Произведения Виктора Некрасова

Pont Neuf я обхожу сейчас стороной
(Памяти Н. И. Столяровой)

Рассказ

«Русская мысль», 18.10.1984 (№ 3539), С. 8—9

Наталья Столярова

Столярова Наталья Иванова (1912, Генуя (Италия) — 31 августа 1984, Москва) — литературовед, переводчица, секретарь Ильи Эренбурга. Была одним из наиболее ценимых друзей Виктора Некрасова.

Родилась в семье эсеров, принимавших активное участие в террористических актах против членов царского правительства и вынужденных эмигрировать в 1910 году. Отец вернулся в Россию в 1917 году, мать с двумя детьми осталась в Париже.

Наташа Столярова окончила Сорбонну.

В 1934 году приехала в СССР как репатриантка. В 1937 году была арестована, освобождена в 1946-м.

С 1956 года жила в Москву, работала секретарем Ильи Эренбурга. Cотрудничала с А. Солженицыным.




Наталья Столярова и Виктор Некрасов, Ванв, 1984.
Фотография Виктора Кондырева


Бог ты мой, сколько нужных и ненужных вещей узнал я, пока ехал в метро на свидание. Со стен всех станций — Вожирар, Волонтэр, Пастер, Монпарнас — дивной красоты молодые люди обоего попа белозубо улыбаясь, убеждали меня, что пылесосом надо пользоваться только «Торнадо», обувь покупать только у Бати (жив, оказывается, курилка), а самые дешевые «Шик! Фантастик!» цены в магазинах «Прентан». Курить я должен «Мальборо», пиво пить «Кроненбург» и пользоваться туалетной бумагой, я уже забыл, какой. Последний удар нанесла мне женщина в полосатой майке, когда я выходил на станции Сен-Поль-Марэ. «Холодно? Мне? Жамэ! Никогда!» — крикнула она мне вдогонку — оказывается, теплое белье носить надо только фирмы — «Дамар».
Поэтому первое, что я сказал даме, которой назначил свидание у бронзового Людовика XIII на пляс де Вож, было:
— Милая моя, если вам холодно, а вам-таки да холодно, сегодня ветрено, почему вы надели этот совсем не идущий и не молодящий вас плащ, когда все знают, что надо носить теплое белье «Дамар»?
— Вы в этом уверены?
— Абсолютно. В метро надо не кроссворды решать, а в окошко смотреть, тогда все будете знать.
— Всё?
— Все! Даже то, что прекрасная леди Ди, жена Чарльза, принца Уэлпьского, забеременела, об этом сообщено официально Бекингемским дворцом, и что роды нового принца Кентского и Йоркского, забыл какого, ожидаются в сентябре. Об этом, правда, я не в метро узнал, а из «Фигаро».
Дама, взяв меня под локоток, с убийственнои иронией сказала:
— Ну, что вы еще узнали?
— Всe перипетии романов Стефани, принцессы Монакской. Это уже из «Пари-матч». До сил пор, к сожалению, неизвестно, кого она предпочла, юного Бельмондо или этого вертопраха, сына Делона.
— Слушайте, почему вы так старательно делаете вид, что это вас интересует?
— Чем же интересоваться? Забастовкой металлургов? Или Эйфелевой башней, как вы? Ай-ай, давайте поднимемся, посмотрим на Париж сверху.
— Господи, да это ж просто плач по прошлому. Последний раз я на ней была, когда мне было семь лет.
— Ну, и у меня реакция на ностальгию. Лекарство израненному сердцу.
Так, перебрасываясь фразами в стиле Оскара Уайльда, покружив по дорожкам между скамеек с молодыми мамами и пожилыми нянями, мы уселись, наконец, под аркадой.
— Вы что возьмете? — спросил я.
— Я — пиво.
— Я тоже, пожалуй.
— Вы? Пиво? Чудеса!
— Бывает и такое. Сегодня я... Хочу быть смелой, хочу быть дерзкой...
— Господи, и одежды с меня сорвать? И упиться моим, увы, уже не роскошным телом?
— А оно что, было когда-то роскошным?
— Нy, как вам сказать. Во всяком случае, мог выжать стойку. Не сделать, а выжать — вы понимаете разницу?
— Какую стойку?
— Спросите у Гриши Поженяна, он знает.
— Поэта, что ли? Который всегда в тельняшке ходит?
— Так точно. Это именно он вошел в легенду, когда директор Литинститута прогнал его из своего кабинета, сказав, «чтоб ноги вашей больше здесь не было», а он вышел и через минуту вернулся на руках...
— Потрясающе!
— Ладно, так, значит, пиво? Гарсон, де деми|
— Гарсон? Теперь это не полагается. Они обижаются,
— Парижанам моего возраста можно. А я теперь парижанин и именно такого возраста.
И мы заговорили о Париже и парижанах.
И я, и Наташа (для мало знающих ее — Наталья Ивановна) провели свое детство, а она и юность, в Париже. Как выяснилось, лепили песочные бабки и кормили уточек в одном и том же парке Монсури, только я со стороны рю Роли, а она — рю Нонсути. Покормив вдоволь уточек, она успела еще кончить Сорбонну и в двадцать лет вернулась в Союз что-то там строить. Вместо стройки, само собой разумеется, угодила в лагерь и научилась там тому, чему недоучилась в Париже. После отсидки повезло — взял к себе секретарем Илья Эренбург, он помнил ее еще по Парижу. У него-то, на улице Горького, мы и встретились впервые.




