Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт



Круг друзей и знакомых Виктора Некрасова — Киев

Олег Лапин

Олег Антонович Лапин.
Фотография из архива семьи Мальцевых
Лапин Олег Антонович (18 апреля 1931, Киев — 20 марта 1998, Киев) — инженер. Друг Виктора Некрасова.

По матери — дворянин. Отец — Антон Мокеевич Лапин, один из авторов разработки знаменитого сварного шва Патона, лауреат Сталинской премии.
Тётя по материной линии — народная артистка СССР Зоя Михайловна Гайдай.

В детстве Олег был в эвакуации в Средней Азии, потом его семья вернулась в Киев.

Учился в Киевском политехническом институте, который не закончил.

Будучи специалистом по радиотехнике, занимался ремонтом радиоприемников и магнитофонов.

Жена — Людмила (Ляля) Львовна Ващенко (4 декабря 1939 — 14 мая 2002, Киев) — редактор издательства «Наукова думка».

Лапины, среди немногочисленных друзей, не побоявшись КГБ, провожали Некрасовых в аэропорту Борисполь 12 сентября 1974 года при их отлете в Швейцарию. В дальнейшем они переписывались.

В Киеве семья Лапиных жила в одной из квартир двухэтажного деревянного дома, на улице Кудрявской, 18. Этот дом был снесен в 1982 году. С этого же года жили на улице Павловской, с 1991 года — на улице Еленовской.

 

Из воспоминаний
Лили и Юрия Мальцевых, друзей Лапиных

«...Дом был деревянным, двухэтажным, туалет — как говорила Лялька, «стиля «кабриолет», или Ласточкино гнездо» — во дворе, над обрывчиком. Он когда-то весь принадлежал дедовской лапинской семье.
 


Дом Олега Лапина, ул. Кудрвская, 18, Киев, 1975.
Работа киевской художницы Дарьи Гришиной, отец которой дружил с Лапиными.
Лапины жили на 2-м этаже (три окна справа).
Из архива семьи Мальцевых


...А в доме у самого Олега народу всегда была тьма-тьмущая, полубогемная-полудиссидентская компания, эту квартиру друзья называли «Ноев ковчег», и о ней было прекрасно известно КГБ.
В гостях у Лапиных бывал Виктор Некрасов.
Олега неоднократно вызывали в КГБ, задавали ему о Вике вопросы (т.е. вызывали и спрашивали не только о ВПН; но и в связи с ВПН и его отъездом — это точно), но Олег подробностей не рассказывал. Такая в те времена была этика: друзей «не закладывали», но и об «органах» не распространялись: во-первых, это опасно для друзей, незачем им знать «лишнее», во-вторых, возможно, Олег, как все, подписывал расписки «о неразглашении». Впрочем, последнее — не факт, Олег уже тогда говорил о том, что все эти расписки юридически не имеют никакого обоснования и требовать их подписывать в КГБ не вправе.
Олег помогал ВПН собираться-упаковываться перед его отъездом в эмиграцию в сентябре 1974 года, несколько дней буквально жил-ночевал у Вики дома».
 


Виктор Платонович Некрасов, Киев, 1971.
Фотография Бориса Стукалова.
Виктор Некрасов подарил эту фотографию
Олегу Лапину перед отъездом в эмиграцию.
Она висела в его комнате
 

Из воспоминаний Виктора Кондырева

...У Лапина был до этого обыск, и нашли у него, кажется, самзидат или вещи ВПН, переснятые на фотопленку, насколько я помню. А пленка была спрятана в конденсаторе лампового приемника — тогда они имели форму маленького стаканчика...

 


Олег Лапин с дочерью Ириной (1965—2012) на Кудрявской




Олег Лапин с красавцем Полем
в доме на ул. Кудрявской.
Фотография из архива Ю. Павленко и Лапиных





Олег Лапин на работе.
«В рабочий полдень».
Фотография из архива Ю. Павленко и Лапиных


 
Ляля Ващенко, конец 1950-х гг.
Фотография из архива Ю. Павленко и Лапиных
Ляля Ващенко, конец 1970-х гг.
Фотография из архива Ю. Павленко и Лапиных





Библиотека искусств, Киев, ул. Большая Житомирская, 4, 1993 г.
Даня (Даниил) Яновский, Альфред Мендельсон (доктор Фред), Лиля Яновская, жена Дани,
фотограф Женя (Евгений) Митрофанов, приятельница Лили Яновской, Олег Лапин





Увеличенный фрагмент фотографии, размещенной выше.
Олег Лапин с приятельницей Лили Яновской





Олег Лапин, Сергей Бауэр (брат Ирины Дулерайн),
Валентин Селибер, Киев, 1993.
Фотография из книги Юрия Дулерайна «Киевские записки»





Могила Олега и Ляли Ляпиных на Байковом кладбище.
Автор надгробия скульптор Валентин Селибер.
Правее могила племянника Ляли — ученого Юрия Витальевича Павленко.
Фотография Игоря Седько, 2013.
Из архива Вячеслава Черния
 

Отъезд

Отрывок из книги Виктора Кондырева «Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев — Париж. 1972—87 гг.». — М. : Астрель, АСТ, 2011, стр. 117—124

