Софья Николаевна Мотовилова

Тина

Повесть

Публикация Виктора Кондырева

Машинописная рукопись повести «Тина» (из архива В. П. Некрасова) была предоставлена «Сайту памяти Виктора Некрасова» благодаря любезному содействию заведующего Отделом рукописей Российской Национальной библиотеки Алексея Ивановича Алексеева

(В тексте сохранена авторская пунктуация)

Обложка папки с машинописной рукописью. Надпись карандашом «Тина» сделана рукой Виктора Некрасова	1-я страница машинописной рукописи

Мама, Тина и Лелик переезжают в город

Тинина жизнь разбилась на две половины, первая залитая солнцем, радостью, когда она с папой и мамой и Леликом жила в Олфировке, вторая половина, когда они переехали из Олфировки к тёте Аннете в город.

Папа уже куда-то уехал, и они приехали к тёте Аннете вчетвером — мама, Тина, Лелик и мадемуазель Жанна, их французская гувернантка, а англичанка, та еще раньше уехала.

Тётя Аннет была очень подавлена, но все еще жила в своей большой уютной квартире, с коврами на полу, с портьерами на дверях, шкафами, полными книг и чудесными картинами на стенах. Открыла им, как всегда, горничная Маша и кухарка была все та же — Агафья. Но уже как-то иначе они держали себя, как-то соболезнующе.

И потом это длилось не долго. Уже на следующий мадемуазель Жанна сказала, что она вероятно, им не нужна, она пойдет жить к своим знакомым и будет давать частные уроки. Потом Агафья сказала, что ей надо ехать в деревню, там господскую землю делят и если она не приедет, ей не дадут потом. Всплакнув немного ушла и Маша, горничная. Она сказала, что очень за все благодарности тёте Аннете, но ей надо подумать о себе. Она хочет занять комнату у каких-то бывших господ, которые уехали, и она будет торговать на базаре.

И вот они вчетвером остались одни в большой квартире. Маша ничего по хозяйству не умела делать, для этого у нее всегда бывали экономки, прислуги. А тётя Аннета всю жизнь знала только свои картины и книги и тоже ничего делать не умела — ни стирать, ни готовить.

К счастью пришла Ольга Степановна, она служили на железной дороге и сказала тёте Аннете сможет устроиться на службу машинисткой в Дорпрофсож. Тётя Аннета стала машинисткой и Ольга Степановна говорила: необычайно хорошей машинисткой. Тина очень этим гордилась: вот какая у нее тетя.

Тетя Аннета всегда была молчалива, но в этом году она совсем уже замолкла. Своими прекрасными серыми глазами она глядела куда-то вдаль и попыхивала папироской. Мало по малу папиросы становились все хуже и хуже, наконец, то ли папирос не стало, то ли они стали слишком дороги, но тетя Аннета стала курить махорку, завернутую в газетную бумагу. Иногда мама с отчаянием говорила: Аннета, нет возможности дышать от твоей махорки. И тетя Аннета молча выходила на балкон или в коридор и попыхивала там своей папиросой из газетной бумаги с махоркой. Лелик был такой молчаливый, как тетя Аннета. Как мышонок зарывался в книги. Когда они приехали из Олфировки, Лелик еще плохо умел читать, но тут он научился читать и по-русски, и по-французски, и по-английски.

Все свободное от работы в Дорпрофсоже время тетя Аннета проводила с Леликом. Читала ему вслух, учила его иностранным языкам, рассказывала ему. Оба молчаливые со всеми, вдвоем они говорили без конца и не могли наговориться. Найдя какую-нибудь интересную картинку или книжку, Лелик откладывал ее, чтобы показать тете Аннете. Он с нетерпением ждал когда тетя Аннета придет домой. Когда на больших, стоявших в столовой часах било 5 часов, Лелик радостно выбегал на балкон и с замиранием сердца ждал тетю Аннету. Минут двадцать, а то и полчаса проходило, пока, наконец, он замечал в конце улицы высокую, худую фигуру тети Аннеты. Он радостно начинал махать ей своим платочком. Гораздо позже, чем он, замечала тетя Аннета на балконе. Вот его голова с золотистыми локонами высовывалась среди цветов балкона. Он машет белым платочком. а тетя Аннета улыбается. Ах, это такая радость для него эта тетина Аннеты улыбка. Она взглядывает вверх, машет ему рукой и говорит: — Здравствуй, Лулу.

Да, она называла его Лулу. И он любил это имя, потому что никто больше не называл его так.

Вот сейчас тетя Аннета усталая, измученная и будет обедать. На краю большого столового стола Лелик уже накрыл скатерть, на нем поставили все честь честью — и граненый графин с водой, и два граненых стакана, один для воды, другой для вина, которого нет, и подставки для ножа, вилки и ложки, и сверх тарелок салфетка в серебряном кольце с надписью золотом «Аннета» и даже в вазочке из тонкого переливающегося разными цветами стекла, привезенной из Венеции, цветы. Лелик рвет их на балконе. Он знает тетя Аннета любит, чтоб на столе были цветы. На чудесном резном дубовом аксессуаре стоит коптящий, шумящий и воняющий примус. Слева готовили в кухне, но с плитой никто не умел обращаться. да и дрова слишком дорого стоили. Перебрались в столовую, завели примус. Собственно говоря, готовить ничего не готовили. Обед давали тете Аннете на железной дороге. Тетя Аннета получала 2 обеда — на себя и Лелика — иждивенца, потом кто-то из сослуживцев уступил ей 2 своих обеда и вот получают четыре обеда: на первое пшенный суп, на второе пшенная каша и нужно долго-долго стоять в очереди в темном коридоре. пока этот обед получишь. За обедом ходила мама. Маму эти хождения за обедом утомляли, казались унизительными. Тина взяла хождение за обедами на себя. Придет Тина из школы, бросит сумку с книгами и бежит за обедом с двумя судками, завернутыми в салфетку. В железнодорожном управлении спустится в подвал и становится в очередь. Чтоб не скучать, Тина брала с собой книгу. И вот однажды толстый повар в белом колпаке, обычно грубый со всеми, увидел Тинину книгу. Вдруг оживился и спросил Тину: — Интересная книга?
— Очень. — сказала Тина. Это Бичер Стоу «Хижина дяди Тома».
— А не нельзя мне? Люблю читать.
— Возьмите, а я потом кончу, — сказала шепотом Тина. — Только не испачкайте, пожалуйста, это не моя, а тетина книга.
— Не беспокойтесь, в бумагу заверну.

Повар взял бережно книгу и положил на верхнюю полку. С тех пор у Тины установились с поваром дружеские отношения. В очереди ей больше не приходилось стоять. Она проходила в заднюю дверь для служащих и повар и поварята все ее знали и радовались, как своей. Повар посылал кого-нибудь выдавать обед очереди, садился на табурет возле стола и делился с Тиной своими впечатлениями от прочитанных книг, которые она приносила и тех книг, которые он раньше читал. Из тупо-глупого его лицо делалось веселым и оживленным. Тина не всегда понимала его выражения, но все же охотно слушала его. За «Хижиной дяди Тома» последовали «Приключения Тома Сойера», затем Купер, Жюль-Верн. Книги все были старые. Повар это особенно ценил. Он был сторонником старой орфографии. Вообще его отношение к новому строю было отрицательное.

Качество и количество выдаваемого им Тине обеда значительно улучшилось. Теперь иногда он даже клал в кашу кусок масла. Это уже был верх роскоши. А однажды он протянул Тине еще горячую сдобную булочку, как в Олфировке к чаю подавали.
— Кушайте, кушайте, только что из печи.
Тина покраснела.
— Нет, я маме понесу. — шепотом сказала она. — Мы давно таких булочек не ели.
Повар осведомился, из кого состоит Тинина семья и, узнав, что есть мама, тетя и «братик», как он говорил, стал давать и булочки. О какая гордая, сияющая бежала домой Тина. Как она гордилась своей победой над шеф-поваром. Но когда она все рассказала маме и тете Аннете, они только грустно улыбались и мама как-то с болью сказала:
— Дожили. Подачки от повара получаем.

Школа. «Они» и «мы»

Тина через год после их приезда поступила в школу. Устроила это их знакомая учительница Софья Лукинична.

Училась Тина хорошо, но школу не любила. Учителя были запуганные, дети, особенно мальчишки, шумные, драчуны. Отношение учителей к детям было не одинаковое. К одним подлизывались, например, к грубому и нахальному мальчишке Рабову, сыну председателя реввоентрибунала, других игнорировали.

Софья Лукинична велела, чтобы Тина одевалась как можно проще и по ее распоряжению Тине сшили безобразное рыжее бумазейное платье.

Говорить, что ее папа был помещиком, было нельзя. Надо было говорить, что он был учителем, хоть это была и неправда. Нельзя было говорить, что она жила в Олфировке, нельзя было говорить, что знает французский и английский языки. К счастью для Тины в школе учили немецкий, который она знала хуже.

Из боязни проговориться и сказать не то, что надо, Тина избегала своих товарищей и старалась молчать. Но и это ей было поставлено в вину:
— Ишь как важничает. Не хочет даже с нами разговаривать, — кричали мальчишки.

А вот однажды к ней подсела на парту очень неприятная девочка, с мордочкой, напоминавшей лису. Люся ей сказала:
— Давай дружить. Ведь я такая же бывшая, как и ты.
Тина не поняла, но не спросила.
Люся прошептала:
— Мой папа был священник. Но мама мне не велела это говорить. Я говорю, что он был сапожник.
Тине стало неприятно. Значит, она такая же, как эта не симпатичная Люся, и они обе врут, и обе «бывшие».
Придя домой, Тина спросила маму, что значит «бывшая». Мама объяснила.

К ним иногда заходил Федор Михайлович, старенький с седой бородкой, бедно одетый и всегда голодный. Как он только входил, мама и тетя Аннета начинали искать в буфете, чем бы его накормить, но обыкновенно кроме остатков пшенного супа и пшенной каши у них ничего не было. Разогревалась каша тут же, на примусе, и старичок ел с жадностью.
Обычно поцеловав маме руку, он всегда спрашивал:
— Ну, как живете, недобитая буржуазия?
И Тина узнала, что она не только «бывшая», но еще «недобитая буржуазия».
Сам Федор Михайлович был тоже из «недобитой буржуазии». В прошлом он был профессором истории. Но теперь история не преподавалась, были только общественные науки, и Федор Михайлович служил сторожем на свалках.
Мама говорила. что он очень образован, «ходячая энциклопедия». И Тина слышала, как мама и Софья Лукинична негодовали:
— Подумайте, человек с такими знаниями, с такой эрудицией и лучше его знания использовать не могут. Служит сторожем на свалках.
— А кому теперь знания нужны? — вздыхает Софья Лукинична. — Вот в шестую школу прислали на место директора шофера Митьку. Двух слов грамотно написать не умеет. Директор школы.
Мама говорит:
— А докторша к нам приходила из поликлиники. Вот полюбуйтесь, как она пишет. У Лелика глаз заболел. Лелик лежит. Мы попросим, чтобы пришел глазной врач. Но у «них» ведь все по-глупому. Говорят «глазного врача нельзя вызывать, сперва должен прийти терапевт». Хорошо. Пришла девка, в платок укутанная, я думала уборщица из поликлиники, оказалось нет: врач и вот написала, полюбуйтесь.
Софья Лукинична читает: «Прислать глазного врача» и весело смеется.
— И что же вы думаете, — продолжает мама, — девка эта начинает мне нравоучения читать: «Почему это у вас иконы висят? Снимите. Вы же люди образованные, это не культурно. Почему это у вас картошка на полу лежит? Картошка должна лежать в погребе или чулане».
— Я говорю: у нас нет ни погреба, ни чулана. — Сделала презрительную гримасу и ушла.
Софья Лукинична весело смеется.
Софья Лукинична еще больше, чем мама ненавидит «их» и все «теперешнее».
И Тина знает: есть «они» и «мы». «Они» — это все, а «мы» это немногие, очень жалкие, пришибленные люди, ободранные, голодные, которые всего боятся. Это «бывшие».
И очень страшно, когда «они», 5-6 человек в блузках, куртках, с кепками на голове, сдвинутыми на затылок или надвинутыми на брови, не стуча вваливаются к вам в комнату, злобно озираются, точно говорят: «бывшие», «недобитые буржуи».

Лелик и тетя Аннета бледнеют и делаются такие жалкие, жалкие, точно они в чем-то виноваты, и вот эти «они» говорят, что они опять реквизируют комнату и чтоб сейчас же забирали из нее все свои вещи. Иногда распоряжаются: — Стол, диван и два стула оставить.