Наташа Столярова, у окна в квартире Иды Шагал,
где она останавливалась, приезжая в Париж.
На заднем плане Pont Neuf, Париж, 1983.
Фотография Виктора Некрасова




Две Наташи — Наташа Тенце и Наташа Столярова, у Иды Шагал, Париж, 1983.
Фотография Виктора Некрасова




Маленькая фарфоровая пепельница из квартиры Иды Шагал,
очень понравившаяся ВПН и тут же подаренная ему хозяйкой дома, 1983

— Вы, вероятно, уже забыли, а я хорошо помню. Пришли с мамой и, помню, меня несколько удивило, что вы в какой-то выцветшей ковбойке, а Зинаида Николаевна в чеховском пенсне с цепочкой, и как-то одно с другим не вязалось.
— Что? Пенсне с цепочкой?
— Да нет, ваша расстегнутость до пупа с маминым девятнадцатым веком. Ничего себе, лауреат, подумала я, вы к тому же еще в тапочках были.
— Специально, чтоб вас эпатировать, выражаясь по-маминому.
— Кстати, они с Ильей Григорьевичем сразу же заговорили по-французски, в котором он, между прочим, прожив полжизни в Париже, вечно путал «ле» и «ля», мужской и женский род, вроде вас...
— Зато у вас до сих пор, Наташа, русский акцент. Пора бы...
— А у вас все глаголы в неопределенной форме. Тоже пора бы...
Мы вечно с ней пикировались. Она категорически запрещала мне произносить в ее присутствии нехорошие слова, а я уличал ее в незнании французских вариантов этих слов.
— Кстати, о первой нашей встрече, — продолжал я. — Если вы думаете, что тогда меня очаровали, то очень ошибаетесь. С этой вашей сумочкой через плечо вы были ни дать ни взять Шарлотта из «Вишневого сада».
Наташа, как ни странно, ничуть не обиделась, сказала даже, что тоже умеет делать фокусы и это очень помогало ей в лагере.
Нам долго не несли пива. Наконец принесли, две большие кружки.
— Господи, я никогда этого не одолею.
— Одолеете, — успокоил я.
И она одолела. Может быть, именно поэтому я узнал в этот день многое, чего не узнал бы без этой кружки лучшего в мире «Кроненбурга»
— Сказать вам, почему я отношусь к вам все же скорее положительно, чем отрицательно, что при вашей невоспитанности было бы естественно? — Она отхлебнула слегка пива и глянула на меня, думая, очевидно, что сразила меня своей неизящной откровенностью, но я привык к ее манере разговаривать, даже полюбил. — Так вот, если вы мне еще милы, то только своей любовью к Парижу.
— Вы считаете, что это редко встречающаяся черта? Вроде любви, допустим, к крысам? У меня был знакомый художник, у которого жила белая крыса с красными глазами и таким вот хвостом. Забиралась даже к нему под одеяло.
— Господи. — ужаснулась Наташа, — и он терпел?
— Любил даже. Говорил, что очень уютно.
— Бог с ней, с крысой... Так о Париже О том, что бы его пюбите И даже, как ни странно, понимаете. У русских это не всегда получается.
— У мамы получалось,
— Ваша мама была замечательным человеком. К сожалению, я ее мало знала. Не понимаю только, как она терпела вас, пьяницу и сквернослова.
— С трудом, но терпела. При ней я, правда, старался не выражаться. После фронта это было довольно трудно.
— Сколько она прожила в Париже?
— Думаю, что вместе с Лозанной, она там училась в школе, потом в университете, думаю, что треть своей жизни.
— Ну и я что-то около этого.
— А я одну седьмую, Скоро уже десять лет.
— Забавно, вы любите в Париже то, что и я. Не Лувр и прочие Оранжери, а уходящее. Накупили в прошлый раз целую кучу открыток тех лет, «Бепь эпок», с фиакрами, трамваями у гар Монпарнас, с тупорылыми автобусами.
— Я их хорошо помню. С открытой площадкой сзади. И ажанов с пелеринками помню. В начале шестидесятых годов, когда я приезжал советским, они их еще носили. А сегодня в «Фигаро» прочел, что с будущего года у них вводится новая форма — вместо кепи идиотские фуражки. Я в ужасе.