Эмигранты, покидая страну, уделяют особое внимание символическим моментам – последнее фото, последний взгляд, поцелуй и взмах руки, последнее прикосновение...
У Некрасова, вполне естественно, это была последняя рюмка. Он долго крепился, но перед самым объявлением на посадку вдруг побежал в буфет и выпил сто грамм.
Мы затаили дыхание: ещё не хватало, чтобы Вика насосался до отлета!
Потом поняли, что бояться нечего, даже если захочет, времени не хватит. Да он и не захотел, быстро вернулся к нам, закурил и уставился в никуда...
В последнюю предшествующую отъезду неделю, в пору чудовищных нервных перегрузок он и в рот не брал. Хотя тут-то тебе, казалось бы, и карты в руки – выпить на прощание хочется, аж кричит! Я не видел его под мухой ни на прощальном вечере в Киеве, ни когда мы были последний раз в Москве. Так что глоток водки, выпитый в бориспольском буфете за полчаса до посадки, был актом высоко символическим. Святое дело — прощание с родиной!..
Перед главным входом киевского аэропорта «Борисполь» нас было с десяток человек. Вспоминаю Гелия Снегирева, Галю Евтушенко, Олега и Лялю Лапиных, Сашу Ткаченко, Гарольда Бодыкина, ветеринара Джульки и еще двух-трёх людей, не помню имен.
Дело было после полудня, 12 сентября 1974 года.
Галя Евтушенко приехала утром в день отлёта, вместе с Лилей Лунгиной. Галя давно пообещала быть на проводах и без напоминаний позвонила, мол, встречать не надо, сама найду.
Чтобы вытащить Лилю, пришлось пойти на крайние меры.
Накануне Виктор Платонович долго разговаривал с Москвой, прощался с Симой и звал: пусть хоть Лилька приедет. Прилетай, грубовато упрашивал её, когда ты еще меня обнимешь, приезжай на полдня, и всё!
Нет-нет, это исключено, горячилась Лиля, зачем эти сложности, можно и так попрощаться. А обещанную ей на память монографию Сальвадора Дали, в роскошном серебряном переплете, – такую ни за какие деньги даже в Москве не достанешь, – можно передать с Галей, раз она едет в Киев...
Некрасов взъярился.
– Если хочешь получить Дали, то только в собственные руки, запомни! А там как знаешь!
И повесил трубку.
Лунгина всё-таки приехала, утром в день отлёта. Торопилась, дальше двери провожать себя не разрешила. Они обнялись, поцеловались, и расстроившийся ВП ушёл к себе в кабинет. До отлёта оставались считанные часы...
В здание аэровокзала в тот день никого без предъявления билетов не пускали, объяснил серьезный дядя в форменной фуражке. В стороне стояла группка сопровождавших Некрасова гэбистов. Им было в высшей степени начхать на нас, сошка мы были для них мельчайшая. Они открыто томились, всё это им было неинтересно, как щекотать самого себя.
Если мы чуть отходили в сторону, группка тоже смещалась.
Но возле нас всё время толокся невозмутимый парень с узким чемоданчиком, в торце которого было отверстие для объектива кинокамеры. Чемоданчик был самодельный, его отладил, видно, какой-то киевский умелец. Сразу заметив, все начали тыкать в него пальцами и ненатурально смеяться. Парень – ноль внимания, сам глядел в сторону, а объектив направлял на нас.
Вика снова смылся в буфет — повторно выпить сто грамм. Прибежал, когда объявили посадку. Все бестолково начали обнимать и целовать ВП и маму, тискали Джульку, бормотали какую-то прощальную ерунду.
— Ладно, ладно, — торопил всех Некрасов, — заканчиваем проводы, перед смертью не надышишься! Все по домам!
И они с мамой пошли через вестибюль, а мы смотрели вслед через стеклянную дверь. Никто не плакал. Мама беспрерывно оборачивалась на ходу, махала рукой, Вика ушёл сразу вперёд, не оглядываясь.
Они улетели в Цюрих, а оттуда в Лозанну.
Мы ещё несколько минут взволнованно потоптались, погалдели. До крайности захотелось выпить. Порешили сообразить по капле-другой, помянуть путешествующих, как положено у людей. О слежке больше вспоминать не решались, по сторонам не смотрели, сели в два такси. Поехали, шеф, в Пассаж!..
Генеральные проводы Некрасова были устроены накануне.
К всеобщему облегчению, Вика оповестил заранее, чтобы в аэропорт никто не провожал, незачем дразнить органы, устраивать очередное сборище.
Сказать по правде, общую картину этого вечера я помню расплывчато, сбивчиво и урывками, а из подробностей запомнил совсем малую толику.
Народа пришло невиданно и неожиданно много. Некоторых я видел впервые. Толклись на кухне и в гостиной, в коридоре и на балконе.
Накурено было невообразимо, люди сдержанно гомонили. Смеялись несмело, шептали на ухо, восклицали тосты и обильно шутили. Никто не фотографировал, это считалось бестактностью – понимали, что это многим не понравится. Музыки не было, это я помню точно.
Некрасов сидел в кабинете, принимал слова прощания, люди подходили непрерывной чередой, подсаживались и уступали потом место другим.
Он был почти трезв. В чем не упрекнёшь компанию.
Помню стоящую в коридоре плачущую Нину Богорад, жену верного друга, не решившегося прийти. Она побыла недолго, поцеловала на прощанье Вику и тихонько ушла.
Помню, как ВП спрашивал, не пришёл ли его друг архитектор Ава Милецкий? Ранее по телефону тот сказал, что занят, но, может, выкроит минутку...
Ко мне всё время подходил бывший мамин сослуживец Гарольд Бодыкин. Тогда он работал в Днепропетровской опере то ли режиссером, то ли завлитом. Приехал нарочно на проводы. Удивительно, но именно разговор с ним я запомнил отчётливо, несмотря на пьяный дурман.
— Витя, пошли выпьем! — говорил он и пил сам не увиливая. — Давай ещё по капле! А если что надо спрятать, рассчитывай на меня! Я помогу. Сберегу или еще что...
— Что там прятать, Гарольд! — неуверенно отпихивался я. — Что там сохранять, всё уже раздали.
— Давай ещё ахнем! — снова подходил он ко мне с бутылкой. — А если какие материалы надо понадежнее пристроить или рукописи, так, я готов помочь.
Чтобы отделаться от него, я взял в кладовке толстую папку с рукописью «В родном городе» и ткнул ему, вот, возьми и храни.
— Все будет в порядке, — зашептал он и как-то воровато засунул папку под пиджак, — всё будет о’кей, Витя!
И выскочил на лестничную площадку, даже на скорую руку не попрощавшись.
Порядок в те времена был установлен такой: основной багаж проходил таможню по месту жительства уезжающего за несколько дней до отъезда. На самолет все шли только с чемоданами.
Я был единственным, кто на деле помогал Некрасову собирать дома ящики и сортировать вещи. Сашка Ткаченко больше получаса возни не выдерживал, садился с сигаретой и докучал советами.
Свой дипломный проект — рулон пожухлых планов и чертежей общего вида Киевского вокзала, бережно хранимых в кладовке, — Виктор Платонович с почестями вручил Сашке: сохрани для потомков! Было видно, что расставаться с рулоном жалко, но и брать с собой такой громоздкий сувенир молодости было явно не с руки.
В последние дни перед отъездом ВП обязательно меня прихватывал, когда бегал в домоуправление, милицию, бухгалтерию, ходил по инстанциям за справками и формулярами, метался, заказывая контейнер для ящиков. Вика уже давно привык говорить со мною если и не обо всем, то об очень многом, не скрываясь поведывать свои опасения и заботы и поручать любые дела.
За день до таможни мы с Сашкой провели целый день на главпочтамте, отправляя во Францию центнеры бандеролей с книгами, что были отобраны Некрасовым как крайне необходимые для будущей работы. К которой он твердо решил приступить сразу же по прибытии в Париж. Не дожидаясь основного багажа! Благие, как всегда, намерения...
Таможенники сочувственно и вежливо поглядывали на Некрасова, нарочито демонстрируя свой безучастное отношение к смехотворным пожиткам и утвари писателя. Мол, что тут смотреть, ясно, что никаких ценностей нет! Какие-то бумажки, папки, надколотые вазочки, разношерстная посуда, книжки, рисуночки, рамки без стекла, коробки с фотографиями ничего заслуживающего внимания.
Фамильное серебро, — главную семейную ценность, — шесть чайных ложек, половник и подстаканники, — никто не взвешивал и не пересчитывал, просто как-то обидно... О вывозе же полудюжины простеньких акварелек и картин и речи не могло быть. Потребовались чудовищные по сложности экспертизы, чего Некрасов убоялся. Поэтому все было оставлено нам.
Досмотр подходил к концу. Наблюдавший подполковник из политической таможни давно уже скучал в сторонке и казался не грозным. Книги, папки с вырезками, фотоальбомы, старые советские газеты и журналы, простыни и подушки... Хлам всякий! Многие десятки разных изданий в «Окопах Сталинграда», на память. Наверное, все-таки, велели излишне не придираться...
Казалось бы, много бумаг, опальный писатель, смотри в оба, может быть что-то подрывное! Но нет, взяли наугад блокнот, книгу, альбом, невнимательно полистали, вот тебе и весь таможенный досмотр. Полистали тоненькую брошюрку Луначарского «Об антисемитизме». С надписью автора.
— Сентиментальная ценность, как говорят французы! — объяснил Некрасов.
Никто не возражал.
В начале шмона таможенники было насторожились – магнитофонные пленки! Нарушений в этом никаких, но один все же взял наугад кассету, вставил в портативный магнитофон, заморскую диковинку. И забренчала гитара, и запел, чуточку блея, Окуджава. Таможенник заулыбался, а другой перестал ковыряться длинным щупом в тюбике зубной пасты.