Начинается мучительная переноска из одной комнаты в другую. У них, у всех четырех: мамы, тети Аннеты, Лелика и Тины сил мало и вещи кое-как выносят, но снять люстру, передвинуть шкаф они не могут. Зеркальный шкаф тети Аннеты, большая люстра с хрустальными подвесками остаются в реквизированной комнате и делаются собственностью приехавших людей.

— Бог с ним, — говорит тетя Аннета. — Ты же видишь у нас и так поставить некуда.

Одну за другой забирают у них комнаты и, наконец, они все помещаются в бывшей гостиной. Комната больше похожа на склад мебели, чем на жилое помещение. Тут стоит несколько шкафов, 3 книжных, 2 буфета, один гардероб, 2 мраморных умывальника, мягкая мебель, письменный стол, кровати, сундуки. Ходить трудно. Надо боком пробираться между диванами, стульями, креслами, шкафами. Один угол отгорожен шкафами, в нем темно. Это угол тети Аннеты. Тут стоит ее кровать, на задних сторонах буфета и шкафов висят ковры, на них любимые картины. К одному из шкафов прибили штепсель. Лампа стоит на мраморном умывальнике.

У тети Аннеты все-таки есть свой угол. Правда электричество горит редко в эти годы и тогда у тети Аннеты темь — горит коптилка. И у них коптилка. Мама спит на большой софе из кабинета, Тина на небольшой, шелком крытом круглом диванчике из будуара, а Лелик на бабушкином кресле, которое раздвигается. Кровати остались в тех комнатах, у «них».

Кожаный чудесный диван, на котором так все любили сидеть после вечернего чая, остался в столовой. На нем спит Петька-чекист. Большую столовую заняли под чекистов. Живут тут Петька с женой Тоськой. Петька здоровенный парень, пьет и, когда пьян, кричит и ругается. Мама тогда испуганно говорит:
— Дети, отойдите к балкону. Не слушайте, что он говорит.
Но закрыть дверь от столовой нельзя, через нее отгороженный диктом проход к кухне.

Как только Петька и Тоська переехали, они стали продавать все тети Аннеты вещи. Сперва продали висячую лампу, потом занавески, линолеум. Потом содрали кожу с дивана на сапоги. Кожа тогда была в цене. Спинку от дивана порубили и спалили в своей буржуйке. Центральное отопление не действовало, и в каждой комнате стояло по железной печке. Керосина не было. Примусы пришлось спрятать до лучших времен. Поставили «буржуйки» с черными трубами через всю комнату, в щели которых обвисала сажа. Диван Тоська и Петька превратили в кровать, положили на него одеяло, подушки. Петька и Тоська не нуждались. Они получали большие пайки — зависть всех остальных жильцов квартиры. Пайков у них было так много, что поесть они их не могли. Приходила Тоськина бабушка и, забрав пайки в большую корзину, шла их продавать.
Соседи злобствовали:
— Хороши чекисты. Пайки продают.
Вообще соседи заселили 5 комнат в квартире тети Аннеты. В каждой комнате жило по 3-4 человека, в одной даже 5. Все они ссорились, ругались, крали друг у друга и особенно много крали у мамы и тети Аннеты и на них же кричали:
— Барыни! Прошло ваше времечко! Николая II вспомнили.
Мама и тетя Аннета сжимаются. бледнеют и молча уходят в свою комнату, загроможденную вещами.
И Тина, и Лелик, так радостно прожившие первую половину своей жизни, с болью чувствуют теперь эту окружающую ненависть и не понимают. чем виноваты мама, тетя Аннета и они?
Лелик должен выносить ведро с сором. Он ненавидит это, но это его обязанность и вот он пробирается в кухню среди всех этих злобствующих, кричащих людей. На ней бархатный костюмчик и белый откладной воротничок из дорогих кружев. Золотые локоны красиво обрамляют от него нежное личико. Тетя Аннета не позволяет его остричь, как мальчика.
Лелик с ведром сора пробивается через большую кухню на задний двор. Он чувствует на себе злобные взгляды их сожителей и слышит их замечания:
— Тоже паны. Не мальчик, а девчонка какая-то! Противно глядеть. Так бы взяла ножницы и остригла его.
Еще кто-то делает какое-то замечание и слышен громкий хохот. Почему эти люди так ненавидят их? Что они им сделали?
Он идет вниз на задний двор, где стоит большущий ящик для сора и знает и из других кухонь будут выглядывать люди, глядеть на него, делать грубые замечания. И Лелик мечтает скорее, скорее отнести это противное ведро, вернуться к себе, в свою большую, уютную комнату, почувствовать себя отгороженным от этих грубых, злых людей и погрузиться вновь в чтение чудесных книг, где так все красиво. Сидеть и разговаривать с тетей Аннетой. Она так много знает, так много интересного умеет рассказать.

Тина поступила на службу

Тина кончила школу. Через знакомых ей удалось устроиться в большой городской библиотеке. Здесь ей было хорошо. Большие просторные залы бывшей гимназии, мебель все старинная и большинство служащих такие же, как и она «бывшие»

Старые дамы, сдержанные, воспитанные, знающие по несколько иностранных языков. Более молодые девушки тоже воспитанные, приветливые, с хорошими манерами, все дети бывших профессоров.

Отношение всех этих дам и девиц к новой советской жизни было отрицательное. И тут, как у Тины дома, называли советских людей «они». «Они» это были читатели большого зала. «Они» — враги, от которых надо оберегать книги. Их глубоко презирали. Другое дело читатели научной читальни. это «свои», старички-профессора, люди воспитанные, почтительные.

Директор библиотеки, бывший инспектор какой-то гимназии Павел Павлович (Пал Палыч, как его звали) человек властный, старорежимный по сути любил и оберегал библиотеку. Оберегал от порчи это громадное это громадное количество книг, влившихся сюда из бывших помещичьих и буржуазных библиотек. Ему хотелось внести порядок в этот хаос от всех поступивших книг. Он любил порядок, библиотечного дела он не знал, но понимал, что в руках у него громадное государственное имущество, и это имущество он хотел по-своему сберечь, сохранить до «лучших времен».

Он чувствовал себя капитаном на судне, которое он должен в разыгравшуюся бурю провести сквозь опасности шхер, надвигающихся льдин, невредимым до ожидающей его тихой пристани. Кипевшая вокруг революция казалась ему «завирухой», которая должна скоро пройти. Он хотел сберечь это громадное богатство, все эти старые книги, эту старую культуру, выше которой, ему казалось, ничего не может быть, для будущего государства, того государства, когда пройдет «завируха». Само собой разумеется, слово «завируха» он употреблял только в частной беседе, со «своими». И как хороший капитан да еще в опасный момент, он требовал безусловной дисциплины, хорошей работы.

Не совсем он понимал, что значит хорошая работа в библиотеке. Уж очень он любил порядок и ряды стройно стоящих на полках книг. Но так, как он понимал хорошую работу, он ее требовал.

Штат его должен был быть «свой», из «бывших людей», хранителей старой культуры и своей молодежи, будущих кадров для того будущего государства, которое создастся после «заварухи».

Надо было строго следить, чтобы в этот штат не проникло никакого чуждого элемента, не образовалось трещины, из-за которой могло бы рухнуть с такой любовью и энергией сколачиваемое им здание. И штат, состоящий из всех этих стареющих дам и молодых девиц из приличных семей, обожал своего директора, Пал Палыча. Не угодить ему было ужасно, угодить радостно. Каждое его слово было свято. «Директор этого не позволяет» — звучало, как какая-то высшая заповедь.

Он сумел внушить штату, что не только он — капитан судна — охраняет старую прекрасную культуру, но и все они. Дамы, пишущие каталожные карточки, девицы, расставляющие книги на полках, все они делают великое дело охраны старой культуры и это в опасный момент надвигающегося на нее варварства. И это сознание делало работу глубоко прекрасной. Неправильно написать карточку казалось святотатством, опоздать на службу на две минуты — ужасным, неправильно поставить книгу на полку — преступлением. Работали самоотверженно, не учитывая своего времени, отдавая все свои силы, гордясь тем, что выше библиотеки в жизни ничего нет. Ходили здесь медленно, говорили не громко, избегали резких выражений.

Тину приняли как свою, радостно, любовно. Ее рекомендовал директору старый, уважаемый директором академик, давно знавший всю Тинину семью. Сияющая молодостью и радостью жизни Тина вошла в этот тихий замкнутый монастырь. Она сразу прониклась сознанием, что она должна работать как можно лучше, а работать, как можно лучше, означало свято соблюдать все правила библиотеки, выполнять все ей даваемые поручения, не рассуждая. И все полюбили Тину. Она ходила тихо, говорила вежливо, улыбалась приветливо.

Первое время Тина была в упоении. Она проходила домой гордая, радостная. как-то интерес ко всему домашнему у нее ослабел. Ну что же было дома? Все то же: ссоры с соседями, грустная мама, молчаливая тетя Аннета, Лелик. Но Лелик ведь маленький. А она, Тина, большая, она работает и зарабатывает и разве Лелик может понять? Разве Лелик может понять, что значит работа, святая работы охраны культуры, которой она, Тина, отдают всю свою жизнь?

Пообедав и отдохнув немного, Тина брала какую-нибудь книгу по библиотечному делу и читала ее внимательно, стараясь все понять. Чтоб работать в такой большой библиотеке надо хорошо знать языки. Французский и английский Тина знала с детства, но надо было так же хорошо знать и немецкий. Тина энергично принялась за его изучение. Мама и тетя Аннета помогали ей. Ни в кино, ни в театр Тина не ходила — не было денег. Деньги, которые Тина получала в библиотеке, 25 рублей (12 р. 50 к. в получку) она целиком приносила домой и отдавала маме.

О маме

Тининого и тети Аннеты жалования не хватало на жизнь их четырех. Мама часами стояла в ломбарде, закладывая их вещи. И так же, как мама, стояли там сотни «бывших» со своими цепочками, брошками, часами. Денег в ломбарде бывало мало, за самую ценную вещь давали не больше 20 рублей.

Люди в очередях уже перезнакомились друг с другом. Закладывали постоянно, потом выкупали и опять закладывали. Одеты эти люди были странно, совсем не как «они». Носили длинные плюшевые шубы с воротниками из потертого рваного меха, с плоскими шапочками, надвинутыми на лоб, которых никто теперь не носил. Вот входит суетливая старуха в каком-то допотопном салопе. Запыхалась, глаза беспокойно бегают, на руке узел с вещами, в другой руке судорожно сжимает сумочку и боязливо оглядываясь, опускается на лавку. К ней подходит худенькая дама.
— Здравствуйте, Ольга Сергеевна. С чем это вы сегодня?
— Ах, — вздыхает Ольга Сергеевна, — собрала все, что могла. Угрожают, что выселят, если не внесем за квартиру задолженность. А тут Сереже три месяца за перевод не платят, Лизаньку сократили, говорят «бывшая». И мы уже второй месяц на улице висим.
— Как висите?
— Ну, как? Как все, за невзнос квартирной платы. Доска «Злостных неплательщиков» висит на улице и мы там. А то, что Сереже не платят три месяца, это не злостные неплательщики? Выселят, куда нам деваться? — Отчаяние в глазах старухи.
— А знаете, вы сегодня неудачно пришли. В ломбарде мало денег — больше двадцати рублей не дают, — говорит ее собеседница. — Ценного ничего не давайте.
Старуха судорожно сжимает сумочку и шепчет:
— Свои бриллиантовые серьги принесла.
Хоть она шепчет, но окружающая публика жадно следит за разговором. Какая-то баба в платке советует:
— Вы их, бабушка, вместе не закладывайте, в каждую в отдельности. Сегодня одну, а завтра другую. Все равно за одну, как за две дадут.

— Анна Семеновна, ваша очередь подходит, — кричат старушкиной собеседнице. Та встает и спешит в свою очередь.

К старушке подсаживается старичок. Он уже заложил свои часы, вкладывает квитанцию в портмоне, лицо у него уже не испуганно-растерянное, а удовлетворенное и полное достоинства. Он просит показать серьги. Публика ближе смыкается возле старущки — всем интересно поглядеть бриллиантовые серьги.

Старушка озирается, вытаскивает красную бархатную, совершенно истертую коробочку и открывает ее. Два крупных бриллианта, оправленные в серебро, как это делали раньше.