— Мне бы ваши заботы... А что, если я закурю?
— Мир рушится! Пиво, сигареты. — я протянул ей пачку «Голуаз». — Того и гляди матюкнетесь.
— Исключено. Даже в лагере не позволяла себе. А там и лошадь с места не сдвинется без этих любимых вами слов.
— Просто в отличие от вас, они не ханжи и не лицемеры.
— А вы элементарный хам. Подумать только, сын Зинаиды Николаевны. Несчастная женщина...
— Напротив, одна из счастливейших. У нее был завидный характер. веселый. Когда я шел куда-нибудь, она всегда говорила — ну, веселись. Даже когда шел на партсобрание. А знаете, вы тоже счастливый человек.
— Я?
— Вы!
— Особенно после того, как мне сказали «пройдемте, гражданка»?
— Именно. Счастье, уважаемая, не в том, что вся жизнь прошла гладко, а в том, что, преодолев кое-какие шероховатости, не теряешь интереса к ней, к жизни. Как вы.
Наташа не нашлась, что ответить, с ней это редко случалось, потянулась за зажигалкой, сигарета ее поминутно гасла.
— Как вы! — еще решительнее сказал я. — Вам дьявольски везет. Как никому. Вы москвичка и парижанка одновременно. Любите Москву и живете в ней, любите Париж... Какой раз вы уже здесь?
— А вы знаете, сколько раз мне отказывали?
— Знаю. Десять. А на одиннадцатый разрешили, и с тех пор... Какой вы здесь раз?
— Четвертый... Или даже пятый.
— И не по месяцу, по два, однажды, помню, вы чуть не год пробыли.
— Было такое, — она усмехнулась. — Многие считают...
— Считают, знаю. Но я-то не считаю, а это главное.
— От скромности не умрете.
— А я вообще не собираюсь.
В эмиграции, да и не только в эмиграции, одна из любимейших тем — это предполагаемые контакты тех или иных граждан с определенной организацией. Подозреваются, если не все, то почти все. Частые поездки за границу — один из поводов для этого. А Наталья Ивановна, к тому же, человек общительный, всем и всеми интересующийся, ну, как не тыкнуть в нее пальцем. И она при всей своей общительности начинала вдруг осторожничать, что-то темнить. Когда мы втроем, еще с одной приятельницей, поехали в Италию, просто так, развлечься, поглазеть, подышать воздухом этой обаятельно-жуликоватой страны, она мне строго-настрого запретила называть ее Наташей, только Верой Петровной.
— Побойтесь Бога, зачем?
— Так надо.
— Но вы в первый же день встретите знакомого.
— Не ваше дело.
На следующий же день, во Флоренции, к ней бросился Андрей Волконский.
— Наталья Ивановна, какими судьбами?
За пять минут до этого хозяйке, тоже русской, она была представлена как Вера Петровна.
— Ох, и консператорша вы, дорогая Вера Петровна, — издевался я над ней в тот же вечер, когда мы вернулись на виа Леоне X, в свою Кьеза Руссо, русскую церковь, где нас приютили добрые люди. — Цены вам нет. Переходите-ка вы из КГБ в ЦРУ, озолотит.
— Не остроумно.
— Зато метко.
И мы взахлеб начали пикироваться. Всю Италию, вернее, Тоскану, все две недели мы с ней пикировались. И от этого было только веселее.
Веселость и неунываемостъ, вот основные Наташины черты. Черты, сближающие ее с моей мамой и неутомимость. Я живо представил себе маму, когда в Ассизи мы поднялись на торчащий над городом холм полюбоваться древней крепостью. Мы с другой Наташей, лучшей в мире водительницей машины — только узюсенькие, кривые флорентийские улочки, через которые с трудом протискивался наш шикарный «Опель-адмирал», приводили ее в бешенство, — взобравшись на холм, тут же плюхнулись на скамейки. А та Наташа, московская, помчалась дальше, вскарабкалась на самую верхушку — как так, не пощупать древние стены? И глядя на ее маленькую, щуплую фигурку, балансирующую по каким-то обломкам, я вспомнил маму. Как замучила она нас с Ясей Светом в Москве на Сельхозвыстааке — нет, нет, хочу еще армянский павильон посмотреть, казахский, и узбекский, и туркменский, и еще какой-то... «Как хорошо, что у нас только пятнадцать республик, — сказал тогда Яся Свет. — А когда мы покорим Европу, что тогда?»