                    Надежды ма-а-ленький оркестрик,
                    Под управлением Любви...

Каждый принялся вновь за свое дело, но плёнку не выключили, дослушали до конца.
– По-моему, — сказал потом Вика, — все тогда прониклись друг к другу чем-то похожим на симпатию.
Плёнку таможенник положил в сторонку, как бы по забывчивости, и Некрасов не возражал, отвернулся — бери, мол, парень себе...
Открыл коробочку с медалями. «Красная Звезда», «За отвагу», «Знак Почета», Сталинская премия... Орденские книжки...
— А где удостоверение на медаль «За оборону Сталинграда»?» — Таможенник пошарил в коробке.
— Потерял! — беспечно так хохотнул ВП. — Еще в сорок пятом. Девятого мая, в Киеве, так выпили, что ничего в карманах не осталось!
— Так не пойдёт! — очень строго сказал подполковник. — Ищите удостоверение, без него медаль останется у нас.
Некрасов заметался. Это была его любимейшая память о Сталинграде. А тут на тебе... Вдруг он выхватил из кучи своих книг какое-то издания пятидесятых годов, открыл книжку и пришпилил медаль к титульному листу, прямо на название «В окопах Сталинграда».
— А так пойдёт? — чуть ли не в отчаянии воскликнул ВП.
— Пойдёт! — подполковник неожиданно улыбнулся. — Забирайте свою медаль!
Некрасов облегчённо скорчил хитрющую рожицу и подмигнул мне:
— Ну, как?! Мы едали всё на свете, кроме шила и гвоздя! — украдкой просиял он.
Потом в Париже Некрасов не раз рассказывал, какого он натерпелся страху с медалью на таможне.
Я почтительно храню эту достославную реликвию – невзрачное издание «Художественной литературы» 1958 года «В окопах Сталинграда» со следами от медальной булавки.
 

Отрывок из романа Александра Селисского
«Трофим и Изольда»

6-я глава.
Чай не должен быть горьким!

