит куда-то вдаль, задумался.
О чем же он задумался, что его тревожит?
Первое стихотворение — «Мои университеты» — мне даже понравилось. Прочитал его и раз, и два, что со мной не так уж часто случается. Итог не итог, но какая-то черта вроде подведена. Не без некоторой мегаломании, но искренней:
Я учился не только у тех,
Кто из рам золоченых
лучился,
а у всех, кто на паспортном
фото
и то не совсем получился.
...У Четвертой Мещанской
учился,
у Марьиной рощи быть стальнее ножа и
чинарика проще.
...Пустыри — мои пастыри,
очередь — вот моя матерь.
...Я писатель, которого
создал читатель.
И я создал читателя.
Долг мой чем-то оплачен.
...Немотою давясь
и пристроившись в очередь
с краю,
за любого из вас,
как за родину я умираю.
От любви умираю и вою
от боли по-волчьи.
Если вас презираю — себя
самого еще больше.
Я без вас бы пропал,
помогите мне быть
настоящим,
Чтобы вверх не упал,
не позволил пропасть всем
пропащим.
Это все отдельные, вырванные мною строфы, а кончается стихотворение так:
Я — попытка чужих
дневников
И попытка всемирной
газеты.
Вы себя написали
изгрызенной мной
авторучкой.
Не хочу вас учить,
Я хочу быть всегда
недоучкой.
Не совсем понятно, почему хочется быть недоучкой, но какая-то искренность и определенная самокритичность, что ли, в этих стихах есть. Я написал «искренность» и тут же подумал — искренность ли это, или поза? Боюсь, что скорее второе. Тем более, что на последующих почти двухстах страницах поэт, если не учит в прямом смысле, то усиленно разоблачает, причем давно уже без него разоблаченное. Нищета на острове Сан-Доминго, контрасты Каракаса, где «между лачугами, между халупами черное чавканье, черное хлюпанье», и плохие Гитлер и Франко, и сироты Кампучии и Найроби, которых хотелось бы накормить. Может быть, писать об этом можно и даже нужно, объездив более семидесяти стран, как пишет об этом Евтушенко, но нагнетенность и тенденциозность всего этого настораживает.
Последняя поэма Евтушенко «Фуку» писалась 22 года — с 1963 по 1985 — и в разных концах земного шара: после слова «конец» написано: Гавана — Сан-Доминго — Гуернавака — Лима — Манагуа — Каракас— Венеция — станция Зима — Гульрипш — Переделкино. Начал еще при Хрущеве и, пережив брежневско-андроповско-черненковскую эпоху, закончил при Горбачеве. Много событий за это время произошло, но почему-то больше всего яда вылилось на... Колумба. Больше даже, чем на Пиночета, если говорить уже о тех заокеанских краях. И убивал, и спаивал, и грабил индейцев, этот «открыватель Индии фальшивой». Даже кости адмирала не дают поэту покоя:
Говорят, в Гаване эти кости
Как живые ерзают
от злости
Ибо им до скрежета охота
Отравить и покарать
кого-то...
Заодно достается от Евтушенко и «мяснику» Александру Македонскому, и «окровавленному толстяку» Наполеону, и «навозному жуку» Бисмарку, и Распутину. Всем им — «фуку»! На каком-то индейском наречии это значит что-то вроде — не будем говорить, забудем, к черту, а может быть, и подальше.
С другими знаменитостями отношения у Евтушенко, правда, получше. И многих из них он знает, даже выпивал: с Че Геварой, Пабло Нерудой, Сикейросом. Последний даже портрет его писал. И по-моему, довольно меткую надпись сделал на этом портрете: «Одно из тысяч лиц Евтушенко. Потом нарисую еше 999 лиц, которых не хватает».
Правда, тут же, на вопрос Евтушенко — действительно ли, как говорят, у Маяковского в Мексике растет сын, — ответил:
— Не трать время на долгие поиски... Завтра утром, когда будешь бриться, взгляни в зеркало.
Конечно же, Евтушенко мечтается быть вторым Маяковским. Не хочется сравнивать, но если касаться только искренности, то у первого, даже в стихах, где он поливает грязью Америку, она была истинной, а у второго, увы, прием, ширма.
Многие считают, что Евтушенко, при всем при том, смел. Смотрите, как он отважно выступил на последнем съезде писателей. О всем наболевшем, даже постыдном говорил.
Все это так. Но не так это просто. С трибуны сказано было, но ни в одной газете не напечатано, если не считать. «Нью-Йорк таймс». И второе — каждое выступление предварительно проверяется президиумом. А порой выступающему даже предлагается, рекомендуется — скажи, мол, о том-то и том-то. Что было на самом деле — неведомо, в верхах, как мы знаем, тоже не все едины, но мы сейчас не о съезде, а о стихах.
У каждого из поэтов свой голос, свои интонации, своя мелодия, свое главное. У Окуджавы — одно, у Самойлова — другое, у Евтушенко же главное — это «Я».
И почти напоследок он выкрикивает:
... Я — не оставлявшей
объедков эпохи
случайный огрызок, объедок!
История мной поперхнулась,
меня не догрызла, не съела
Почти напоследок:
Я — эвакуации точный и
прочный безжалостный
слепок,
И чтоб узнать меня, вовсе
не надобно бирки.
Я слеплен в пурге буферами
вагонных скрежещущих
сцепок,
,
Как будто ладонями
ржавыми Транссибирки.
Дальше много еще строк и кончается:
... Я, словно индеец в
колумбовых ржавых
браслетах,
«Фуку!» — прохриплю перед
смертью поддельно
бессмертным тиранам
Почти напоследок:
Поэт, как монета
петровская,
сделался редок.
Он даже пугает соседей
по шару земному, соседок.
Но договорюсь я
с потомками — так или эдак
Почти откровенно.
Почти умирая.
Почти напоследок.
Как будто сильно. И надрывно. И подводя какую-то черту. Но почему-то не веришь. Маяковский от надрыва пустил себе пулю в лоб, а здесь — не дай-то Бог! — этим и не пахнет. Пишутся стихи (кстати, лучшее, и не о себе, в этом сборнике — поэма «Дальняя родственница»), устраиваются фотовыставки, играется в кино Циолковский (намечается, говорят, д'Артаньян!), снимаются фильмы и самолично развозятся по всему земному шару. И слишком часто выкрикивается это самое «Фуку!».
Но тут я умолкаю, чтоб самому не крикнуть «Фуку!»