А на обратном пути во Францию — кто полез на самую верхушку пизанской башни? Не мы, ленивцы, а она, любознательная, неутомимая Наташа. И в Париже все Нотр-Дамы и Триумфальные арки облазила. Изнывая от зависти, я решил тоже попробовать и понял, преодолев какое-то там немыслимое количество ступеней, что в нашем возрасте это не самый приятный вид времяпрепровождения. Если так уж нужно смотреть на Париж сверху, к твоим услугам Эйфелева башня или Тур Монпарнас — там лифты. А вообще лучше всего сидеть в кафе, попивать себе кофеек, любоваться парижанками и предаваться излюбленному нами занятию — перемыванию косточек ближнего.
О, Наташа, великий знаток парижских кафе! Возможно, это нас и сблизило.
Не кто иной, как она, открыл мне кучу неведомых мне дотоле уголков, впервые ввела в «Л'Эклюз», маленькое, славящееся своими бордосскими винами кафе, бывшее, говорят, когда-то кафешантаном, a теперь просто симпатичное, с бельэпошными плакатами на стенах, покоряющее всех моих друзей (избранных я обязательно привожу сюда) тоненько нарезанным, почти прозрачным сухим мясом и с видом через Сену на Нотр-Дам. Она же открыла мне «Гренуй», на рю Гран Опостен, где подают лягушек и меню висит на стене, для дальних столиков специально приносят бинокль, водила меня она и в немыслимо тесный подвальчик, название которого забыл, где-то недалеко от Бобура, где ты ешь что-то очень вкусное и горячее, а на крохотной сцене веселые ребята, говорят, приверженцы однополой любви, изображают и поют что-то, от чего сотрясаются от хохота стены кабачка. Познакомила она меня и со знаменитой книжной лавкой Шекспира на набережной де Монтебелло, где много комнат, закоулков и лесенок, и везде книги, даже русские есть, и можно сидеть и читать, и даже, если хочешь, сделать себе яичницу, и, если понравился старику-хозяину, то и выпить по маленькой...
Но не чревоугодие, не тонко нарезанные, аппетитные ломтики мяса влекут людей, подобных нам с Наташей, в парижские кафе — нет, другое, — присущая им атмосфера, дух свободы. Заказал чашечку кофе и сиди сколько влезет, никто тебя не потревожит. Писательница Натали Саррот (из русских, кстати) говорила мне, что работать может, как, кстати, и Эренбург, только в кафе. У нее есть свое, любимое, и свой уголок, где ею написано все, чем она прославилась. Несколько хуже стало теперь, когда они узнали, кто она такая, телевидение разоблачило, и все же хорошо, говорит, никто не подходит, никто не мешает, телефон не трезвонит...
Мы с Наташей в парижских кафе не писали, но любим их еще и потому, что, если это и не совсем московская кухня, где все же кто-то тычет пальцем в потолок — тс-с! — то и не домашнее застолье — «кушайте, кушайте, почему вы этого не взяли?» и опять же, телефон... Сколько проблем, международных и чисто личных, сколько воспоминаний и прогнозов на будущее, сколько печальных и забавных историй известны теперь от нас стенам всех этих «Де маго», «Флор», «Липп», «Клюни», «Аполлинеров», да и менее известных, растыканных по всем углам парижских улиц... — «Ну, а если...» — "Что, если?» — «Если не только стены...» — шепчет собеседник, недавно приехавший из Москвы. — «До сих пор такое не замечалось», — отвечу я. — «А коль скоро это случится, значит, тянется хвост из Москвы, вы давно уже на крючке».