— М-м-да, — мычит старичок и как опытный эксперт осматривает серьги. Люди, сгрудившись вокруг, через плечи друг друга стараются увидеть в красной коробочке бриллиантовые серьги. Старушка шепчет: — А они мне их не подменят?

Старушкина собеседница заложила уже свои вещи. Настроение у нее уже менее тревожное: есть деньги, чтобы на базар пойти. К старушке подходит молодой человек с виду рабочий. Свои вещи заложил, кладет квитанцию в кошелек.
— Я вам, бабушка, так посоветую. Идите прямо к самому директору ломбарда, покажите, что закладываете и чтоб он вам записку дал, чтоб вам больше выдали. Со мной уже так было. Костюм закладывал. Иду к нему и говорю: Сам понимай, костюм-то сколько стоит. Ну дал мне записку, выдали мне 50 рублей.
Публика оживляется.
— Это правильно. Идите, бабушка, прямо к самому.
Старушкина собеседница уже в курсе ее дел.
— Идите, идите, Ольга Сергеевна, — говорит она успокоительно, — а я ваш узел постерегу, очередь на носильные вещи я уже вам заняла, вы будете 58-я...

Старушка идет в кабинет директора. Публика ее поджидает, жалеет таких х. Трудно им теперь жить. Через пять минут старуха выходит. Лицо еще более растеряно, капают слезы.
— Ну что, дал записку? — спрашивают ее.
— Нет, не дал.
— Почему не дал?
Старуха глотает слезы и рассказывает:
— Сказал: вам место давно уже на кладбище, а вы еще бриллиантовые серьги закладываете. Я хотела ему объяснить, что у меня дети, внуки. А он мне: Прошу не мешать мне работать.
Неудачливая старуха делается почему-то всем неприятной, публика расходится.

На другой лавке две «бывшие» дамочки разговаривают.
— Посылки АРА вы получаете?
— Нет, мне сестра из Парижа индивидуальные посылки присылала. Чудесные вещи. Но приходилось все продавать. Что нам теперь нужно? Картошка да пшено. Лишь бы с голода не умереть. А теперь сестра рассердилась, больше не присылает. Написала мне — что тебе прислать. Я попросила несколько пакетиков пудры Коти. Знаете, объем небольшой, а продается она лучше всего. А что же сестра пишет: «Если у вас, в вашем Советском государстве все есть, а тебе не хватает пудры Коти, то я считаю лишним посылать тебе посылки».
Обе смеются.
— А вы бы ей объяснили.
— Да как объяснишь? Заграничные-то вещи запрещено продавать. Ну ее с этой пудрой Коти.

В ломбарде маме приходилось иногда проводить по полдня, все же это было лучше, чем мерзнуть на толкучке, где настоящие спекулянты и воры шныряют вокруг.

Дома было не радостно. Отоплялись «буржуйками», сидели при коптилке. Лелик часто болел. А тут у мамы произошло большое горе. С тех пор, как папа уехал, он ни разу маме не писал. Говорили — так лучше. Переписка с заграницей может маму компрометировать. Но изредка, на чужой адрес мама получала письмо от своей институтской подруги, княжны Ухтомской. Их этих писем мама знала, что папа в Париже, где-то служит, но материально живется ему плохо. И вот однажды мама получила письмо от Лили Ухтомской.

«Дорогая, милая Мими. (писала она). Часто вспоминаю тебя и нашу счастливую жизнь в институте. Помнишь классную даму? Знаешь, я встречаюсь с ее дочкой, а сама классная дама умерла. Слава богу, до революции? Как-то тебе живется? Не прислать ли тебе посылочку? Я долго думала, писать ли тебе это письмо. И решила напишу. Ты еще молода и должна свободно устраивать свою жизнь. Георгий Андреевич женился, не осуждай, милая Мими. Он жил так одиноко и заброшено и совсем к такой жизни не приспособлен. Он встретил женщину, которая полюбила его. Ну и женился. Она француженка, богатая, красивая вдова. Она старше тебя и красота ее совсем другого рода, чем твоя. Георгия Андреевича она обожает. Он переехал к ней на квартиру. У нее собственный дом. Прости меня, дорогая Мимочка, но я так рада за Георгия Андреевича. Опять он стал прежний, хорошо одетый, приличный мужчина. Он немного постарел, появились седины на висках, но это ему идет, и мне кажется, он стал еще красивее, чем был в молодости. В церкви они не венчались, так что в случае чего этот брак у нас в России не действителен. Ты понимаешь? Будь умница, Мимочка. Не горюй.
Больше ничего не пишу. Буду ждать твоего письма. Целую тебя сотни раз. Твоя, нежно любящая твоя Лили».

Мама прочла это письмо. Лицо ее точно окаменело. Молча передала тете Аннете. Та молча прочла его. Детям ничего не сказали. Письмо спрятали.

А вечером, Тина проснулась и слышала, как мама горько плакала, стараясь заглушить свои рыдания подушкой.

Новое знакомство

Тина бежала по коридору. Теперь, когда не было Пал Палыча, можно уже было не ходить тихо. Тине дали большую пачку книг отнести в периодику. Они несла их, подпирая сверху подбородком, чтобы они не распались.
Вдруг чей-то мужской голос остановил ее.
— Кто это вас так нагрузил? Дайте я помогу донести эти книги.
Тина не смогла поднять голову и сразу ответить, подбородок поддерживал книгу сверху. Кто-то взял всю пачку у нее из рук. Тина взглянула. Перед ней стоял высокий человек в кожаной сильно протертой куртке. Он был молодой, высокий, слегка сутулился. На глазах очки, жиденькая бородка. Такими Тина представляла себе «настоящих бывших интеллигентов». Наверное, из «бывших» подумала Тина. Он ласково глядел на нее.
— Куда прикажите эти книги отнести? — улыбаясь спросил он.
— В периодику. Это я Петру Федоровичу сдаю.
— А где периодика? — спросил он.
— Идите за мной, — сказала Тина. — Вы что, из вновь приглашенных?
— Да, я из вновь приглашенных, — ответил он.
Петр Федорович любил таких молоденьких девочек, как Тина, и всегда шутил с ней. Но на этот раз он взглянул мрачно на Тининого спутника, слегка поклонился и молча отдал Тине талон с распиской, что книги получены.
Благодарю, что помогли донести мои книги, — весело сказала Тина своему спутнику. — Ну, я бегу.
Но он остановил ее.
Отдохните немного, расскажите мне о вашей работе. В каком отделе вы работаете, что делаете?
— Вот это мне нравится. — негодующе сказала Тина. — В часы работы сидеть и разговаривать. Хорошо, что нет Пал Палыча, а то бы нам такой выговор влетел.
Но новый Тинин знакомый не унимался. Он говорил, что он человек новый, хочет немного ориентироваться в работе и ничего не случится, если Тина посидит с ним тут на лавочке и расскажет ему немного.

Тина колебалась. Во-первых, он ей нравился, во-вторых, это впервые нашелся человек, который интересовался ее работой. Дома, когда она начинала рассказывать о Пал Палыче, об Елене Петровне, о читателях, о каталогах, мама и тетя Аннета скучающе говорили:
— Ох, опять Тина о своей библиотеке и своих каталогах. Неужели тебя больше ничего не интересует?
Тина подумала и сказала:
— Хорошо, но я эти часы отработаю. Останусь во 2-ю смену. Но и вы должны отработать.
— Непременно, — сказал он.
Сели на лавочку в коридоре. Он ставил вопросы, она отвечала и с увлечением рассказывала сама. Она старалась объяснить этому «вновь приглашенному», какая великая ответственная работа создать эту крупнейшую библиотеку в городе, как важно сохранить прежнюю культуру, какие редкие у них есть книги и какая масса работы предстоит, и какой замечательный организатор был Пал Палыч, и как он любил свою библиотеку и всю душу ей отдавал, как ужасно, что его сняли.
— А теперь, — с болью сказала Тина, — бог знает кого «они» пришлют в качестве директора.
— Кто «они»?
— Как кто «они», ну, теперешние, — сердито ответила Тина.
— Н-да... — сказал он.
— Ну, вот вас, например, пригласили в какой отдел? Вы сами говорите, что никогда в библиотеке не работали. Безобразие.
— Но ведь и вы ничего не знали, когда поступили сюда, — мягко сказал он.
— Тоже сравнили! Сколько мне лет и сколько Вам лет? И потом я поступила как ученица и все время учусь. И получаю всего 25 рублей, а вы наверное больше.
Он смутился, стал оправдываться. Он тоже будет учиться и у него уже есть университетское образование.
— А языки иностранные вы знаете? — спросила строго Тина.
— Знаю.
— Так я вам скажу, какие книги по библиотечному делу надо читать. Но надо знать, в каком отделе вы будете работать.
— Во всех, — сказал человек в потертой куртке.
— Час от часу не легче. — негодующе воскликнула Тина. — Ничего-то они не понимают. Разве можно во всех отделах работать? Знаете, я вам все-таки завтра принесу список книг, которые вы должны прочесть.
Это Всеволод Александрович мне дал. Он заведовал нашим отделом и лекции нам читал. Старый был и сам все учился, выписывал книги из-за границы. Но и его они теперь тоже уволили. Всех лучших работников сняли. Ну, я бегу.

Но он опять ее задержал. Ему хотелось, чтоб она рассказала ему, что плохо было в работе. Тина не выдержала. Не хорошо было осуждать снятого с работы Пал Палыча, но она не могла не поделиться, как это было ужасно, когда он объявил, что читать в библиотеке могут только члены профсоюзов, и даже их жены и дети не имеют права читать. Пал Палыч говорил — слишком много читателей, их трудно обслужить. И как читатели приходили и негодовали, а некоторые даже плакали, что им не дают читать. Они жаловались в разные учреждения, но Пал Палыча там знали и все было напрасно.
— Ужасно! — сказала Тина.
— Ужасно! — сказал вновь приглашенный.

И Тина рассказала, как у них было бурное собрание служащих и Алексеенко сказал Пал Палычу:
— Крестьяне не члены профсоюзов и вы таким образом лишаете их права читать в библиотеке.
А Пал Палыч сказал: — если крестьянин не член профсоюза, значит он кулак, а кулакам читать нечего.
— Возмутительно? — сказала Тина.
— Возмутительно! — сказал человек в потертой куртке.
Потом он старался убедить Тину, что нечего бояться, что «они» пришлют бог знает какого директора. Можно и директора заставить хорошо работать, если весь коллектив хорошо работает, ведь и директор такой же товарищ, как и другие. Он сказал, что зайдет к Тине и возьмет список книг, которые она посоветует ему прочесть.
— Нет, этого нельзя, — решительно сказала Тина. У нас не принято в часы работы заходить в чужие отделы. Я вам в перерыв в буфет принесу.

Когда Тина вошла в свой отдел, Елена Петровна, которая замещала теперь Всеволода Александровича, с укором сказала:
— Куда это вы делись, Тина? Мы не знали, что с вами случилось.
— Извините, Елена Петровна, — краснея сказала Тина. — Я отрабатываю. Я останусь на 2-ую смену. Не сердитесь, пожалуйста. Это я разговаривала с одним из вновь приглашенных.
— С одним из вновь приглашенных! В часы службы! Ну, этого уже Тина я от вас не ожидала!
Тина видела, что все оторвались от работы и с ужасом глядели на нее. Тина чувствовала, что она преступница, и слезы появились у нее на глазах.
— Тина, как вы могли разговаривать с этим человеком? Разве мы их знаем? Кто они, зачем они сюда присланы? Ведь вы, Тина, поймите, это не то, что при Пал Палыче, когда мы были одной своей семьей. Надо быть очень, очень осторожной. Он вас расспрашивал?
— Да, — прошептала Тина и почувствовала, что вся заливается краской.
— Боже мой! — подумала Тина, — если бы они узнали, что я ему рассказывала про Пал Палыча.
Как побитая собака пошла она на свое место писать свои карточки. Воцарилось иолчание. Потом Елена Петровна сказала:
— Помните, Тина, чтоб это больше не повторялось.
Прошло два-три дня. Вдруг дверь отворяется и входит «вновь приглашенный» в потертой куртке.
— Наверное за списком книг ко мне! — с ужасом думает Тина. — Сейчас Елена Петровна попросит его уйти.
Но он поклонился, спокойно подходит к столу Елены Петровны, нахально берет стул и усаживается.
Елена Петровна любезно и как-то заискивающе разговаривает с ним. Тина изумленно глядит на свою соседку Петрову и Петрова ей шепчет:
— Это новый директор.
Поговорив с Еленой Петровной, он обходит всех работающих. Все ему приятно улыбаются, вежливо отвечают на его вопросы, он, очевидно, шутит, и его собеседницы смеются. Наконец, подходит к Тине, садится рядом с ней и ласково говорит:
— А с вами, Тина, мы уже знакомы.
Тина молчит и пишет. Он глядит, пока она пишет. Тина шепотом говорит:
— Это очень нехорошо.
— Что? — шепотом спрашивает он.
— Что вы — то и есть новый директор.
— А разве нужно было это говорить?
Молчание. Тина пишет свою карточку. Потом сердито отбрасывает ее.
— Уйдите, пожалуйста. Я не могу писать, когда мне под руку смотрят. Из-за вас я карточку испортила.
Он молча встает. Тина взглядывает на него, и ей чудятся насмешливые искорки в его глазах.
Перед уходом он ей говорит, что от 10 до 11 он принимает в своем кабинете всех служащих. Если кому что нужно, пусть заходят в этот час.
Пал Палыч принимал только заведующих отделами.