<...>
Реплика «a part» третья и последняя… ЭПИЗОДЫ ИЗ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА НЕЗНАМЕНИТОГО, (но внешне похожего на поэта Валерия Брюсова).
Олег Антонович Лапин 1931 — 1998. Киевский житель, православный человек и дворянин – по матери. Увы, дворянство в России наследуют исключительно по отцу.
Лапин: «А как посылать, так по матери! Сволочи…».
Итак, мы рождались в государственных родильных домах, учились в казённых школах, работали, лечились, жили и умирали на чужой территории. Тем более гордился он – не социалистический «ответственный квартиросьёмшик», нет! Владелец наследственной квартиры в деревянном доме постройки девятнадцатого столетия. Без телефона и «удобства во дворе». Зато гордое: — «Кто из вас платит Советской власти земельную ренту?» (Из рассказов Олега Лапина и о нём. В дальнейшем «из О.Л.»). Когда-то дом освещался керосиновыми лампами, но со временем провели электричество. Олег утверждал, что в комнатах повесили свечи Эдисона, а в дворовой уборной лампочку Ильича.
Дом стоял на Кудрявской — тихой, мощённой булыжником, двухэтажной улице, выгнутой полукругом, от чего выходила она обеими сторонами на Львовскую. Во одно время живал здесь Афанасий Иванович Булгаков с семьей, а также родственники присяжного поверенного г-на Ульянова В. И. – впрочем, согласно историческим документам, был он только помощник присяжного поверенного и дальше по той стезе не двинулся, отчего, может быть, и перешёл на другую, что имело негативные последствия для миллионов семей, причём для Лапиных меньше, чем для многих других. Ибо живы остались.
«Все дома в нашем дворе принадлежали моему деду. Дед был человек состоятельный, член правления банка. Наш дом занимала семья, другие сдавались в наём. Но в пятнадцатом году дед влюбился в шансонетку, сбежал из дому, за год, спустил всё, кроме единственной квартиры и нищим вернулся в семью. В обществе над ним смеялись. А через год смеялся он: «товарищам» было нечего отобрать. (Из О.Л.).
Дедом и его шансонеткой Олег тоже гордился. Надо же было так угадать! И ещё гордился дядей. В семейном фотографическом альбоме, наполненном господами во фраках и сюртуках, дядя был похож на матроса с чайна-клиппера. Так оно и было: «позор семьи», мальчишкой бежав из дому, шлялся по свету. Был матросом, рабочим в Буэнос-Айресе и ещё на каких-то случайных, увы! – не престижных работах. Умер в больнице для бедных, как говорил Олег, от гонконгского сифилиса. Может он в Гонконге особенный? Этого Олег не знал, но родственником гордился, по-моему, даже больше чем дедом. И ещё тем, что сам не только коммунистом или комсомольцем, но даже и пионером никогда не был! Из чего, правда, можно сделать вывод, что октябрёнком всё-таки был. Но кто же совсем без греха?!
У Лапиных я впервые увидел Библию с иллюстрациями Дорэ. И ещё книжку «Помазанник Божий» с ятями, ерами, фитой. «Вы должны были вырасти, оглядеться, понять всё вокруг. А я с детства не слышал другой формулы, кроме «Эта бандитская власть» или «эта позорная власть» (из О.Л.).
А псом Олег не гордился и совершенно напрасно. Как уже сказано Пауль был умён, очарователен и совершенно не повинен в том, что он беспаспортный пудель, а не породистая овчарка! В конце концов у хозяина родословная тоже была с дефектом (см. выше)...
Пятилетний Олежек хотел стать писателем и даже начал писать рассказ, но придумал только первую фразу: «По комнате летала насекомая муха...» К художественному творчеству больше не возвращался но, видимо чувствуя причастность литературе, водил знакомство с пишущей братией. Интересовался происхождением слов и терминов. Услыхав про «Европейское сообщество», спросил:
– Это от слова «сообщники»?
Но стезю выбрал техническую, как несравненно более надёжную, да и наследственную, хоть и по недворянской, отцовской линии.
«Особенно бережно хранил отец три книги с памятными надписями. Первая была Евангелие и надписана: «Лапину Антонию 1912 года, июля, 12-го дня, в день окончания гимназии. Для руководства в жизни». Вторая – История ВКП(б) под редакцией И. В. Сталина. Соответственно: «Лауреату Сталинской премии Антону Мокеевичу Лапину 21-го июня 1941 года». Наверное, тоже для руководства. Он был одним из авторов знаменитого сварного шва Патона, к которому сам Патон, как рассказывают, имел отношение косвенное. Инженер-мостовик, не имевший представления о сварке, получил заказ лично от Сталина. Попробуй, откажись! Третья книга была, по слухам, без дарственной и надёжно упрятана от посторонних. О ледовом походе генерала Корнилова, в котором студент Лапин участвовал не совсем добровольно. В Ростове на улице к нему подошли трое. «Студент? Интеллигентный человек. Почему не с нами?» А на боку у каждого пистолет. «Я с вами, господа, с вами» (Из О.Л.).
Справедливости ради замечу, что ни я, ни кто-либо из знакомых эти книги в руках не держал. Но участие Антона Мокеевича Лапина в разработке знаменитого шва мне подтвердили сотрудники Института электросварки.
Этим швом варили «Т-34» — лучший танк Второй мировой войны.
Придя к сыну в день рождения, он увидел нашего друга Генриха, и они радостно бросились друг к другу.
— Геня! Откуда ты знаешь моего папу?!
— Мы встречались... — сказали оба вместе. Чуть смущённо. И не продолжили. Со мной Геня был откровеннее. Встречались они, как правило, в винных магазинах. Потому и жил Антон Мокеевич отдельно от семьи, уже много лет.
Олег поступил в Политехнический институт, но не надолго. Повесть о невезении:
«В глазах профессора увидел я отвращение и ужас при мысли, что, не зачтя материал, со мной надо встречаться ещё раз. Старик придвинул ведомость, мечтая поставить вожделенную тройку и забыть этот кошмар. « Зачётку! – сказал брезгливо. Я протянул зачётку. – Ла-апи-ин, – протянул он, Лапин Олег Анто-о.... – и вдруг побагровел… но тут же стал зеленым. И заорал на меня, стуча по столу обоими кулаками сразу. Ещё и топал ногами, одновременно хватаясь за сердце. – «Что-о? – надрывался он. Это у сына Антон Мокеевича такие знания?!! Во-он-н! – Даже в коридоре я слышал: – Вон, вон и вон!...» – Я единственный студент в мире, который по блату провалился. (Из О.Л.).
Так и не закончив института – а учился, кажется, в четырёх, практическое знакомство с радиотехникой Олег начал с ремонта трофейных приёмников, прозванных «Геббельс». Согласно легенде, которую он, в лучших традициях дипломатии, не утверждал, но и не оспаривал, первый «Геббельс» безнадёжно испортил, за что получив прозвище «фашист», прилипшее навсегда. И еще «дворянин-умелец». Отдыхая днём на службе, вечерами, зарабатывал: брал в ремонт магнитофоны. Заявлял, что ручной труд есть исконная традиция русского дворянства, идущая от князя Волконского: тот, как известно, стал в Сибири огородником. Увы! – магнитофоны были у всех друзей, их тащили на ремонт к Олегу. Друзья же, как известно, платят дружескими чувствами. Вконец обнищав, он вступил в бригаду халтурщиков. Бригада, по подрядам строила в автопарках конвейеры, для осмотра и ремонта грузовых машин и Олег должен был снабдить их автоматикой.
Дирекции автопарка нужно было: а). Отчитаться перед руководством за выполнение годового плана по рационализации; б) Часть денег прикарманить. Конвейер был туфта, липа, чистая советская показуха, никакие грузовики, равно, как и легковушки или, скажем, бронеавтомобили никто никогда не собирался на нём ремонтировать или, хотя бы, осматривать. Но один раз в присутствии начальства (которое было в курсе дела, но блюло свой интерес перед начальством высшим, а те перед ещё высшим!) один раз лента должна была двигаться. Автоматически останавливаясь где надо. Эту автоматику делал Олег. Парни вечерами вкалывали по-чёрному, предвкушая грядущий отдых у моря. Наконец закончили. Разделили деньги. Выпили по маленькой за окончание трудов. И в тот же вечер Олег проиграл свою долю в преферанс. Он вздохнул, почесал в затылке и фальшиво пропел:
Капитал, капитал, улыбнитесь...
На основной работе он также проектировал автоматику. Подозревая, что и она никогда не будет работать. Построили же электростанцию, самую большую в Сибири, хотя и другие были не маленькие. Электростанция работала в половину проектной мощности: не было потребителей. В другом месте завод, самый передовой в Европе. Он выпускал технику, с каждым годом всё больше отстающую от мировых стандартов. По Беломорканалу некому плавать. По БАМу нечего возить. Всё было не важно ибо, что бы ни строила страна, на самом деле строили светлое здание социализма, такое же «липовое», как всё остальное. Кирпичи в него вкладывал каждый на своём рабочем месте. С идейно выдержанным грохотом, даже в конструкторском бюро. Олег говорил: «Я каждое утро приношу и вкладываю свой кирпич. А каждый вечер вынимаю его и уношу обратно».
