Произведения Виктора Некрасова
Журнал «Новый мир» № 9 за 1980 г.
Обзор для радио
9 ноября 1980 г.
Виктор Некрасов на «Радио Свобода» читает обзор журнала «Новый мир» № 9 за 1980 г.
Девятый номер «Нового мира». Восьмой принес радость. Новые, для меня во всяком случае, имена. Повесть и два рассказа, которые прочел с чувством, которое давно не испытывал, читая журналы, издаваемые в Москве. «Живая вода» Владимира Крупина и два рассказа уже, увы, покойного, Кривенко — произведения настоящей русской литературы и в то же время советской, той её удивительной стороны, которая не запятнана конформизмом и приспособленчеством.
На смену восьмому, пришел девятый, сентябрьский, номер. И опять есть, что читать. На этот раз, правда, не новые имена, напротив, знакомые и, как приятно это сознавать, не разочаровавшие. Я не говорю о всем номере — он толстый и в нем много кое-чего, и хорошего в том числе. Стихи Маргариты Алигер, к примеру. Но сегодня о самом интересном, о том, что привлекло мое внимание.
«Мне четырнадцать лет» — это рассказ подростка-школьника, ставшего потом поэтом, о своей влюбленности в большого поэта, всю жизнь остававшегося подростком. Вознесенский вспоминает о Пастернаке.
Андрею Вознесенскому повезло — его полюбил Пастернак. Подумать только — пацан-шестиклассник, робея, посылает великому поэту свои стихи и тот приглашает его к себе домой! И два часа проводит с этим самым мальчишкой и на прощание дает ему с собой, домой, для прочтения, новые свои стихи в изумрудной тетради с багровым шелковым шнурком, стихи из никому неведомого, не прогремевшего на весь мир «Доктора Живаго».
Андрей на ходу глотает строчки: «Все елки на свете, все сны детворы, весь трепет затепленных свечек, все цепи…». «В стихах было ощущение школьника дореволюционной Москвы, завораживало детство — серьезнейшая из загадок Пастернака, — так пишет Вознесенский. — С этого дня жизнь моя решилась, обрела волшебный смысл и предназначение. Его новые стихи, телефонные разговоры, воскресные беседы с двух до четырех, прогулки, годы счастья и ребячьей влюбленности.» «Почему он откликнулся мне? — пишет далее Вознесенский. — Он был одинок в те годы. Устал от невзгод, ему хотелось искренности, чистоты отношений. Может быть, любил во мне себя, прибежавшего школьником к Скрябину. Его тянуло к детству, зов детства не прекращался.»
Мне это отношение Пастернака к Вознесенскому очень трогает. Он, маститый и трудный, дружил со школьником, потом студентом-архитектором, и так и не дожил до тех дней, когда тот сам стал знаменитым поэтом. Андрей принес ему сигнал своей первой книги стихов, когда Пастернак лежал уже в гробу. Да, Пастернак не дожил до славы Вознесенского, но в поэтическую звезду его верил. Иначе не написал бы на своей книге-подарке: «Андрюша, то, что Вы так одарены и тонки, то, что Ваше понимание вековой преемственности счастья, называемое искусством, Ваши мысли, Ваши вкусы, Ваше движение и пожелания так часто совпадают с моими — большая радость и поддержка мне. Верю в Вас, в Ваше будущее. Обнимаю Вас. Ваш Борис Пастернак.»
Можно возгордиться после такого благословения. Я не знал его, прочитал впервые и сейчас, с великим запозданием, но от всего сердца поздравляю Андрея.
«Мне четырнадцать лет» — строчка из пастернаковского стихотворения. Её и взял Вознесенский как заголовок своих воспоминаний. Сам он подбирается уже к своему пятидесятилетию. Пастернаку в этом году было бы девяносто. Но то, что у обоих сохранилось четырнадцатилетнее, не только сближало их, но и как-то скрашивало то нелегкое, что встречается в жизни. Нелегкое… У всех оно в той или иной степени встречается на жизненном пути. Поспотыкался на этом пути и Вознесенский. Но то, что выпало на долю Пастернака, не всякому дано выдержать. И Пастернак не выдержал. Уж больно оскорбительным был последний удар, он сразил его и свёл в могилу…
Мне понравились воспоминания Вознесенского. И тональность правильная найдена, влюбленность в старшего своего друга (я не боюсь этого определения — именно друга), чувствуется в каждой строчке. И отвлечения в сторону уместны и хороши, об Асееве, Кручёных, о собственном детстве, о московских дворах. И сердце в очерках есть, и душа… И тут же роняю каплю дегтя. Нет, не в Андрееву бочку, упаси Бог. Не сомневаюсь, что воспоминания его читались и перечитывались во всех инстанциях бесчисленное количество раз. Но… Без дёгтя все же никак не обойтись.
Есть такое у нас довольно ходкое советское выражение. Им пользуются даже сановники и министры. «Только у нас это возможно». Да, только у нас это возможно — посвятить двадцать страниц довольно убористого текста в одном и самых солидных журналов, к юбилейной дате выдающегося поэта и ни словом не обмолвиться о трагедии его жизни… Повторяю, это не упрек Вознесенскому, и вообще это не упрек, скорее, стон… Доколе мы будем закрывать на что-то глаза? Издавать Ахматову и Зощенко, не перечеркнув, не дезавуировав позорного «Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Печатать стихи Пастернака, и не позволить советскому читателю, тому самому, взыскательному и требовательному, прочитать «Доктора Живаго»…
Десять из их двадцати пяти стихотворений Юрия Живаго напечатаны были в 1954 году, до скандала еще, в журнале «Знамя». К сожалению, я не помню, какие именно, но возможно, не только из них цитирует отдельные строки Вознесенский. Если это так, то это тоже уже некое событие. Не для всех, правда. Широкий советский читатель, несмотря на свою взыскательность никогда не узнает, что все яблоки, все золотые шары или «Свеча горела на столе, свеча горела…» — из вредной, антисоветской, запрещенной книги «Доктор Живаго». Только у нас это возможно!
Подумать только, о похоронах Пастернака, тех самых, которые всколыхнули всю думающую Москву впервые упомянуто и написано через двадцать пять лет после его смерти.
А похороны эти были не просто похороны, а для многих из тех, кто в них участвовал это был подвиг. Вспомним, что хоронили мы тогда в июне 1960 года не великого русского поэта (об этом от руки было написано на бумажке у окошка кассы Киевского вокзала), а просто умершего члена Литфонда. Во истину, только у нас это возможно…
И все же, при всем, при том как хорошо, что Вознесенский написал, а «Новый мир» напечатал эти двадцать страниц памяти Бориса Леонидовича Пастернака, члена Литфонда и великого поэта.