Новая работа

С этого дня прошло месяца полтора. Разговаривать с директором Тине больше не приходилось. Список книг, который она ему обещала, она положила на его стол в кабинете. Он как-то встретился в коридоре, поблагодарил.

Он с энергией принялся за работу, многое переделывал. перестраивал. Поражал всех своим знанием книг, качество, которым Пал Палыч не отличался.

Гораздо лучше стали выставки книг в смысле содержания и в смысле внешнего оформления. Все старые служащие говорили, что и Пал Палыч мог бы так сделать, но ему не давали на библиотеку столько средств. Штат стал тоже расти. Большинство вновь приглашенных были совсем другие, чем прежние служащие. Было приглашено много молодежи, комсомольцев и комсомолок. Директор уделял им много внимания и говорил, трогательно улыбаясь:
— Это наши новые кадры.
И если читатели указывали ему, что «новые кадры» ничего не знают, он мягко объяснял — они еще учатся, им надо помогать, объяснять, они растут.

Почти всю эту молодежь назначили заведующими отделами, хоть почти всюду в помощь им были даны в качестве зам. завов старые опытные работники, которые должны были помогать им «расти». Только в отделе обработки как-то уцелела Елена Петровна.

Про директора говорили, что он очень много работает и что любит молодежь. Со всеми своими «новыми кадрами» он был на ты и когда-нибудь 18-ти летняя комсомолка говорила на ты директору, Елена Петровна шокировалась и думала:
— Никогда бы Пал Палыч такого не допустил.
Однажды вошла в отдел обработки уборщица Ксения и сказала:
— Иван Михайлович просит Тину к нему в кабинет.
Тина вскочила радостная.
— Я пойду, Елена Петровна?
— Идите Тиночка.

Тина входит в большой кабинет, в нем стоит длинный стол для заседаний, в окна заглядывают ветки сирени. По стенам шкафы с книгами. Во время Пал Палыча Тина никогда тут не бывала. А теперь она любит этот кабинет, потому что это «его» кабинет, Ивана Михайловича.
— Здравствуйте, Тина, присядьте.
Она отодвигает от стола стул.
— Я хочу с вами посоветоваться, хочу вас перевести в другой отдел.
— Почему? — испуганно спрашивает Тина.
— Видите, в вашем отделе уж очень затхлая атмосфера. Мне хочется вас перевести в отдел, где работают «они».
— Кто они?
— Ну, «они», «теперешние».
Тина улыбается. Это он вспомнил первый разговор.
Я хочу вас перевести в консультационный отдел. Мы его организуем по-новому. Приглашены уже несколько специалистов, но они библиотечного дела не знают. Вы им поможете. Вы будете принимать заказы от читателей, регистрировать их. Вы ведь читателей любите?
— Очень.
— Ну, вот вы будете иметь дело с читателями. Будете вести там картотеки, работа библиографическая, интересная. Интереснее, чем сидеть и механически переписывать карточки.
— Я подумаю, — говорит Тина, и сама думает — он все-таки не понимает, какая важная вещь в библиотеке каталог, и как это интересно, когда переписываешь карточки, просматривать новые книги.

Тина вернулась в свой отдел озабоченная. Елена Петровна, узнав, о чем говорил с Тиной директор, искренне возмутилась. Она считала, что раньше чем говорить с Тиной директор должен был переговорить с ней, заведующей отделом. Что же это будет за порядок в библиотеке, если служащие по своему желанию будут переходить из отдела в отдел. Пал Палыч никогда бы не сделал такую бестактность по отношению к ней, Елене Петровне. Тина сразу же почувствовала враждебное отношение к ней в отделе. Отщепенка.

Вечером Тина посоветовалась с мамой, и мама сказала:
— Конечно, переходи. Тебе будет гораздо интереснее. Ведь не писарь ты какой-нибудь, чтоб писать целый день карточки.
Ну, мама, конечно, тоже не понимала значение каталога библиотеки для культуры страны.
На следующий день, войдя в свой отдел, Тина почувствовала. что на нее сердиты. Елена Петровна холодно спросила:
— Ну, как вы, Тина, решили?
Тина робко ответила:
— Я спросила маму и мама мне посоветовала перейти.
— Отчего вы не сказали вашей маме, чтоб она зашла переговорить со мной? Ну, как вы будете одни среди чужих людей?! И для чего я столько старалась учить вас писать карточки.

Тина чувствовала себя неблагодарной, но ей тоже показалось, что атмосфера у них в отделе обработки немного затхлая. Зато Иван Михайлович радостно встретил Тинино решение.
— Вот и отлично! Идемте посмотрим, где и как вас устроить, где поставить ваш стол.
Тине дали отдельный письменный стол, удобное мягкое, старинное кресло. Тина подумала — «бывшее», как и я.

На следующий день появился приказ о переводе Тины в другой отдел и о значительном увеличении ее зарплаты. Это Тине было неприятно. Подумают, что она из-за денег ушла, ведь она только думала о пользе дела.

В свою новую работу, как и раньше, Тина вкладывала всю свою душу: надо как можно лучше помочь читателю найти нужную ему литературу.

Консультанты-специалисты ей очень не нравились. У всех у них было несколько служб. Одни читали лекции, другие работали в научно-исследовательских институтах, все это были основные их службы, а работа в библиотеке была так, нагрузки, дополнительный заработок.

Больше всего Тина возненавидела заведующего отделом. Это был юноша лет 22-х, комсомолец. Он весной должен был окончить свой вуз и целиком был занят подготовкой к экзаменам. Сидел за своим столом, обложенный своими учебниками и читал их. Если к нему обращался кто из читателей, он принимал важный вид и говорил:
— Извините, я занят. Обратитесь к товарищу Ленкович, — жест в сторону Тины, — и она направит вас к нужному вам консультанту-специалисту.

Звучало громко, но специалисты не очень-то старались. Ведь консультация была не по существу, а надо было указывать литературу, часто популярную литературу по тому или иному вопросу, а литературы-то они и не знали. Скоро Тина заметила, что и справочников они не знают, не умеют в них ориентироваться. А надо же было читателю как-то помочь.

Тина стала рыться в каталогах сама, просматривала справочники и, подобрав подходящую. по ее мнению, литературу, показывала специалисту. Тина скромно при этом говорила:
— Я тут кое-что подобрала. Проверьте, пожалуйста, выкиньте, что не подходит, прибавьте, что надо и подпишите. Я тогда пошлю читателю книги или дам список.

Консультантам-специалистам этот способ работы понравился. Они иногда что-нибудь вычеркивали, иногда что-нибудь прибавляли и подписывались. Без их подписи Тина не решалась дать ни одной справки, но как она их ненавидела.

Придя в отдел, они закуривали папиросы, разговаривали между собой о делах, не относящихся к работе, часто поглядывали на часы, чтоб не пересидеть лишних несколько минут. Консультант по истории, читавший лекции в двух вузах, обычно опускался в свое кресло, подвигал к себе ящик с картотеками и с глубокомысленным видом начинал просматривать карточки, составленных Тиной картотек. Тина знала, что он делает только вид, что проверяет библиографии. Он просто устал, механически переворачивает карточки, не читая их. Хочет отдохнуть. Для опыта Тина подсунула ему ящик с библиографией по русской литературе. Он так же сидел и, ни слова не говоря, переворачивал карточки. Результат был тот же: он сидел усталый и переворачивал карточки. Тине его стало жалко. Ну на что он годится? И зачем его держат?

Заведующий отделом был прислан обкомом комсомола. Тина думала: снять его вероятно трудно. Ненавидела она его от всей души. Внешне Тина со всеми была вежлива, но в душе у нее кипела злоба, и иногда она бросала на них взгляды, полные ненависти.

Тине приходилось иногда забегать в свой прежний отдел обработки. Это тогда, когда читателю нужна была находящаяся в обработке книга. Тина старалась попадать сюда в получасовой перерыв. Здесь она отводила душу, здесь все были свои.
— Ну, Тина, рассказывайте, — говорили они со своими кружками чая и бутербродами усаживаясь вокруг нее.
— А дверь?
Кто-нибудь становится у двери, чтоб никто не вошел.
Елена Петровна сидела за своим столом, ее чашка чая стояла на белоснежной салфеточке, на блюдечке лежало домашнее печенье.
— Ну, Тина, рассказывайте про наших лодырей.
И Тина начинала в лицах всех изображать — уткнувшегося в свои учебники мальчишку-заведующего, уныло перебирающего карточки историка, чрезвычайно важничающего, но мало знающего консультанта по сельскому хозяйству, который в разговоре с читателем, приняв важный вид, ни к селу, ни к городу повторял: «Как говорит Лысенко... Товарищ Лысенко нам говорил...»

У Тины обнаружился при этом незаурядный актерский талант. По-особенному она изображала каждого и даже волосы чубом сбивала на лбу, как у консультанта по сельскому хозяйству.
Елена Петровна вытирала слезы от смеха и говорила:
— Тиночка, вам надо в театр актрисой идти, а не в библиотеке работать.
Но однажды, в разгар всеобщего веселья дежурная у двери крикнула:
— Директор идет.
С необычайной быстротой чашка от чая, белоснежная салфеточка, печенье — все полетело в ящик Елены Петровны, и она сама склонилась над какой-то книгой. Все последовали ее примеру, хотя ведь был перерыв и все имели право пить чай.

Дежурная у двери сделала вид. что берет книгу с рядом стоящей полкой. Одна Тина осталась посреди комнаты с испуганно-растерянным видом. Вошел Иван Михайлович, поздоровался и удивленно поглядел на нее. Красная от смущения, со странным чубом на лбу Тина сказала:
— Сейчас перерыв.
— Значит мне в перерыв нельзя входить? — улыбаясь спросил Иван Михайлович. — А я как раз вас, Тина, ищу. Заходил к вам в отдел, там вас нет. Пошел вас искать.
— Идемте, — решительно сказала Тина. — Я заходила сюда за книгой, зайду в другой раз.
Елена Петровна подумала: — Ну, разве с директором так говорят?
В своем отделе оправившаяся от смущения Тина села в свое старинное кресло и внимательно выслушала и даже записала поручение Ивана Михайловича к одному из консультантов.
Уходя, Иван Михайлович как-то грустно сказал:
— Тина, я вам сегодня помешал?
— Немножко помешали. Но ведь это был перерыв.
Иван Михайлович сказал:
— Мне бы хотелось, Тина, никогда вам не мешать. — Хорошо, что при этом не было Елены Петровны, а то бы она наверно подумала:
— Разве директора так говорят со своими подчиненными?