Виктор Некрасов, Наташа Столярова, Нино Тенце, Париж, март 1984.
Фотография Наташи Тенце

Итак, кафе нас сблизили. Мы оба парижане, и это понятно. Ну, а что нас разъединяет? Каждый из нас обвиняет другого в излишней общительности. Мне, мол, ничего нельзя сообщить мало-мальски конфиденциального, тут же разболтаю (на самом деле я слепая, глухая, немая могила), меня же в Наташе пугает ее жажда ко всякого рода вернисажам, премьерам, проводам, встречам, суаре, файф-о-клокам и прочим людским скопищам. Как рыба в воде. И всех знает, со всеми знакома, о каждом встречном может (но не всегда, оговоримся) сказать много интересного. К минусам ее относится и убежденное, принципиальное неприятие алкогольных напитков и крепких, назовем это так, выражений.
Несовпадение наших взглядов по этому поводу, казалось бы, должно навеки разъединить нас — «Ну, что это за дружеская беседа без ста грамм?», — думает один. «Терпеть не могу пьяных, даже мне не удается их перебить», — думает другая, но случилось так, что Наташа ни разу не видела меня ни под каким градусом, а я все же упоил ее, правда, одной, но кружкой пива. Это была счастливая затея, многое я в тот день узнал.
Вспоминаю Васю Шукшина, нашу последнюю встречу в кафе «Марс» на улице Горького. Жаловался он мне тогда, что прочно «завязал» и лишился поэтому главного, возможности общения с людьми.
— Что поделаешь, Платоныч, — говорил он, хмурый и трезвый, — но мне куда интереснее с ханыгами-шоферюгами, всякими Ваньками и Петьками, чем, допустим, с Сергеем Аполлинариевичем, которому я многим обязан. Герасимов умен и начитан, дай Бог, но говорить мне с ним не о чем, кроме как о ролях, а с Ваньками и Петьками пусть о говняной, но жизни... И вот, лишен я их общества. Подсядешь к ним трезвый, откажешься от ста грамм, пошлют тебя знаешь куда... Плохо, плохо мне, Платоныч...
Я по характеру своему не совсем Вася, но прелесть нетрезвой беседы понимаю не хуже его. А вот с Наташей, оказалось, могу и без этого. Хотя, касаясь этой темы, она теряла чувство юмора, а без него, как известно, плохо. Поэтому я избегал. Ни разу, никогда, ни в одном глазу.
Спорить с Наташей, доказывать ей что-то бессмысленно. Переубедить невозможно. И не слушает, перебивает: «Да дайте мне слово сказать, не закрывайте мне рот!» — возмущалась она, поднимая руку, как будто есть на свете такая сила, которая может его заткнуть. Бедные следователи, думаю, она и их терроризировала.
Я кончил уже третью кружку, а она орудовала все над той же, первой. Но глаза заблестели, появился румянец.
— Хватит! — сказала она вдруг.— Засиделись. Давайте в эгу пойдем, а то так и уеду, не побывав.
Эгу, единственное место, в котором никогда не бывала парижанка Наташа, это парижская канализация, громадные, под всем Парижем, каналы-туннели, по жидкому дерьму которых есть, оказывается, любители кататься — три раза в неделю у входа в эту самую «эгу» у моста Альма выстраиваются многолюдные очереди мазохистов.
— Нет, Наташа, сегодня, слава Богу, вторник и они закрыты.
И мы (что поделаешь, она жаждала активности) вместо эгу отправились к Эйфелевой башне, на которой она не была с семилетнего возраста.
За билетами был длиннющий хвост, но она пробилась вне очереди, в лифте нам чуть не раздавили грудные клетки, но она улыбалась, на самой верхней площадке был не ветер, а ураган, люди цеплялись друг за друга, а она говорила: «Погодите, я вас сейчас сниму на фоне Сены и мостов...» Насквозь продрогший, спустившись, я думал только о рюмке чего-нибудь крепкого, но, боясь ее, намекнул о пиве, но она решительно сказала: «Нет, в четыре сеанс «Вассы». А там Чурикова, и последний день, вы понимаете?» И мы пошли на Чурикову.