У него было две тёти, двоюродные мамины сёстры. Младшая была знаменита: народная артистка СССР Зоя Михайловна Гайдай. Тётя Зоя пояснила Олежеку, что музыку надо слушать громкую, иначе пропадают высокие ноты. Но она в глубине огромной квартиры, в доме где жили оперные звёзды, на новейшем импортном проигрывателе слушала Джильи – на худой конец, Лемешева. У Олега магнитофон «Днепр» стоял на подоконнике, единственном свободном месте и слушал он Розенбаума1 тоже громко, по тётиному совету. А в соседнем доме был райком партии. Да-да, той самой. Другой тогда не было. И пришли. И сказали. Олег заупрямился, напомнив пришедшим, что постановлением горсовета громкая музыка запрещена только с одиннадцати часов вечера до восьми утра. Действительно, было такое идиотское постановление (его потом отменили) и каждый сумасшедший магнитофонщик целый день мог безнаказанно отравлять жизнь соседям. Но не всяким. Скоро пришёл милиционер и отвёл в суд. Там было пусто. «Подожди здесь, – сказал милиционер, – я найду судью». И куда-то ушёл. Олег немедленно бежал. До конца дня прятался. Не ночевал дома. Утром переоделся в новый костюм и пошёл на приём к адвокату. Адвокат объяснил, что он абсолютно прав, и никто ни в чём не может его обвинить. Взяли на работе. «Вчера отделался бы штрафом, – сказал милиционер. – А теперь будешь сидеть. – И он получил десять суток. И сидел. В новом костюме, который старел на глазах. Олег с Трофимом не подозревали, что они собратья. Или коллеги?
Старшая же тётя Олега, Мария, (отчества я к сожалению не знаю, т.к. с тётей знаком не был: увы — люди смертны. К счастью, бессмертны предания) старшая тётя воспитывалась в Институте благородных девиц. Из преданий: «У неё были изысканные манеры, даже в старости она «держала спину», блестяще владела французским и немецким языками, но искренно удивилась прослышав, что Земля имеет форму шара. Для благородных девиц такие познания были необязательны» (из О.Л. — Конечно, племянник некогда собирался писать рассказы, но у меня нет для вас другого источника.) На её туалетном столике, однажды появилась фотография Булганина.
— Тётя!!! — задохнулся Олег.
— Ну, — оправдывалась тётя, — во-первых, интеллигентное лицо. Дворянин! Во-вторых, Николай Александрович. Приятно. – «Николай Александрович», так звали последнего царя. Войдя в комнату, где сидел племянник с товарищами, тётя оговорилась: «Господа, прошу к столу!»
Олег клялся, что «господа» с перепугу вымыли руки.
Так вот, старшая тетя говорила:
– Всё, что произошло в семнадцатом году, на самом деле справедливо. Очень мало нас было. А народ жил плохо, невообразимо плохо, безграмотно и нищенски, и это ничуть не интересовало ни царя, ни правительство, ни, так называемых, общественных деятелей. Мы получили то, чего заслуживали.
Не так уж плохо её учили в «благородном институте». Я верю ей больше, чем рассказам о патриархальной, богоносной, а заодно и прогрессивной России, которую мы, будто бы, потеряли.. Так легко соблазнили её большевики вкупе с жидами! Тётя может и не догадывалась о форме Земли, но знала, что в саду падают гнилые яблоки.
У Олега тоже была фотография вождя. Нет, не Булганина с его сомнительно интеллигентным лицом. В марте тысяча девятьсот пятьдесят третьего, он вырвал из «Огонька» большую, в полный разворот фотографию с надписью «Иосиф Виссарионович Сталин в гробу». Поставил в стекло книжного шкафа, как раз напротив своей тахты.
— Просыпаюсь и сразу вижу: в гробу! Точно в гробу. Не приснилось.
Внизу жил уголовник, весь татуированный и даже на свободе стриженный наголо. С Олегом они были друзьями. Раздался звонок. Олег сидел за пишущей машинкой, одним пальцем перепечатывая роман «В круге первом». По столу разбросаны листы с текстом. В линзе покачивается испитая рожа с дыркой вместо зуба. «Что он в этом понимает?» – подумал наш Иван Фёдоров и открыл дверь
– Дай трояк на опохмелку, — сказал уголовник. — Бля буду, верну. Шланги горят, а змея кричит — «нету»! Врёт падла, найду. Но пока дай.
— Ясно, врёт, — сказал Олег и полез в гардероб за бумажником. Уголовник ткнул пальцем лист, зажатый в машинке. Ухмыльнулся.
— Гы-ы! — сказал. — Тебе срок будет больше моего! Гы!
Понимает, оказывается...
Олег Лапин на подпольной выставке абстракционистов: «музей невразумительных искусств»... Он же, в государственном учреждении: «Бактерии размножаются делением. А чиновники умножением…»
У Олега было две жены: сначала первая, потом вторая. Каждая другую не любила. Первая жена поменяла его на его старого друга. В дверях Олег предупредил:
— Не шуми. В боковушке новый родственник занят творческим трудом: дату подделывает в моём больничном листе.
Профессионализм и мастерство он, как интеллигент, уважал.
Вторая жена Ляля говорила, поглядывая на мужа: — Я знала, что любовь зла, но не настолько же!
Он говорил, сверкая зрачками:
— Ну, за «козла» ты мне ответишь!
Она отвечала, помахивая скалкой:
— Отвечу, не сомневайся!
И так все тридцать лет…
Она была украинской националисткой. А Олег великорусским шовинистом.
… Трёхмесячная дочка сосредоточенно пускала пузыри.
— Ну, — обратился к ней папа, с каждым словом повышая голос, — как ты относишься к Советской власти?! — последние слова он просто орал. Дочка испугалась и заплакала. Ещё плевалась и сучила ножками.
— Гены! — произнёс Олег торжественно.
Шутки шутками, но, выросши, она сумела удрать из родного Союза. Времена ещё были тяжёлые, еврейкой она ни с какой стороны не была и границу, говорят, пересекала по-пластунски в густом колючем кустарнике. Привязав на спину малолетнего сына.
Проползли. Живут в городе Стефана Цвейга и Теодора Герцля. По слухам, внук Олега быстро забывает русский язык.
…Когда в городе Киеве, в исконно русской, православной семье рыжего котёнка зовут Натан, это далеко не всем нравится.
— Конечно, — сказал сосед Изя, глядя в потолок и аккуратно стряхивая пепел на чистое блюдечко, — конечно. Почему бы и не назвать рыжего кота Натаном? Почему нет? Или, скажем, Соломоном... Давидом...
— А Васькой можно? — прошипел хозяин.
Изя вздохнул и ушел. Сёма, Наум и Генрих против «Натана» не возражали. Не возражали даже чопорная Марина и высокомерная Клавдия, за приличность именуемые «две леди Мильфорд». Потому что на самом деле подаренную кошечку звали Наташей. Кстати, вы не обратили внимания? – у всех животных клички, даже у собак. А у кошек имена. «Кошка по кличке Мурка» – не звучит. По имени Мурка – совсем другое дело. А Наташа, тем более. Умничка она была, к имени быстро привыкла и бежала не на «кис-кис», а на зов. Росла быстро. Но тут выяснилось, что Наташа вовсе даже и не кошка, а как раз наоборот. И чем дальше, тем «как раз» становилось больше а «наоборот» виднее. И нужно было имя другое, но похожее, чтоб не сбить животную с панталыку. Так получился из Наташи Натан, а потом Натанище – огромный, рыжий, добродушный лентяй. Ради вящего спокойствия хозяев, торжественно кастрированный.
— Теперь бы можно и Наташей, — ухмыльнулся хозяин, поглаживая пушистый хвост.
Куда подевалась живость юного создания?! Удивительно ленивый стал котяра. Играл только на полу и на тахте. Чтобы залезть, как другие коты, в пылюку, под шкаф, или по занавеске на карниз – ни за какие коврижки! Коврижки ему несли прямо на тахту, да ещё и уговаривали съесть. Он снисходил. И вдруг полез к открытой форточке. Вскарабкался на подоконник, прыгнул вверх, сорвался. Прыгнул снова, сорвался. И ещё. И ещё. Примостился на узких рёбрах двойной зимней рамы. Вместо мягкой тахты! По доброй воле!
— Ха, — сказал Олег, посмотрев в окно. — Ха! Там кошка. Дура! Он даже не понимает чего ей надо. Пусть мяукает, пока не надоест.
Но произошло невероятное. Олег и Ляля были на работе, а тёща Варвара Емельяновна вернулась из магазина и ахнула: кот исчез. Только ветер покачивал открытую форточку. Кто сказал, что нет на свете настоящей любви? Да отрежут лгуну... да-а-а...
Хозяин вздохнул: «жаль беглеца, конечно. Привыкли к нему. Да нам что! Вот Натану действительно не повезло. Бедняга. ... Не надо было его. На самом-то деле это он пострадавший. Он, а не мы. Да»
— Чепуха, — перебила Ляля и маму, и мужа. — Самая несчастная в этой истории кошка. Да, да и не спорьте. Я лучше знаю. Самая несчастная из них кошка, уж поверьте мне!
И каждый был прав по-своему. Со своей точки зрения, со своей, так сказать, колокольни. В своём, я бы так определил, ракурсе. Но, услышав дочь, Варвара Емельяновна посмотрела на зятя внимательно. Даже подозрительно. Со значением. Да. Так вот она была не права. Мне Надя говорила, которая с Олегом вместе работает, и в колхоз прошлой весной тоже ездила с ним вместе. И Лена из типографии. И Люда, врач нашей футбольной команды. И Таня, лялина подруга. Бывшая подруга, конечно. И ещё некоторые.
Да и Ляля не та женщина, которая терпела бы... Да. Уж поверьте мне!
… Ура! Социализм. кончился. Украина стала государством, Киев столицей, Олег пенсионером. Политики сражались за высокие идеалы, а он мрачно смотрел в платёжную ведомость. Это на месяц…
— Ну, за кого голосуешь? — спросила жена Ляля.
— Говно с говном не сравнивают, — вздохнул Олег Лапин, сворачивая ведомость…