Серьезный разговор

Когда Тина входила в здание библиотеки, она увидела в вестибюле Ивана Михайловича. Он давал какие-то распоряжения о каких-то ящиках, которые нужно было куда-то перенести. Он был все в той же, любимой Тиной потертой куртке и оттого ли, что на него падали лучи солнца, он показался Тине особенно красивым. Его борода, теперь широкая, золотилась. Тина подумала: — он похож на Нептуна.
В это время он подошел к ней и, поздоровавшись с ней, взглянул на нее взглядом, который охватил ее всю, серьезно сказал:
— Мне надо с вами. Идите в ваш отдел и никуда не уходите. Я сейчас туда приду.
Тина поднялась к себе, уселась в свое кресло, сидела и думала:
— Как это глупо, что я его так обожаю. Никогда никого не обожала, и вот нате. Обожаю, как дура, какого-то коммуниста.
Вошел Иван Михайлович. По-своему обыкновению сел на край ее стола. Таню это злило: невоспитанно и неуважение к ней.
— Тина, мне нужно с вами серьезно поговорить, но здесь нам могут помешать, и у меня в кабинете тоже. Идемте на ту лавочку, где мы сидели в день нашего первого знакомства.
Сели на лавочку, недалеко от периодики, где всегда бывало мало народа. Иван Михайлович сказал:
— Ваш заведующий отделом недоволен вами. Он уже несколько раз жаловался мне на вас.
Тина от возмущения вскочила.
— Говорит, что я плохо работаю?
— Да, нет. Все знают, что вы прекрасный и добросовестный работник. Ну, а как вы к нему относитесь? Что о нем думаете?
— Лодырь и мерзавец! — выпалила Тина.
— Он вам мешает работать? Вмешивается в ваши дела?
— Посмел бы он еще в мои дела вмешиваться. Сидит целый день, уткнувшись в свои учебники.
— Но вы же знаете, Тина, он студент. Кончает в этом году. Уверяю вас дольше этой весны он у нас не останется, уйдет работать по своей специальности. Неужели вы не можете до весны его потерпеть?
— Я не знаю, — сказала Тина, — как вам не стыдно так говорить, Иван Михайлович. Вы же знаете, наша библиотека создалась после революции, она слилась из десяти других библиотек, и у нас десять каталогов по разным системам. Вам то ничего, вы с ними не работаете. а мне и всем выдающим книги это настоящая мука. Чтоб найти нужную книгу, надо иногда посмотреть в десяти каталогах.
— При чем тут каталоги, Тина? Я ведь совсем о другом с вами говорю, — перебил ее Иван Михайлович.
Тина опять вскочила.
— При том тут каталоги, — крикнула она, — что когда я говорю, что их надо слить, мне говорят: это большая работа, надо будет пригласить для этого лишних людей, а на это нет денег. А я должна каждый день созерцать, как болтаются пять бездельников в нашем отделе и получают за это большие деньги.
— Тина, вы преувеличиваете. Я от многих читателей слышал прекрасные отзывы о вашем отделе.
— Ну, да, прекрасные отзывы. Это Зеленков вам сказал?
— Ну, и он, и другие.
— Так ведь это, когда Кузьмич у нас справки дает.
— Какой Кузьмич?
— Что вы своих служащих не знаете? Кузьмич, заведующий газетным отделом.
И задыхаясь от восторга, Тина рассказала, как Кузьмич помогает ей , какие изумительные ответы на справки он ей дает, как подобрал ей дублеты справочников и как учит ее по утрам работать со справочниками. И кончила словами:
— Кузьмича надо поставить заведовать консультационным отделом, а лодырей всех этих гнать, гнать.
Иван Михайлович, улыбаясь глядел на нее, как на разъяренного ребенка.
— Вот вы говорите, их надо гнать, а ваш заведующий настаивает, чтоб я вас уволил. Он говорит, вы человек другой среды, вы ненавидите все советское, вы враг народа.
Тина даже побледнела от негодования.
— Я враг народа?.. Я ненавижу все советское?..
Он так же глядел на нее, и взгляд его не выражал никакого сочувствия, а только казалось, говорил: очень, очень мила.
Тина задумалась. Потом хотела сказать: Петрова мне говорила... но вовремя запнулась и сказала:
— Мне говорили, что он сам сын полицейского.
Иван Михайлович нахмурился.
— Этого, Тина от вас не ждал. Ну, не все ли равно мне, кто его отец. Его прислал обком комсомола. Значит они его знают, мне этой рекомендации достаточно. И потом, Тина, вы полицейских не знали, а я знал и среди полицейских были не дурные люди. Служили они ради денег, ведь надо было на что-то жить, вот и все. Я знаю один случай, когда была арестована одна моя знакомая. Полицейский мне сказал: мы подержим ее в полицейском участке, а вы тем временем поезжайте к ней на квартиру и уберите все лишнее. Я так и сделал. А через час они пришли с арестованной. Делали вид, что производят тщательный обыск. Но, конечно, не нашли ничего компрометирующего.
— Тина задумалась, потом спросила:
— Эта знакомая была ваша жена?
— Да.

Тина знала от Петровой, что жена Ивана Михайловича прокурор, она старше его и, как говорила Петрова, держит его в ежовых рукавицах. Это она его вывела в люди — говорила Петрова.
— Так может быть отец моего зава был один из этих полицейских? — спросила она.
— Вы хотите, Тина, объяснить это какой-то моей личной заинтересованностью? Уверяю вас, что я его знаю не больше, чем вас. А ведь тоже могу сказать, что я был знаком с вашими папой и мамой. Я из одной губернии с вами, но с вашими родителями я, конечно, не был знаком. Ну, вот что, Тина, вы еще маленькая. Расскажите наш разговор вашей маме и скажите, что я прошу ее поддержать меня и убедить вас потерпеть месяца два и не выражать так бурно вашу ненависть к вашим сотрудникам. Но пусть ваша мама не пугается обвинению вас в ненависти к советской власти и что вы враг народа. Скажите ей, что я никакого значения всей этой болтовне не придаю.

В это время к ним подошел один сотрудник из «новых кадров». Заговорил с Иваном Михайловичем. Иван Михайлович нахмурился и холодно сказал: — Зайдешь ко мне потом. Сейчас я занят. — и обернулся к Тине.
— А о каталогах Кузьмича, и обо всем, что вы мне говорили, Тина, я подумаю. Но, пожалуйста, сдерживайте себя немножко. Я ведь знаю, вам хочется, как невесте в «Женитьбе» Гоголя закричать на ваших сотрудников: — Пошли вон.
Он рассмеялся и ушел.

Мама во всем согласилась с директором. — Ну, какое тебе дело, как работают твои сотрудники, ты делаешь свою работу добросовестно и нечего лезть не в свои дела.
— Не мои дела! — негодовала Тина. — Библиотека моя? Моя! Страна моя? Моя! Значит я заинтересована и отвечаю за то, чтоб все было хорошо.
— Это ты воображаешь, что ты ответственный сотрудник, — сказала мама, — поверь мне, никто в библиотеке про тебя так не думает.

Тинины удачи

Однажды в консультационный отдел пришел читатель. Он разговаривал с консультантом по литературе. Ему очень важно было выяснить, из какого произведения взята цитата, которую он показывал.

Тина видела, что консультанту очень не хотелось брать эту справку, он говорил, что их отдел завален работой, что поэтому они не так скоро ответят, как хотелось бы читателю. В их отделе это называлось — отсеивать лишних читателей. Пусть ищут сами. Но читатель был из настойчивых и «отсеять» его на этот раз не удалось.

Консультант по литературе обратился к Тине:
— Товарищ Левкович, зарегистрируйте, пожалуйста, — и потом, обернувшись к читателю: Когда будет ответ, мы вам дадим знать через читальный зал.
Читатель сказал: — Нет, уж лучше я сам зайду.
Консультант по литературе опустил глаза на какую-то, совсем ненужную бумажку и холодно сказал:
— Как вам будет угодно, — давая понять, что он занят.

Тине хотелось удовлетворить всех читателей, но на этот раз и она встала в тупик. Найти, из какого произведения цитата. Н-да! Она стала читать эту цитату, и сердце ее радостно забилось. Она это знает, она это отлично помнит. Но где она могла это прочесть? Ну, да, конечно, когда она помогала Надежде Яковлевне расставлять книги в книгохранилище.

Тина жалела Надежду Яковлевну, пожилую даму, заведующую книгохранилищем и после занятий или в перерыв бегала в книгохранилище помогать ей ставить книги на полки. Судьба Надежды Яковлевны была действительно трагична. У нее было два сына. Старший молодой студент-революционер, эс-эр. Когда в этот город пришли большевики, он скрылся. Но тогда, не найдя его, арестовали младшего брата. В их доме жила приятельница старшего сына, она работала в партии эс-эров вместе с ним, но сейчас перешла к большевикам. Узнав, что его брат арестован, старший брат пришел из своего подполья к этой девушке и просил ее пойти в чрезвычайную комиссию и объяснить, что брат не виноват, и во всем виновен он, старший брат. С кем и как говорила эта девушка — неизвестно, но результат был такой: старшего брата арестовали и расстреляли, а младшего вернули домой, но домой он вернулся калекой, с перебитым позвоночником. Так рассказали Тине эту страшную историю и поэтому Тина всегда глядела с сочувствием на Надежду Яковлевну и вспоминала слова Оскара Уайльда из «De Profundis»: «Там, где страдание, там святая земля». Эти слова Тина знала от тети Аннеты, которая была большой поклонницей Уайльда.

Тина вспомнила теперь: да, эту цитату, которую принес читатель, она читала и она даже знает где. В толстой книге в синем переплете, она ее поставила на вторую полку снизу, у самого входа в книгохранилище. Тина покраснела от радости. Сейчас, сейчас найдет.
— Александр Сергеевич, — сказала она радостно консультанту по литературе, — я кажется, сейчас книгу, где есть эта цитата, принесу. Если книга на месте, конечно. Он взглянул на нее насмешливо:
— Желаю успеха!
Тина понеслась по коридору в книгохранилище. Скорее, скорее, покуда книгу не взяли. Надо книгу заговорить, и повторяя про себя: «Чтоб нашлась, чтоб нашлась», Тина бежала дальше. Как назло встретила Ивана Михайловича.
— Иван Михайлович, — крикнула Тина, — сейчас у меня даже для вас минутки нет.
Он насмешливо сказал:
— Даже для меня? Летите дальше. Подожду вас в вашем отделе.

Из окошечка в диктовой стене, отгораживающей книгохранилище от коридора, виднелась седеющая голова Надежды Яковлевны. Она, как всегда. обрадовалась.
— Тиночка, идете мне помогать?
— Нет, я по своему делу, пожалуйста, скорее откройте дверь в книгохранилище.
Покуда Надежда Яковлевна открывала ключем плохо открывавшуюся диктовую дверь книгохранилища, Тина «заговаривала»: «Чтоб нашлась. Чтоб нашлась.»

Тина в книгохранилище. Толстенная книга в синем переплете на своем месте. Теперь надо найти только страницу, где эта цитата. Ура, страница найдена. Уже, если везет, так везет.

— Голубчик, Надежда Яковлевна, — просит Тина, — милая, хорошая, дайте мне эту книгу. А я вам формуляр ее оставлю и распишусь на нем.
По правилам выдавать так книги нельзя, но Надежда Яковлевна в этот раз отклоняется от правил и торжествующая Тина идет в свой отдел. В их отделе, в кресле у ее стола сидит Иван Михайлович и просматривает их консультации. Как только Тина вошла, Иван Михайлович встает. Тина опускается в свое кресло, и он ее спрашивает:
— Ну, как, Тина, вас можно поздравить с Победой?
— Глядите, — говорит Тина и протягивает ему книгу в синем переплете с вложенной в нее справкой.

Он читает, глазам своим не верит, подходит к консультанту по литературе, что-то между собой они тихо говорят, о ней, конечно. Глядят на нее с уважением. Изумлены. Наконец, Иван Михайлович спрашивает:
— Неужели вы, Тина, так хорошо знаете Чернышевского, что сразу находите место, откуда взята выписка?
Тина глядит на него своими наивными серыми глазами и говорит:
— А разве это Чернышевский?
Тут Иван Михайлович разражается веселым смехом и консультант по литературе смеется вместе с ним. Но смех их не обидный. Перестав смеяться, Иван Михайлович говорит:
— Нет Тина, в консультанты вы еще не годитесь.
— Да я вовсе и не консультант, — сердито говорит Тина. В нашем отделе я просто попыхач.
— Ну, попыхач-то вы прекрасный, слов нет. Видите, я нарочно вас ждал, чтобы с вами вместе порадоваться вашему торжеству. А теперь расскажите, как вы нашли.
Он слушает внимательно и уходит.
На следующий день читатель, получивший консультацию, сиял и рассыпался в благодарностях и все восклицал:
— И как это вы так скоро нашли.
А консультант по литературе не говорил, что это не он, а Тина нашла, а достойно отвечал:
— А это уж наше дело. Для того мы тут и работаем, чтобы помогать читателю.


_______________

У библиотеки был враг, страшный враг — академик Вольский. Самые невероятные рассказы о нем Тина слышала еще в отделе обработки. Он был врагом библиотеки еще при Пал Палыче. Как в чем ему не угодят, писал жалобы в центр, в главнауку, и из главнауки получались неприятные бумаги.