И вот, деятельной, всем интересующейся, будь то башня, Эйфелева или Пизанская, парижская канализация, шведский фильм, судьба друга или погибшего в Афганистане орловского или тамбовского мальчишки, милой нашей непоседы Наташи нет больше в живых. Она умерла. Перитонит, операция и конец. В далекой, а кому-то близкой Москве. 31 августа этого года.
Совсем недавно как будто, в мае месяце, мы провожали ее на вокзале, на гap дю Нор. Она уезжала веселой. Чемоданов у нее, в отличие от других едущих в Москву пассажиров, было немного, по Москве и московским друзьям она давно соскучилась, а главное, уезжала с сознанием выполненного долга. Здесь, в Париже, она добилась, казалось, невозможного — отдельной квартиры для своей живущей в Женеве больной сестры, в прошлом участницы французского Сопротивления. «Катя Катей, — шепнула она мне на прощанье, — а и мне будет теперь где останавливаться, не жить приживалкой у друзей. А может...» Тут она хитро подмигнула, фразу не закончила, но я понял, о чем идет речь.
Ее провожало много доуэеи и никому даже в голову не могло прийти, что видимся мы в последий раз.
— Смотрите, без меня в эгу не спускайтесь, — последнее, что она мне сказала. — Обижусь. Потерпите с годик, ладно?
И ни эгу, ни вернисажи русских художников в галерее Бернар на рю дез Ар, ни премьеры нашумевших спектаклей, ни маленькое кафе «Л'Эклюз», ни рю Дофин, по которой я провожал ее домой, ни Пон-Нёф, знаменитый мост, прямо под ее окном, никогда не увидят больше этой маленькой, такой подвижной, решительно шагающей фигурки с вечной сумочкой через плечо.
И не приходить мне больше в ее уютную, из двух комнаток, квартирку с окнами на Сену и тот самый Пон-Нёф, парижское ее прибежище у подруги Иды Шагал. И не подниматься больше по скрипучей лестнице старинного дома, по выбитым деревянным ступеням, по которым ступали, возможно, сапоги Д'Артаньяна. И никто не скажет мне, запыхавшемуся, открывая дверь: «Так что, по чашечке кофе и в путь? — А по второй нельзя?» — скажу, или не скажу теперь уже я, — мне вовсе не хочется в путь, а хочется пить с Наташей кофе и вспоминать Москву, Коктебель, Марью Степановну, Волошинский дом... И никто не спросит меня, как было спрошено, когда я последний раз посетил это убежище: «Книжки свои принесли?» — «Принес», — «Сколько?» — «Дюжину». — «Ладно, положите на столик», — «Как же вы их думаете...» — «Не ваше дело..» — И повезла, и доставила по назначению. И в последнем письме из Москвы, присланном через друзей, а сколько у нее было друзей, и тут, и там...), она писала, что получила письмо от фронтового моего связного Валеги. Я послал с ней красивый календарь с просьбой отправить из Москвы с советской маркой. Валега благодарил ее и спрашивал, не имею ли я к этому календарю отношения. «Я ответила ему, что мы с вами большие друзья...»




На другом берегу Сены, в шестиэтажном доме (5-й от моста),
в квартире на четвертом этаже жила Ида Шагал.
Современный вид, март 2016




Справа — тот же шестиэтажый дом, на рю Орлож, в котором жила Ида Шагал. Март 2016




Pont Neuf («Новый мост»).
Современный вид, апрель 2016




Этот же мост, с другой точки съемки, март 2016

И нету у меня больше этого большого друга — Натальи Ивановны Столяровой, а для меня просто Наташи — парижской студентки, отсидяги, эренбургской секретарши и члена Литфонда к тому же, верного моего спутника и первооткрывателя парижских тайн и уголков. Оказывается, и в нашем возрасте, даже без «ста грамм» можно дружить. И крепко дружить.
Мне очень, очень грустно. Рю Дофин и Пон-Нёф я обхожу теперь стороной. И долго буду еще обходить.

22.9.84