________________________

1 Комментарий Вячеслава Черния, друга семьи Лапиных

Неточность – не Розенбаума тогда крутили у Олега, а Успенскую, и бобины спрятали потом у меня.

 

Клавдия Лейбова

Незабвенный Лапоть

(Эта маленькая новелла — отрывок из большого рассказа «Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать». Рассказа о моих друзьях).

Однажды к нам в гости пришел Олег Антонович Лапин, в дружеском просторечии — Лапоть.
В тот день у нас, как всегда, толклись разные люди. Под ногами вертелись дети, любящие с взрослыми пообщаться. Кирюша был еще совсем юн, я думаю, лет двух с половиной, а Роман был уже вполне взрослый мужчина, лет девяти примерно. И вот, столкнувшись на какой-то траверзе с младшим братом, он покровительственно взял его за подбородок и произнес: «Кир, почему у тебя такое грустное лицо, как у коровы, которую доит деревенский вор?» Мы, привыкшие к таким пассажам, не реагировали. А вот Олег Антоныч вздрогнул и задал начитанному ребенку вопрос: «А что было написано на ведре у Козлевича?» «Арбатовский родильный дом» – снисходительно к глупости взрослых ответил Роман.
Тогда Лапоть вдруг, не говоря худого слова, вышел вон. Ну, мало ли что человеку понадобилось. Мы продолжали себе веселиться дальше, кто-то приходил еще, кто-то, напротив, покидал нас. Через некоторое время вновь явился Олег. В руках у него была книга, содержащая две — «12 стульев» и «Золотой теленок». На титульном листе стояла дарственная надпись: «Олегу Лапину, лучшему знатоку сих творений от Киевского Клуба Золотого Теленка. Отныне ты назначаешься Вице-Президентом Клуба». За абсолютную точность не ручаюсь, но смысл был такой. Олег сел, взял ручку, и написал новое посвящение, что-то вроде «Победителю-ученику от побежденного учителя» — кажется, именно так. Мы были в восторге, и больше всех — Роман. Он гордился. Еще бы! Такое получить от Самого Лаптя!
А теперь вы можете спросить меня, отчего я не открою эту замечательную во всех отношениях книгу и не приведу надписи в их первозданной формулировке? Увы мне и ах!!! Давно уже голову посыпаю по этому поводу пеплом, ругаю себя за интеллигентскую нестойкость к жизненным испытаниям и непротивление злу насилием.
История утери книги тоже не совсем тривиальна.
Тем же летом, когда происходили описываемые мною события, мы отдыхали на даче моей сестры в Ирпене. Ближайшим соседом по даче был человек, которого тетка моя Песя называла «Пысьменнык». Звали его Дмитрий Фомич Паламарчук. Жили дружественно — мы брали воду из его колодца, а он с семьей ходил через наш двор к электричке и на рынок.
Он и в самом деле был писатель, точнее — переводчик, и очень талантливый. Во время войны он, совсем молодой человек, силою обстоятельств оказался в рядах ОУН-УПА и воевал против Советской власти. За что и получил 10 лет лагерей. Сидел в Инте с 48-го по 54-й. Там учил его французскому языку бывший немецкий посол в Италии, а английскому — Николай Терещенко, внук известного киевского сахарозаводчика и мецената. Там же Дмитрий начал переводить сонеты Шекспира, которые впоследствии ВСЕ перевел на украинский язык. С помощью Максима Рыльского поселился в Ирпене, где и оказался соседом — забор в забор — с моей сестрой. Теперь эта улица названа его именем. Он известен также как переводчик Брюсова, Мицкевича, Тувима, Прешерна, Гейне, Эредиа, Петрарки, Байрона.
Между прочим, он взращивал необычайные урожаи сельхозпродуктов на своем весьма небольшом дачном участке. Нас он донимал запахами — удобрял грядки исключительно натуральным продуктом. У писателя были сын Вовка и дочь Оксана. Очень тихие дети, просто бесшумные какие-то. Был у него пес по имени Рудько, рыжий, понятное дело, и вполне мирный. Про жену совершенно не помню — наверное, она была еще тише, чем дети.
Пысьменнык любил к нам зайти и поговорить о прекрасном. Говорил он на рафинированном украинском языке, какой я люблю до сих пор. В один из таких заходов он взял почитать дорогую нам книжечку, с которой мы не расставались, — взяли даже на дачу. Не совру, если скажу, что знали ее близко к тексту. Мы, как и многие тогда, ею разговаривали.
Надо ли рассказывать эту печальную повесть дальше? Когда мы книгу востребовали, Пысьменнык сказал, что уже один раз нам ее отдал. А нам так стыдно было за него, что мы не стали настаивать. А что было сказать? Я не жадная, но до сих пор эта потеря торчит во мне, как заноза.
Такова грустная история подаренной Олегом Лапиным книги.
Впервые Лапина я увидела на свадьбе нашего друга Александра С. Селисского. Прежде всего Олег поразил меня сходством с малодоступными тогда изображениями поэта Валерия Брюсова. Я с кем-то поделилась, и мне сообщили, что Лапин, вообще-то, дворянин. По матери. Я была молодая, нахальная, испорченная изучением марксистско-ленинской философии, и немедленно сообщила, что теперь понимаю, почему дворяне выродились, как класс. Конечно, ради красного словца. Ибо силу мужского, мужицкого даже какого-то, лапинского обаяния не могла не почувствовать ни одна имеющая хоть какие-нибудь мозги женщина. Точно, правда, не знаю, мозги в этом деле при чем, или нет? Сам Олег был в этом спорте неутомим, и на вопрос: скоро ты угомонишься? Какой еще такой бабы тебе надо? – ответствовал: той, что уже повернула за угол, а я не успел увидеть.
Кстати, о спорте. Однажды Лапин рассказал нам забавную историю о своем спортивном прошлом. После войны в Киеве был известен один совершенно замечательный тренер по боксу. Попасть к нему в секцию мечтали все мальчишки. Пошел и Олег. Тренер посмотрел на него, сказал: «Раздевайся». Посмотрел еще раз, с жалостью, ибо был герой невелик ростом, крайне щупл и нескладен. Потом тренер сказал: «Пятьдесят кругов по залу, бегом. И ко мне». Олег побежал. Хоть зал был – не стадион, но все же к концу не тренированная да еще и отягощенная ранним курением дыхалка стала подводить. Но он добЕгал назначенное. Тяжело дыша, подошел к тренеру, и, довольный собой, нагло спросил: «Ну, что, выйдет из меня боксер?» И в ответ получил: «Как из говна пуля». Но в секции все же его оставили.