Элегантно одетый, высокий, красивый старик, совершенно седой и изысканно вежливый, он нагонял страх на всех служащих библиотеки. Раза два он заходил в консультационный отдел. Заставал одну Тину, которая помогала ему найти нужную ему книгу. И вот однажды, когда после занятий Тина расставляла книги в книгохранилище, она услышала, что кто-то взволнованно спрашивает:

— Тина тут? Ради бога, пусть скорее идет в каталожную. Там Вольский и ужасно сердится.
Каталожная никакого отношения не имела к Тине, но Верочка Берг умоляла ее:
— Тиночка, идите. Он так сердится. У вас одной с ним не бывает неприятностей.
Вольский высокий и хмурый стоял среди каталогов.
— Тут у вас ногу сломишь среди всех этих ящиков. Надо какую-то особую науку проходить, чтобы найти нужную книгу. И главное, я сам ее видел. Книга небольшая, в зеленой обложке. Автор Вагнер, книга по электричеству на немецком языке. Хотел ее взять там внизу, ну как это у вас там называется? — c брезгливой гримасой говорил он.
— Отдел комплектования, — подсказала Тина.
— Ну-с, как в отделе комплектования мне сказали, что она должна перейти в какой-то другой отдел.
— В какой отдел уже не знаю, — слегка иронически улыбаясь, сказал он, — но книга канула в преисподню. Месяц не могут мне ее найти.

Тина смутно помнила, что она видела какую-то небольшую немецкую книгу по электричеству в отделе обработки, но ни автора, ни заглавия она не помнила. Но она сразу сообразила: новых иностранных книг по электричеству у них очень мало, она сейчас ее найдет по каталогу.
Книга нашлась. Правда, автор был не Вагнер, а «Ринг», но Тина решила. что при слове Ринг по ассоциации Вольский вероятно вспомнил «Кольцо нибелунга» Вагнера и спутал. Обложка была тоже не зеленая, а голубая, но когда Тина протянула книгу, Вольский радостно воскликнул:
— ну, вот, она самая и есть. Я же говорил. Удивительно, — иронически улыбаясь, сказал он, — вы почему-то можете найти, а другие нет.
После этого случая авторитет Тины в библиотеке очень повысился.
Но тут Тина заболела. Пролежала недели две дома и затем мама решила отвезти ее на дачу. Тине полагался отпуск, так что все хорошо устроилось.

На даче

Было воскресенье. Тина и мама прибрала в комнате и на балконе, стол покрыли скатертью, поставили на него вазу с яркими, яркими цветами и Тина, порозовевшая и отдохнувшая после болезни и месячного отпуска, обняла маму и радостно сказала:
— Погляди, мама, как у нас хорошо. Эта зелень вокруг, эти лучи солнца, просвечивающие через наш дикий виноград и эти цветы.
— Это не «наш» этот дикий виноград.
— Ну, мама, это, конечно, не наша милая Олфировка, где все было свое и мы свои, и все наше. Помнишь нашу милую рябину налево от балкона? Ты сидела под ней в кресле и что-то вышивала, а мы с Леликом играли у твоих ног на траве.
— Детка, ты помнишь Олфировку? — спросила мама.
— Конечно, помню. И папу помню. Такой красивый и всегда веселый. А ты, мама, мне казалась каким-то чудесным божеством. Все в тебе мне казалось прекрасным и твоя походка, и твоя улыбка, и твои белые платья: помнишь одно с такой крупной вышивкой. Я его особенно любила.
— А теперь какой я тебе кажусь? — и мама слегка насмешливо улыбнулась.
— Ну, а теперь совсем другое дело. Ты моя близкая мне, любимая мама, самое дорогое на свете, но такое близкое, доступное. Мы же вместе ходим продавать наши вещи на базар. Помнишь, как мы обрадовались, когда за твою лиловую суконную юбку нам дали мешок фасоли? Мы так радовались, глядя на эту фасоль, но потом не хватило сил ни у тебя, ни у меня ее тащить, и мы ее продали. Обидно! Но уж теперь-то я бы ее дотащила бы. Знаешь, мама, мы были тогда очень глупые.
— Да, девочка, очень глупые. Не будем вспоминать эти тяжелые годы. Идем уже на вокзал. Может быть тетя Аннета с Леликом приедут.
— Нет, нет они не приедут, у меня предчувствие. Мои предчувствия меня никогда не обманывает.

Мама надела белую матерчатую шляпу с широкими полями. Тина стоит и любуется: какая мама красивая, стройная, изящная. Тина мысленно рассчитывает сколько маме лет? Ей Тине, 18, ну, значит маме 36, но на вид гораздо меньше.
Тина вытаскивает белую розу из букета и спрашивает:
— Можно ее приколоть тебе на шляпу?
— Нет, Тиночка, это претенциозно. Не надо. Лучше всего простота.
— А мне можно красную розу приколоть на шляпу?
— Как же ты ее приколешь? Ведь твоя шляпа вся из дырочек? — удивилась мама.
— Ничего. — говорит Тина.

Тинина шляпа связана из катушечных белых ниток, хорошо накрахмалена и выглядит точно она из кружева — и дешево и сердито. Это Людмила Павловна показала тете Аннете, как такие шляпы вязать, и та связала. И они так хорошо сидит на Тининых густых кудрях.
На вокзал пришли как раз, когда подходил поезд. Долго смотрели. Нет, не приехали ни тетя Аннета, ни Лелик.
— Вот глупые! такая чудесная погода, и они, верно, сидят в духоте в городе. Наверное в углу тети Аннеты читают стихи...
Тина прерывается.
Вдруг волна бесконечной радости заливает ее душу. Это такое счастье, что не верится. Не мерещится ли ей? Навстречу ей идет высокий, немного сутулящийся человек в серой шляпе с широкими полями. Небольшая бородка, узкое лицо, нос с горбинкой, круглые роговые очки и такая прелестная веселая улыбка серых глаз. В нем что-то не современное — ни тупого самодовольного взгляда, ни широких скул, ни бритого подбородка. Такой типичный, типичный интеллигент дореволюционного времени. Мама с интересом глядит на него. — Так вот он какой, Тинин кумир, — думает она.

Тина не может говорить. Она задыхается от радости. Она встряхнула головой и красная роза упала. Тина нагнулась, чтобы поднять ее. Это ей дает мгновенно успокоиться.
— Тина, с тобой здороваются, — ласково говорит мама.
Тина, покрасневшая, протягивает руку.
— Ваша мама? — говорит Иван Михайлович.
Тина старается быть спокойной.
— Мама. это Иван Михайлович.
Мама смеясь говорит:
— Я уже поняла по тому, как ты обрадовалась.
Мама протягивает ему руку. Они здороваются, о чем-то говорят.
— К кому он сюда приехал? — думает Тина. — Может быть тоже живет здесь на даче? Или знакомые здесь у него? Сейчас придут и уведут его. Противные.
Тина спрашивает: — Вы к кому сюда приехали?
— То-есть, как к кому? — улыбаясь говорит Иван Михайлович. — К вам, Тина. Подумал, моя сотрудница Тина Левкович была больна, отдыхает теперь на даче, поеду ее навестить. А вы хотите, чтоб я уехал?
— Зачем этот глупый вопрос? — думает Тина. Разве не видно, что она охвачена радостью при виде его? Кривляется противный кривляка.
Мама говорит: — Ну, что же мы тут стоим, идемте к нам, на дачу. Вы, наверное, еще не завтракали? — Что он отвечает? Тина не слышит. Ее сердце бьется, как безумное.
Какой хороший все-таки он, что приехал. Милый. Соскучился о ней.
Тина подходит к маме и точно ей не 18 лет, а 6 или 7, и точно Иван Михайлович не ее начальство, она робко спрашивает маму:
— Малек, могу я эту розу Ивану Михайловичу подарить?
— Можешь! — говорит мама.
Тина становится на цыпочки. Иван Михайлович наклоняется и красная роза прикрепляется к его боковому карманчику.
— Ему конечно, все равно — думает Тина, а мне приятно, что у него моя роза.
Иван Михайлович говорит маме: — Ну, слава богу, я сегодня в фаворе.
И мама думает: — Как странно звучат теперь эти слова в устах коммуниста «слава богу». Но он положительно «vieux jeu»^*.
— А порой, — продолжает Иван Михайлович, — очень мне плохо от Тины приходится. Станет передо мной, глаза сверкают — и необычайно похоже представляет Тину: — Иван Михайлович, поймите, вы делаете подлости! И это при исполнении мною моих обязанностей. — жалуется он маме.
— Не думаете ли вы, Иван Михайлович, что вы сами виноваты? Надо уметь поставить какую-то границу.
— Не немного виноват, а совсем виноват. У каждого свои недостатки. У меня нет чувства иерархии ни вниз, ни вверх. Я книжный человек, в администраторы не гожусь, да и не претендую. — Он изображает тихую грусть.

____________________________

^* старомодный (фр.).

Тина восторженно прерывает:
— Да, мама, он такой.
— Тина
— Ну (раздраженно) Иван Михайлович со всеми ровен, со всеми одинаков, мягок и внимателен и ни к кому не подлизывается. Я сама слышала, как он говорил по телефону с министром.
— Чувства почтения вы в своих подчиненных не вызываете, — говорит насмешливо мама, — но за то восторг.
Тина не замечает, что над ней смеются.
— Да, да. У нас все ужасно, ужасно любят Ивана Михайловича. Я думала одна я только так, а оказывается и другие тоже самое. И читатели говорят: «У нас теперь другая атмосфера. — Это сказал мне профессор Зеленов, — чувствуется спокойствие, самоуважение. Иван Михайлович умеет как-то в самом маленьком человеке вызвать самоуважение. А прежде вы все служащие находились в каком-то вечном перепуге». — Страх — это отвратительная вещь — прибавляет задумчиво Тина.
— Ну, вот мы пришли к себе — говорит мама.
Иван Михайлович идет молча за ней, не без удовольствия слушая восхваления себе Тиной. Вошли на террасу.
— Как у вас тут хорошо. — восклицает Иван Михайлович.
— Это дача одной нашей знакомой, — говорит мама.
Тина говорит: — Мы как раз сегодня с мамой говорили, как тут хорошо. Но в Олфировке у нас было куда лучше.
— Я знаю Олфировку — говорит Иван Михайлович.
— Как? — обрадовалась мама. — Вы бывали в нашей Олфировке?
— Бывал и при вас и теперь раза два был. — И грустно прибавляет: — Чудесный сад вырублен, дом разрушен. Кирпичи продали, а колонны балкона не могли ни продать, ни разбить, и они валяются среди травы.
Тина крикнула: — Мама, я иду готовить завтрак, а ты занимай Ивана Михайловича.
На лицо мамы при воспоминании Олфировки набежала грусть, и такая же грусть появилась на лице Ивана Михайловича.

Иван Михайлович не был дурной человек, но он знал, что он нравится женщинам, он любил их общество и любил им нравиться. Это было без всякой корыстной цели. Просто ему приятно и другим приятно. Неприятно это было только его жене. И вот сегодня утром после неприятного разговора с женой по поводу его легкого флирта с одной молодой юристкой он решил как-нибудь избавиться от этих вечных упреков и ревности, вышел в переднюю, надел шляпу и сказал: — Я пойду подышу воздухом, — широкими шагами зашагал к вокзалу. Куда поехать, он не знал и вдруг вспомнилось: Тина? Где она отдыхает? Да в Щелкуново. Всего 30 километров от города, вернуться можно с 6-ти часовым поездом, есть и более поздние поезда. Он взял билет и когда вышел в Щелкунове в этот прозрачный солнечный день конца лета, и увидел там, в конце платформы две стройные изящные фигуры — мамы и Тины, он понял, что сделал хорошо, что приехал сюда. И он почувствовал, что он еще молод, красив. Вот его приезд наполняет радостью сердце этой милой, краснеющей девочки. А мать? Ну, мать еще лучше. Надо непременно постараться ей понравиться. И, глядя на них, он шел улыбаясь. Он любил красоту, особенно в женщинах.

Разумно рассуждая, знакомство с Тиной, такой несдержанной, и тем более с ее матерью, ему могло только повредить. Всякий скажет: что общего у этого молодого коммуниста и у этой бывшей помещицы из семьи крупного землевладельца старинного дворянского рода, муж которой с белыми ушел за границу? Это могло его только компрометировать. Может быть и это отчасти привлекло его и, любуясь на них издали, он думал: — Все-таки, что значит порода!

