Произведения Виктора Некрасова
Юность, театр, Достоевский
(К 100-летию со дня смерти Ф. М. Достоевского)
Мемуарные заметки для радиопередачи
17 декабря 1980 г.
Опубликованы в газете «Новый американец» (Нью-Йорк),
3—9 февраля 1981 г.
Публикация Виктора Кондырева
(увеличить)
Всё — настроение, мысли, слова, интонации — всё зависело от свечки. Её ставили посреди стола в старинном бронзовом подсвечнике, зажигали, и я начинал ходить по комнате. Потом садился за стол и долго глядел в широко раскрытые глаза девушки, сидевшей напротив меня в накинутом на плечи платке.
Потом я произносил монолог, кончавшийся словами:
«...Мне надо было узнать тогда, и поскорее узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или ПРАВО имею...
– Убивать? Убивать-то право иметь? — всплёскивала руками сидевшая передо мной девушка в бабушкином платке, и глаза её становились ещё больше.
Она была Соней Мармеладовой, я — Родионом Раскольниковым. Мы репетировали «Преступление и наказание» Достоевского. Было нам по двадцать с чем-то лет...
Это были счастливейшие и, может быть, сложнейшие годы моей жизни. Я разрывался на части. С одной стороны, мечтой моей было стать новым Ле Корбюзье (я учился на архитектурном факультете), с другой – Мочаловым, Качаловым, русским Кином (по вечерам учился в театральной студии). Ни одним из них я не стал, а стал сначала офицером — война, — потом журналистом. Сейчас во всех анкетах (а во Франции их, ох, как много), в графе «профессия» пишу — писатель.
Итак... Тварь ли я дрожащая или право имею?
Поверьте мне, в жизни этот вопрос меня интересовал ничуть не больше, чем какая-нибудь теория Лобачевского или философия Канта. Я был весёлым, жизнерадостным, легкомысленным мальчишкой, любил наш широченный и тогда ещё пустой пляж на Днепре, лодку, друзей. Но по вечерам, при свече — «Вошь ли я, как все, или человек? Тварь ли я дрожащая или право имею?»
Я мечтал о трёх ролях. Хлестакова из «Ревизора» (я начал его в студии, потом показывал целиком весь второй акт К. Станиславскому, который, вроде бы, даже одобрил), Освальда из «Привидений» Г. Ибсена и Эрика ХIV из пьесы А. Стринберга, которую никогда не читал, но знал, что эту роль блистательно играл великий русский актёр Михаил Чехов, прославившийся, кстати, и своим Хлестаковым.
А Раскольников...
Стыдно признаться, но «Преступление и наказание» я впервые прочитал, когда мне стукнуло двадцать лет. Прочитал и понял — я — Раскольников!..
Трудно представить себе что-либо более противоположное. Хлестаков шёл у меня легко — очевидно, во мне самом есть что-то хлестаковское, но вот Раскольников... Ночами, днями лежит на своей койке и всё думает, думает, потом берёт топор и убивает старуху, потом Лизавету... И всё во имя идеи. Я был потрясён.
Учитель наш поколебался и наконец разрешил мне и Нине Пекуровской взять отрывок из Достоевского. Мы выбрали эту самую сцену признания в убийстве.
Каждый вечер, запершись в одной из пустых комнат театра, зажигали свечку. Это было самое сложное. Свечей в то время — это было в начале тридцатых годов — в стране не было. Вот так вот — не было и всё. Приходилось выклянчивать у каких-то старушек в церкви — тоненькие, восковые свечки, которые очень быстро сгорали. А репетировали мы почти каждый вечер, с редкими перерывами, месяца полтора, если не больше. А церквей в Киеве было только три, и старушек не так уж много, и смотрели на нас с неодобрением — «и зачем это вам, нехристям, свечки понадобились?»
Полумрак, тоненькая, жёлтенькая, оплывающая восковая свечка в канделябре с львиными лапами, мечущиеся по стенам тени. За столом мы двое — я и Нина. В углу, всегда в одном и том же углу, упёршись подбородком на руку, наш учитель Юрий Недзвецкий.
|
|
Виктор Некрасов и режиссер студии Иван Платонович Чужой,
Киев (предположительно), 1935 |
Виктор Некрасов в роли..., 1930-е
|
Рисунок Виктора Некрасова.
Хлестаков, карандаш, гуашь, 20 х 28 см, 1930-е.
Роль ВПН в спектакле театральной студии
|
|
Акварель Виктора Некрасова.
Раскольников, 19 x 25 см, конец 1930-х.
Роль ВПН в спектакле театральной студии |
Рисунок Виктора Некрасова.
Раскольников, карандаш 20,5 х 28 см, 1935.
Роль ВПН в спектакле театральной студии |
Лист из рукодельного альбома Виктора Некрасова.
Фотография лестницы, построенной по архитектурному проекту ВПН
и две фотографии сцен из спектаклей в который играл ВПН, 1930-е
Вспоминаю экзамен. Мы получили хорошие отметки, но разве то, что мы показали, могло идти хоть в какое-либо сравнение с тем, что мы делали целый месяц? Чёртовы прожектора убили нашу милую свечечку, а вместе с ней и всё остальное – настроение, трепет, то, что дрожало внутри нас все эти вечера.
Я вспоминаю их, эти прекрасные вечера, и задаю себе сейчас один только вопрос.
Вот мы, молодые, двадцатилетние, жили в стране, в которой в то время тысячами, десятками, сотнями тысяч пухли и гибли от голода крестьяне, — начиналась коллективизация, — десятки тысяч их, ни в чём не повинных, гнали в Сибирь, а мы...
О, Молодость! О, Призвание! О, Театр!
Когда грохочут пушки, музы молчат.
А когда они не грохочут, а люди всё же гибнут?
Федор Михайлович, а вы могли бы писать «Преступление и наказание», когда вокруг сотнями тысяч убивали бы ваш народ? Впрочем, вероятнее всего, вас самого этапом погнали бы в Сибирь, на Колыму, этапом, куда более страшным, чем тот, который вы однажды уже перенесли...
Я вспоминаю те тихие, вполголоса вечера, разглядываю иллюстрации к Достоевскому, которые рисовал в те дни для себя, друзей, настроения, и думаю о судьбе одного из величайших писателей мира. Ведь до сих пор в его стране, в его России, нет даже Полного собрания его сочинений. Никак не могут выпустить. Боятся! Ведь сам Ленин назвал его в письме к Инессе Арманд «архискверным Достоевским» и вместе с Горьким протестовал против постановки «Бесов» в Московском Художественном театре. Самая большая в мире страна, с самой сильной армией и ракетами, летающими дальше всех, а вот Достоевского боится... Может, для этого, хотя бы для этого, стоило жить, пусть даже так тяжело, как жил Достоевский. Чтоб через сто лет после его смерти правящие твоей страной старики боялись твоего слова.
В. НЕКРАСОВ
Париж