Олег Антоныч Лапин вообще был необычайно одаренный человек. Это касалось и вопросов самой разнообразной техники, к которой он был нежно привязан, да и многое умел. Был невероятный Плюшкин в деле собирания железок, досочек, пластмассок, деталек радиоаппаратуры, проводов, трубочек, а уж отверток, дрелей, пилок, паяльников, сверл, напильников, а уж всякого мелкого и крупного крепежа!!! Я отлично помню, как однажды он был у нас в гостях еще на Печерске, и мой муж Гриша показал ему свой тайный, стоящий в маленьком коридорчике, шкафчик. Шкафчик на самом деле был частью варварски раскуроченного нами изумительного старинного родительского буфета, плач по которому — и не только по нему — уже звучал в моей повести «Двор». А нужно сказать, что, кроме вышеперечисленных богатств, сей шкафчик хранил многое, недоступное простому честному фанату железок: мы ведь работали на авиационном предприятии, и Гриша имел доступ к авиационной свалке. При виде всевозможных моторчиков, магнитов, извлеченных из старых самописцев, зеркалок оттуда же, тросиков от бустерных систем, обрезков титана, проволочных мотков в ярких виниловых одежках, контровочных и жгутовочных материалов, словом, — всех богатств, недоступных человеку вида Плюшкин-сапиенс, Лапин готов был рыдать. Но Гриша был человек добрый и Олегу из буфета тоже кое-что перепало.
Иногда, и довольно часто, Олег Антоныч изрекал исторические фразы. Многие уже увековечены Александром С. Селисским и я, как бы ни хотелось, не могу повторять. Но и мне, как говорится, хотелось бы «свои пять копеек вставить».
Случилось так, что меня прооперировали и удалили желчный пузырь. Немедленно Лапиным был пущен слух, что сделано это было отнюдь не по жизненным показаниям, а, скорее, по чисто стратегическим: извлеченный орган, как он утверждал, не был выброшен, а пересажен в кончик языка. А уж что после того форма у языка оказалась раздвоенной, так это — чисто побочное явление. Легенда сия живет в поредевшем кругу друзей до сих пор. В случае моего не слишком-то толерантного высказывания меня просят: "ну-ка, покажи язык?"
В марте 70-го года мы вернулись после длительной командировки из города Арсеньева, что в Приморском крае. А в апреле у Олега день рождения. И вот меня, как застоявшуюся лошадку, отпустили на травку погулять. А так как я была кормящая мать, — Кирке было пять месяцев, — то была весь вечер трезвая, весьма огорченная этим обстоятельствам и посему наблюдательная. Так, я наблюдала множество появившихся за годы нашего отсутствия новых персонажей. Персонажи, в основном почему-то женского полу, видимо, по недосмотру жены Олега Ляльки, размножались почкованием, что ли. Одна Персона была так пьяна, что вышла на меня с чулком в руке и с изумленным выражением на лице — видимо, не могла вспомнить, кто снял, или почему один только? Она молча смотрела на меня в ожидании помощи, и с немым укором одновременно, этой помощи не получив. Наверное, на моем лице в свою очередь было написано мучительное размышление над аналогичными вопросами. Ответа не находилось. В общем, если все выпили, а ты, как последний дурак, сидишь трезвый, много чего в голову печального и не слишком доброго приходит. Попробуйте сами, и вы меня поймете и не осудите.
Доктор Фред (отдельный и тоже достойный описания персонаж, может, доберусь как-нибудь)1 в тот вечер то ли не мог быть вообще, то ли отбыл раньше окончания торжества по причине «последнего товарняка на Чернигов». Кстати, про «последний товарняк на Чернигов» тоже придумал Лапин. Дело в том, что жил себе наш товарищ, Доктор Фред, вполне достойный отдельного описания, со своей матушкой на Подоле, лечил детишек и никого не трогал. Но тут началось великое переселение народов из центральных районов Киева во вновь выстроенные. И оказался Док на левом берегу Днепра, куда, как известно, птица точно не долетит, зато метро дойдет. Но только до полуночи, ибо метро закрывали на вход довольно рано. И потому Док начинал волноваться и собираться, когда все правобережные еще «гудели». А надо еще упомянуть, что левобережные поселки когда-то относились к Черниговской губернии. И когда Док ближе к полуночи, истекая кровью, покидал наши праздники жизни, а мы уговаривали его еще посидеть, Лапоть изрекал: «Отстаньте от человека. Товарняк на Чернигов дает последний гудок!»2
Так вот, Доктор позвонил мне наутро и полюбопытствовал о впечатлениях. Я сказала что-то вроде: я в восхищении, ибо такое количество б….й в одно время и в одном месте мог собрать только Лапин.
Доктор пришел в восторг и немедленно транслировал это Лаптю, не называя автора. С похмелья, что ли, или с устатку, но Лапоть на минутку задумался и сказал: "Такое могли сказать либо Клавка, либо мама Марыся". И через короткую паузу произнес историческое: "Подумаешь, две леди Мильфорд". Что я немедленно от Доктора и получила рикошетом.
Я сейчас живу в получасе езды от Дюссельдорфа. И, убегая раньше других с каких-нибудь посиделок, на уговоры еще побыть повторяю Лапинское, милое сердцу: «Больше не могу! Товарняк на Чернигов дает последний гудок!» И все уже знают, откуда эти ноги растут. Я рассказала. Так наши друзья, даже уже ушедшие, продолжают жить в нас и в нашей памяти.
Мы предупреждали всегда друг друга о фильмах, которые надо посмотреть. Вдруг ночью по телеку пообещали показать «Июльский дождь». На следующий день мы с Олегом, боясь показаться друг дружке дурачками, все же признались, что теперь не понимаем, что нас так в свое время потрясло,— слова, слова… Вы не поверите, но мы иногда скопом ходили в какие-то затрушенные кинотеатры, вроде крошечного клуба Строителей, или в пригород, чтобы посмотреть фильм, не допущенный на большие экраны. И мы умудрялись фильмы обсуждать, иногда споря до хрипоты!
Еще помню, как однажды Олег позвонил просто так. И вдруг обнаружилось, что это был вечер, почти ночь на 22 июня. Я ему говорю: «Я почему-то всегда в этот день чувствую непонятное беспокойство». Олег совершенно растерянно сказал: «Ты знаешь, я тоже». Как ниточку какую-то между нами натянул.
Лапоть дружил с Виктором Платоновичем Некрасовым. Не бросил его и в тяжелые времена перед его высылкой — фактически! — из страны. От Лаптя мы получали «на ночку» запретную литературу. Как и полагалось, никогда не спрашивали — откуда. И новую, и старую — Авторханов, Солженицын, Гинзбург, Даниэль, Синявский... Булгакова, которого не печатали еще, — «Роковые яйца», «Собачье сердце» — тоже получили от него. Когда последнее появилось в «Знамени», Лапоть не мог поверить своим глазам и тщательно сверял легальный текст с самиздатовским, априори подозревая официальный печатный орган во всех смертных грехах, а паче всего — в купюрах. Я по этому поводу посвятила ему специальное стихотворение:

ЛАПИНУ — В ЧЕСТЬ ПУБЛИКАЦИИ «СОБАЧЬЕГО СЕРДЦА» В ЖУРНАЛЕ «ЗНАМЯ»

                    Олег со «Знаменем» в постели
                    Убогой наготой светил, —
                    Не с тем, что флаг, а что на деле
                    «Собачье сердце» поместил.
                    Не ощущая благодати,
                    Как будто сам тому не рад, —
                    Доверья нет к «Союзпечати»,
                    Ну, то ли дело «Самиздат»! —
                    Он, вороша амбиций тени,
                    Сверяет тексты в микроскоп
                    Подробно и без русской лени, —
                    Чтоб цензор Лаптя не н..б!!!

________________________

1 Доктор Фред — Альфред Соломонович Мендельсон, друг семьи Лапиных.

2 Комментарий Вячеслава Черния

История про товарняк на Чернигов в общих чертах описанная Лейбовой, в действительности выглядела так:

В конце 1960-х (в 1969) Фред и его родители, проживающие на Подоле (Куреневка), в коммуналке на ул. Бондарской, получили 2-х комнатную квартиру на Лесном массиве на левом берегу Днепра. После новоселья, скажем через полгода Фред навестил Лапиных на Кудрявской. Чай, записи Вертинского, «Танго Магнолия». Однако пора домой, Фред одевает пальто или плащ, на голову берет. Олег, прощаясь, чинно произносит: «Будете в Киеве, не забывайте, заходите, навещайте!» Фред, сразу чувствуя подвох, настороженно: «Что такое, что это значит?» В ответ Олег идет к полкам, достает (кажется 30-й) том Брокгауза (буква К), открывает статью «Кіевъ» и читает: «Киев — губернский город, — здесь пауза и дальше подчеркнуто произносится, — расположенный НА ПРАВОМ БЕРЕГУ ДНЕПРА!»

 
 

2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
При полном или частичном использовании материалов ссылка на
www.nekrassov-viktor.com обязательна.
© Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
Flag Counter