Оставшись один с Марией Павловной, он решил сделать все, чтоб быть ей приятным, постараться ей понравиться. То есть, он это не решил, а это делалось само собой. Они заговорили о прошлом. Он хорошо знал местных помещиков, слегка улыбаясь, он давал им меткие характеристики. Он глядел на нее глубоким, внимательным взглядом и казалось этот взгляд говорил: я все понимаю и знаю, как теперь вам тяжело. И то, что он так ясно показывал свое уважение к Марии Павловне было ей приятно. Высокий, молодой, с необычайно мягкой улыбкой он был привлекателен. Он умел рассказывать и еще лучше умел слушать.

День был чудесный.
Из кухни прибежала веселая, радостная Тина. Накрыла белой скатертью стол, расставила посуду, принесла завтрак. Из под ее темных длинных ресниц радостно светились ее серые глаза. Она наливала кофе из старинного серебряного кофейника и радостно говорила:
— Как хорошо, что вы приехали ко мне.
И он отвечал: — И я думаю, что очень хорошо.
После завтрака пошли к реке. Чудесный прозрачный день, красные листья дикого винограда покрыли дома. У речки пахло сыростью.
— Страшно люблю кататься на лодке, — сказала Тина.
— Да, хорошо, — задумчиво ответил Иван Михайлович.
Мария Павловна молчала, насмешливо поглядывая на них.
— А вы хорошо гребете? — спросила Тина.
Иван Михайлович насмешливо улыбнулся: — Увидите.
Лодку нашли маленькую, легкую. Мария Павловна села за руль, Тина и Иван Михайлович на весла. Лодка быстро поплыла по прозрачной поверхности речки, мимо камышей. Тина сидела против мамы. Иван Михайлович — сзади.
— Мама, — сказала Тина полушепотом, — я очень счастлива и очень тебя люблю!
— И я тебя, Тиночка, — ответила мама.
Плыли дальше.
— Иван Михайлович, — сказала Тина повелительно, — вы сорвете мне водяную лилию, я их очень люблю.
— Слушаюсь, — ответил насмешливо Иван Михайлович.
— Вы не упадете?
— Постараюсь не упасть.
Подплыли в заливчик, где росли лилии. Иван Михайлович сорвал лилию на длинном, длинном стебле. Тина радостно взяла ее.
— Мерси.

Плыли дальше, изредка перекидываясь двумя-тремя словами. Мама посмотрела на крошечные часики на руке и сказала:
— Ну, теперь пора домой. Надо и об обеде подумать.
Повернули лодку и поплыли назад. Обед был готов, надо было только разогреть. Тина оставила маму с Иваном Михайловичем.
Весь обед Тина молчала, а Иван Михайлович и мама с увлечением продолжали начатый утром разговор.
— Вы помните Ивана Петровича Малинку? Он еще одно время был у нас предводителем дворянства? — спрашивает мама.
— Знаю, он правда не очень умный был, но не дурной человек, добряк. Знаете, мне пишут из Парижа — он там, шофером служит. Я помню, у него первого среди наших помещиков был свой автомобиль.
Иван Михайлович усмехнулся.
— Как-же помню. Почему-то он был красный. Автомобиль, конечно.
Рассмеялись.
— А вы знаете судьбу его брата, Петра Петровича? Такой длинный, сутулый?
— Знаю его, конечно. Наш сосед по имению. Мама задумчиво улыбнулась. — Он даже когда-то сватался ко мне.
— Вы знаете его судьбу?
— Нет, я всех их из вида потеряла, так что с ним?
— После революции терпел очень большую нужду. Не вытерпел и бросился с шестого этажа.
— Боже мой, какой ужас. — сказала мама, слегка побледнев.

Иван Михайлович опустил глаза и машинально двигал вилкой по тарелке. Потом грустно взглянув на маму, сказал:
— Да, тяжелая вещь революция.
Мама задумчиво продолжила: — Я помню Петю Малинку, когда он еще был кадетом, в отпуск на лето приезжал.
— Разве он был кадетом?
— Да, в Полтаве учился. А старшие — Михаил и Сергей, те были лицеисты. Помните треуголки? А куда Сергей делся? Это самый умный был из них.
— Кажется, сослан, — тихо сказал Иван Михайлович.
Тина сердито, потемневшими глазами посмотрела на него.
— И по-вашему это хорошо?
— Необходимо, — грустно ответил он. Мы не можем задержать хода истории, революция должна победить и не может считаться с отдельными личностями.
Тина сердито сказала:
— «Ход истории», «революция» — это громкие фразы, а жестокость всегда отвратительна.
Он как-то наивно, может быть делано наивно взглянул на Тину.
— Я тоже жестокость, Тина, не люблю.
Тина просияла.
— Ну, прекратите политические споры, — прервала мама. Видите, какие чудесные груши. Ешьте, пожалуйста. Тина, где десертные ножи?
Но облако нашедшей грусти долго нельзя было прогнать.
Иван Михайлович предложил Тине помочь перемыть посуду, и они оба ушли в кухню. Желая ее развеселить, Иван Михайлович начал дурачиться. Тина звонко смеялась и шумела посудой и опять смеялась.
— Тина. — с укоризной сказала мама, — что ты там выделываешь? — Веселое возбужденное лицо Тины выглянуло из окна на балкон.
— Это не я, мама. Это Иван Михайлович безобразничает.
— Не верьте, Мария Павловна, — послышался его шутливый голос.

Темнело.
Все трое пошли провожать Ивана Михайловича. Толпа дачников стояла на перроне. Иван Михайлович быстро вскочил в вагон и на прощанье помахал шляпой из окна.
Мама и Тина шли домой тихие, поглощенные своими думами.
— Мама, — прервала, наконец, Тина. — Иван Михайлович тебе понравился?
— Да? — тихо ответила мама. — Но почему он коммунист?
— Это ничего, что он коммунист, — сказала Тина. — Он все-таки очень хороший.

Вечером при коптилке Тина долго любовалась водяной лилией. Положила ее в тазик с водой и думала, как бы ее сохранить в память об этом чудесном дне. Мама лежала в постели и при свете другой коптилки пыталась читать роман Жоржа Онэ, но мысли отрывались от книги и уходили в далекое прошлое.

Иван Михайлович нашел себе место в набитом людьми вагоне и со свойственной ему способностью переключаться от одного к другому, сейчас же забыл и о Тине, и о маме и погрузился в чтение газеты, которую утром не удалось прочесть. В вагоне было темно (в фонаре горел огарок свечи), шумно.

Приехали в город. Выходили из вагона в полутьме. Тут Иван Михайлович вспомнил о розе, приколотой Тиной, отколол ее и бросил на пол. Проходившие за ним люди Тинину розу затоптали.

Опять разговор с Иваном Михайловичем

Шел дождь. У Тины не было зонта и башмаки были разодраны. Она ждала, когда дождь пройдет, глядела в окно и сквозь кисею дождя на университет, куда быстро вбегали молодые люди и девушки, спеша на лекции, конечно. Тина с грустью глядела на них и думала — как интересно, как весело так учиться. И ей хотелось бы учиться в университете, но для нее это недоступно и никогда доступно не будет. Ведь она пария, ведь она «бывшая».
Дверь отворилась, вошел Иван Михайлович.
— Здравствуйте, Тина. Почему вы так долго задержались в отделе?
— Жду, когда дождь немного пройдет. Зонтика у меня нет и башмака у меня у меня рваные.
Он взглянул на ноги и подумал, наверно ей хотелось бы иметь более изящную обувь.
— Зонт-то я бы мог вам свой дать, ну а башмаки мои навряд ли на вас будут впору. — Они обе улыбнулись.
Он сел на край стола возле нее и ласково сказал:
— Задержались вы из-за дождя, а почему вы сейчас такая грустная? Опять сердитесь на ваших сотрудников по отделу? Плохо работают? Ну, выкладывайте, что вас угнетает, может быть я чем-то смогу вам помочь. Ведь мы, Тина, с вами все-таки друзья, хоть и сердитесь вы порой на меня, но я же вам не враг?
— Я грустная, потому, что я смотрю на университет и думаю, что я очень хотела бы там учиться, как эти юноши и девушки. которые все время входят в эти двери, а для меня это недоступно и никогда не будет доступно.
— Почему?
— Опять «почему». Ну, потому что «бывшая», потому что мой папа белоэмигрант. Никогда меня не примут, а я в чем виновата? Разве я что-нибудь понимала, когда началась революция? И чем я виновата, что я «бывшая дворянка», что родители мои «бывшие» помещики, и от этого я никогда не смогу учиться, знание мне недоступно.

— Тина, вы немного преувеличиваете. Разве только в университете можно приобрести знание? А самообразование, а наши библиотеки? Помните, вы так хорошо нашли книгу Чернышевского для одного читателя. Вот почитайте, что он пишет своему сыну. Прочтите непременно, он очень хорошо там говорит, что знание можно прекрасно приобретать помимо университета, самообразованием. Вы мало читали, вы плохо знаете историю. Поймите, ведь долгие годы университеты были недоступны только небольшой кучке людей. Ведь было время, что в университете допускались только дворяне, да и их число было ограничено. Триста человек принимал только Московский университет. А теперь у нас университеты плодятся как грибы и кроме них сколько высших учебных заведений. В былое время инженером можно было стать в 2-х — 3-х институтах — политехническом, путейском институте, горном, технологическом. И туда был конкурс, свирепый конкурс. А посмотрите, сколько учреждений готовят у нас теперь инженеров. Прежде сын кухарки не имел даже права в гимназию поступить, а теперь? Теперь школа для всех обязательна, а двери наших университетов широко открыты для всей массы нашего населения, без различия национальности, пола. Ведь до революции вашу маму, если бы она захотела поступить в университет, не приняли бы. Женщин не принимали. Для них были особые высшие женские курсы и их было очень немного и попасть на них было трудно и что давали они? — не все специальности можно было на них получить. Готовили, главным образом, учительниц, фельдшериц, врачей. И это все. А теперь посмотрите — у нас, пожалуй, больше женщин учится, чем мужчин, на медицинском — почти все женщины. Нет, Тина, вы еще маленькая, прошлой жизни вы не знаете, вам многое трудно понять. Вы просто не отдаете себе отчета, как много для страны дала наша революция. Вам раньше лучше жилось, а теперь плохо, но ведь таких как вы единицы, ну, пусть сотни, тысячи единиц. Для них может быть наши университеты и не доступны, зато они доступны для миллионов советских граждан. И разве нет основания нашему недоверию к детям белоэмигрантов? Разве мало у нас было вредителей? Я не хочу обижать вас, ваших маму и папу, но поймите, разве это не ужасно, в стране, где была такая тонкая прослойка интеллигентных людей, наша интеллигенция, которой мы всегда гордились, которая всегда была революционно настроенная интеллигенция, в самый серьезный, самый ответственный момент нашей истории бежала. Разве они думали тогда о благе своей родины, о пользе, которую они могли здесь принести своими знаниями, своей культурой? Нет, их пугали лишения нашей жизни, им нужен был европейский комфорт. Они уехали тогда, когда у нас не было еще своей интеллигенции, тогда Ленин говорил, что «надо строить из старых кирпичей».

Миллионы, миллионы высококультурных людей, самых образованных у нас бежало из своей страны, не желая помогать нам строить новую жизнь. Судьба наказала их. Они томятся по своей родине, лишь немногие нашли на чужбине применение своих сил. Другие болтаются зря. Разлагаются.

Число мест в наших университетах пока еще ограничено, и не правы ли мы, если охотнее принимаем сына рабочего, мужика, а не сына изменника, бежавшего из своей страны в самый трудный момент ее истории? Вы не сердитесь на меня, я-то вас знаю, знаю, что вы наша, что вы любите свою страну, свою работу, что всю душу отдаете своей работе, но ведь другие вас не знают, почему они должны вам доверять? А учиться можно без университета. Я хоть и кончал университет, но я считаю себя самоучкой. Вы не можете представить себе, сколько часов я провел в библиотеках.

Тина слушала его внимательно, приоткрыв рот. Тут она его перебила:
— Нет, я знаю, мне рассказывали в Гоголевской библиотеке. Помните, меня посылали помочь поставить каталог? Ну, так они мне рассказывали, что в 20-х годах холод стоял адский, дров не было, библиотеки не отапливались — на службу-то ходили не аккуратно, и читателей не было, а из-за вас приходилось держать открытым читальный зал. Вы приходили в ушанке, в тулупчике и высоких валенках и часами не отрываясь читали и служащие библиотеки проклинали вас, из-за вас кто-нибудь из них должен был дежурить.
Он слушал ее улыбаясь и думал, как эта девочка интересуется им. Даже прошлое его ей интересно и это уменьшительное «в тулупчике»
— Ну, видите проклинали да не прокляли, а я все-таки читал.
И потом серьезно:
— А о вас, Тина, я подумаю. Мы как-нибудь так устроим, чтоб один день в неделю был для вашей личной работы. Я придумаю что-нибудь. Мы с вами, — смеясь сказал он, — точно в жизнь с двух разных полюсов пришли. Вы не можете себе представить, что значит культурная среда и как много она знает. Ну, вспомните, когда вы впервые услышали имя Пушкин?
Тина пыталась вспомнить: — Не знаю, по-моему, всегда его знала. Нам вслух читали его сказки, чудесные картинки были в сказке о царе Салтане, и стихи его мы учили, и у папы в кабинете портрет его висел, и лото у нас было с Пушкинскими стихами.
— Ну, вот видите, а мне было больше 10-ти лет, когда я впервые это имя прочел. И так же вы с детства слушали прекрасную музыку Бетховена, Баха, наших русских музыкантов, с детства знали о Рафаэле, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Дюрере — ведь так?
— Ах, у тети Аннеты были такие чудесные книги по искусству с великолепными репродукциями и мы постоянно с Леликом рассматривали.
— А кто Лелик?
— Мой брат. И у папы были большие листы — гравюры репродукции Сикстинской капеллы.
Вот видите, все это с детства вы знаете. А я и теперь профан. А как вы учили иностранные языки?
— Да мы их не учили, мама и папа говорили, француженка и англичанка у нас жили, ну и научились говорить по-французски и по-английски, как по-русски.
— Просто? Легко? А что мне стоило выучить иностранные языки. Вы бы наверное надо мной смеялись, если бы слышали, как я произношу.
Тине хотелось спросить, а кто была его семья. И точно он понял это и сказал:
— А не знаю, кто были мои родители. Мать работала кухаркой в городе, прижила меня с каким-нибудь кучером, поваром или «панычем». Не возмущайтесь, что я о матери так говорю. Я ведь ее никогда не видел. Родила она меня и отдала на воспитание в деревню, но очень скоро перестала присылать для меня деньги. Меня продолжали держать в деревне, но посылали «побираться», ходил с сумой по кусочки. Очень это унизительно и тяжело, Тина!
Тина оживилась.
— Нет, я это очень хорошо знаю, — сказала она. Когда мы с мамой ходили на толкучку свои вещи продавать, когда дома есть нечего. Стоишь, стоишь, а все мимо нас ходят и презирают нас, и смеются над вещами, и обесценивают вашу вещь. Противно, унизительно.
Он улыбнулся.
— Сравнили вы тоже. Вы продаете наверное хорошую вещь, продаете, конечно, за полцены и людям выгодно эту вещь купить. Смеются, чтоб вас с толку сбить и повыгоднее у вас купить. А крестьяне, которые мне кусочки давали, никакой выгоды от этого не имели. Жалость — вот и все. А разве это приятно жалость возбуждать? Ничего, охотно довольно мне давали. Кроткий характер у меня уж очень был, деревенские бабы это любят. Эх, тяжелая жизнь была, а революция дала мне все возможности. А раньше очень много мне помогла стать человеком моя жена, многим я ей обязан... — Он задумался. — Видите, как я разболтался. Ну, дождь уже прошел, вы можете и домой идти. А главное, не горюйте, у вас вся жизнь впереди, много еще радости у вас будет. И на меня не сердитесь зря, не всегда так легко работать, как вам кажется.

Тина надела свой берет, взяла портфель и пошла домой. По дороге она думала об Иване Михайловиче, как он деревенским мальчишкой ходил кусочки собирать.
Маме она этого не расскажет, мама не поймет — слишком это унизительно.

Инцидент с Анной Прокофьевной

Анна Прокофьевна работала в отделе обработки. Это была уже пожилая женщина, немного другого сорта, чем остальные служащие. Большинство библиотекарш были дочери профессоров, люди из культурного круга. Многие окончили высшие учебные заведения, почти все хорошо знали иностранные языки — французский, немецкий, английский. Анна же Прокофьевна до революции была городской библиотекаршей, у нее даже не было законченного гимназического образования. Ее приняли по чьей-то рекомендации и главное ее достоинство был прекрасный почерк, и она очень скоро научилась писать библиотечным почерком. Кроме того, она была очень внимательна, она никогда не рассеивалась, карточки ее были идеально написаны.
Елена Петровна ее очень ценила. Характер у нее тоже был изумительный: она старалась всем угодить, подать, принести и сбегать по поручению. Прическа у нее была немного странная — с какой-то завитой челкой. Анна Прокофьевна вечно приходила в восторг, находила все прекрасным, от восторга закидывала голову и тогда ее завитая челка как-то забавно развивалась вокруг ее лица. Увидав издали начальство, Анна Прокофьевна начинала сиять, точно ничего для нее не могло быть приятнее вида начальства.

Когда приняты были на службу в библиотеку комсомольцы, Анна Прокофьевна их сейчас же отнесла к начальству. Глядела на них с восторгом, называла «милая», «дорогая» и старалась им как-то польстить.

Эти черты Анны Прокофьевны были Тине немного неприятны, но Тина жалела Анну Прокофьевну, у нее были очень тяжелые и материальные условия дома. Муж ее дочери бросил ее с ребенком. Дочь ее была не то больная, не то какая-то неприспособленная и могла заниматься только хозяйством и своим ребенком. Анна Прокофьевна должна была содержать всю семью из трех человек. Во время перерыва она пила всегда чай без сахара и закусывала куском черного хлеба. Если ей кто-нибудь предлагал сахар, печенье или что-нибудь другое, она с радостью рассыпалась в благодарностях, брала и прятала в сумочку, говоря: — Это я своей внученьке отнесу.

Через несколько времени после прихода Ивана Михайловича было предложено всем посещать кружок политграмоты. Анне Прокофьевне и Елене Петровне, как особам пожилым, было разрешено его не посещать. Но Анна Прокофьевна запротестовала: Ну, нет, голубчик, все будут ходить, и я тоже. Какая я старая? Я еще молодая, ха-ха-ха! Она восторженно улыбалась, закидывала голову и завитушки челки развивались вокруг ее головы.

В день кружка Анна Прокофьевна оставалась без обеда. Она жила на окраине города и боялась, что если поедет домой, может опоздать. Да и за трамвай надо было платить. Так и сидела весь день Анна Прокофьевна в библиотеке. Пила кипяток, заедала его черным хлебом.

Лектор, присланный кем-то, был не особенно удачен и культурен. Он говорил «он хотит» и «они хочут». Иностранные слова очень любил, но произносил их своеобразно.

Скромно склонившись над тетрадями слушательницы записывали и затем повторяли у себя в отделе, звонко смеясь.

Придя в аудиторию, молодой лектор садился за свой стол, вытаскивал свою расческу, сперва начесывал все волосы на лицо, потом расчесывал их рядом, громко сморкался, вытирал нос синим платком и лекция начиналась. Эти приготовления были обязательны, как в былое время молитва перед уроком. Все скучали на его лекциях. Одна Анна Прокофьевна таращила глаза и всем своим видом выражала восторг. После лекции она считала своим долгом сделать одно-два замечания. Главное, чтобы показать, как она внимательно слушала. Но обычно тут уже начинался шум, никто не прислушивался к тому, что она говорила.

И вот однажды шла, как всегда лекция политграмоты. На этот раз лектор говорил о фашизме. Всем было скучно и никто не слушал. Тина сидела позади всех и писала испанское упражнение, так как решила выучить испанский язык. Она была так увлечена своим занятием. что не заметила, что лекция уже кончается и увидела, что Анна Прокофьевна встает, на лице ее особенно восторженное выражение и она радостно говорит:
— Очень, очень интересно. Благодарю вас, Федор Матвеевич. И знаете, что я нахожу? — Почему-то водворилось молчание, и все услышали, как Анна Прокофьевна сказала:
— Я нахожу, что очень много сходства между фашизмом и коммунизмом.
Все лица выразили испуг. Лектор схватил свой портфель и со словами:
— До следующего раза, товарищи! — поспешил уйти.

Кучка комсомолок шепталась в углу, злобно поглядывая на Анну Прокофьевну. Потом их стайка снялась и куда-то побежала.
Тина спешила уйти, у нее в этот вечер был билет в кино, где ее ждала мама.

На следующий день веселая Тина в перерыв побежала в свой старый отдел обработки и заранее радовалась, как она будет смешить Елену Петровну, изображая «Федьку», так она называла лектора по политграмоте.

Но в отделе обработки все были взволнованы, расстроены. Когда Тина вошла, кто-то ей крикнул: — Заприте дверь на ключ!

Елена Петровна, как всегда при волнении, была в красных пятнах и негодовала:
— Какое безобразие. Ни сказать ничего, ни спросить и уволить. Никогда Пал Палыч такого бы не сделал.
— Кто уволен? — испуганно спросила Тина.
— Анна Прокофьевна.
Бедная Анна Прокофьевна заливалась горькими слезами.
— Да вы что, Тина, не читали приказа?
Тина никогда не читала приказов.
— Пойдите, посмотрите.
Она стояла в коридоре и старалась разобрать не четко напечатанный и высоко приколотый приказ. Анна Прокофьевна увольнялась от своей должности, согласно ее желанию.

Тина заметила, что мимо проходил Иван Михайлович. Она решила, что ни за что не повернется, если он делает такую подлость, не хочет она здороваться с ним. Ведь Анна Прокофьевна была нужным, полезным работником. Как можно увольнять ее за то только, что она глупая? Ну, не все ли равно, что она думает о фашизме? Она ведь не лектор по политграмоте.

На следующий же день Анна Прокофьевна ушла. «На что будет она жить?» — думала Тина. Тина предложила в отделе собрать деньги и отнести Анне Прокофьевне, но Елена Петровна запротестовала. Это будет какая-то демонстрация. Это может обнаружиться, и ее отдел обвинят в сочувствии взглядам Анны Прокофьевны на фашизм. Нет, так рисковать нельзя.

Тина всячески избегала Ивана Михайловича, делала вид, что его не видит, а он ходил какой-то мрачный.

Дней через пять Тине уборщица сказала, что директор просит ее в кабинет к себе.
Тина спустилась. Они стояли оба у стола. На этот раз он даже не попросил сесть.
— Тина, — сказал он как-то особенно серьезно, — вчера профессор Зеленков просил указать работника, чтоб переписать на карточки его библиографию. Я подумал об Анне Прокофьевне, ведь она нуждается? Он хорошо заплатит, а там я еще ей работу найду. Но только я вас прошу, не говорите, что я вам эту работу для Анны Прокофьевны дал. В вашем «любимом» отделе обработки вы скажите, что эту работу я предложил вам, а вы по собственному желанию решили передать ее Анне Прокофьевне. Хорошо?
Тина взяла передаваемые ей тетради. Иван Михайлович поднял на нее взгляд и как-то смущенно сказал:
— Тина, я кажусь вам смешным?
— Нет, — решительно ответила Тина — вы мне кажетесь хорошим.

В это время дверь открылась и вошла одна из комсомолок. Они всегда так входили в кабинет директора, не стуча, садились тут же и слушали, кто что говорит. Это ужасно злило Тину. Она знала — у Ивана Михайловича делается холодно-сдержанное выражение лица, и он говорит каким-то официальным тоном. И тут он холодно сказал:
— Пожалуйста, товарищ Левкович, так и сделайте, как я сказал.

Конец

Тина пришла домой расстроенная. Мама с испугом сказала:
— Тина, что случилось?
— Ничего.
— Не говори глупостей. Тебя может сократили?
— Нет, не сократили — безучастно ответила Тина.

Обедать Тине не хотелось. Она перемыла посуду и сейчас же легла на свою кушетку. Через несколько минут мама услышала, что Тина плачет.
Мама сердито сказала:
— Ну, довольно, Тина, скрывать. Говори, что случилось?
— Ивана Михайловича арестовали.
Мама с изумлением спросила:
— Как арестовали? Ведь он же коммунист?
Тина сказала:
— Значит и коммунистов арестовывают.

Тина лежала и думала: надо понять, в чем там дело. Надо прочесть Ленина. Все его тома — от доски до доски. Ну, а Маркса потом.

---

Письма К. И. Чуковского С. Н. Мотовиловой

Софья Мотовилова «Предсмертное письмо»

Виктор Некрасов «Софье Мотовиловой – 100 лет»