Круг друзей и знакомых Виктора Некрасова — Франция
Ольга Леонидовна и Ника Досенко
Досенко Николай (Ника) – переводчик, который будучи студентом сопровождал Некрасова во время его посещения Франции в декабре 1962 года. Об их знакомстве упоминается Виктором Некрасовым в путевых заметках «Месяц во Франции». После приезда в 1974 году ВПН отыскал его вновь. Сын Ольги Леонидовны Досенко, искусствоведа, консультанта Лувра, переводчицы.
Отрывки из очерка Виктора Некрасова
«Месяц во Франции»
<...>
Переводчицей у нас была Ольга Леонидовна — веселая, подвижная, очень экспансивная дама, живущая во Франции с ранних лет: родители вывезли ее из России совсем еще маленькой девочкой. Ей, ее энергии мы обязаны очень многим. Ей же я обязан и осуществлением своей давнишней мечты — встрече с кумиром моей юности Ле Корбюзье.
<...>
Лист из фотоальбома ВПН «Авто-био--фото-изо» № 2.
Приезд Ники Досенко с детьми в Марлотт, под Фонтебло, январь 1975
<...>
К самому концу поездки у меня появился друг. Звали его Никой. Лет ему было семнадцать или восемнадцать. Мать у него русская с примесью греческой крови, отец украинец. Родители из России очень давно — сам он и его два брата родились во Франции. Старшего я не видел — он отбывал воинскую повинность,— с младшим же подружился. Алик, худенький, застенчивый, немного стесняющийся своего русского языка, больше помалкивал. Ника, веселый, хитроглазый, смышленый, бойко говорит по-русски и мастер на все руки. Алик скорей мечтатель, и взгляд у него какой-то задумчивый, в себя. Он рисует. Сейчас увлекается керамикой— разные вазочки, горшочки, тарелки, кувшины. Сам формует, обжигает, расписывает — очень талантливо. К чему лежит сердце у Ники — я так и не понял. Оба они уже не учатся, где-то работают, что-то развозят, а в основном, по-моему, ищут работу.
За два дня до отъезда Ника меня спросил:
— У вас сегодня опять какой-нибудь прощальный прием?
— Как будто нет, свободно.
— Может, сходим тогда куда-нибудь?
— Например?
— Вечерний Париж посмотрим хотя бы.
— Точнее.
— Хотите в студенческий ресторан? Были когда-нибудь?
— Нет.
— Пошли.
Со студентами контакт возник мгновенно. Не успели мы подсесть к столику, за которым сидело несколько ребят, как еше двое или трое подтащили свои стулья. В кафе было шумно, тесно, стульев не хватало, только встанешь — стул моментально исчезал. Решили рассчитаться и всей компанией двинуть к Пьеру, благо живет он в двух шагах по Буль-Мишу, через Ситэ, на набережную Межиссери.
Пьер, очевидно, слегка побаивался своей консьержки, а может, несколько злоупотреблял поздними приходами, поэтому подыматься по лестнице Мам велено было молча и на цыпочках. Где-то на пятом или шестом этаже лестница превратилась в винтовую, потом в узкий темный коридор, и наконец беззвучный поворот ключа — и мы у Пьера.
Не знаю, как для других, но для меня прочитанное и полюбившееся в детстве или юности живо и сейчас. Как старых знакомых узнавал я места, где никогда не был, но о которых читал. Знакомой мне когда-то показалась лестница в доме, где жил Раскольников возле Сенной площади, кабинет и аскетическая, с железной кроватью спаленка Чехова в его ялтинском доме. Знакомой оказалась и комната Пьера...
Именно в такой комнате должен жить парижский студент. Под самой крышей, в мансарде с наклонной стенкой, с развешанными по стенам картинками и фотографиями, с колченогим столом и обязательно с окном, выходящим на крутые парижские крыши, трубы и бегающих по крышам котов. А вдали должен быть виден купол Пантеона, или Инвалидов, или башня Сен-Жак, или еще что-нибудь в этом роде. Сейчас ночь, никаких куполов не видно, но я знаю, что они должны быть.
И разговор в этой комнате в этот ночной час должен быть именно таким — безалаберным, перескакивающим с темы на тему, веселым, со смехом, с песней, с какими-то не очень острыми, но поминутно вспыхивающими спорами о политике, об искусстве, о чем-то своем, студенческом, нам непонятном. А часам к двум выясняется, что стол пуст. Но тут происходит нечто неожиданное. Стол пуст — значит, надо... Но студенты мои переглядываются, пожимают плечами. В Париже? Сейчас? Разве что найдешь? Несколько озадаченные, потолкавшись, порывшись в карманах, все же уходят. Минут через десять, слышим, скрипят ступени. Являются сияющие: в руках кулечки с нарезанной ломтиками жареной картошкой. Вид победителей.
— И это все? — В глазах Ники нескрываемое презрение. — Les parisiens! Парижане!.. — И подмигнув мне: — Доказать им?
Через несколько минут мы с Никой уже в «чреве Парижа» — на центральном рынке. Это достопримечательнейшее место ночного Парижа. Именно ночью здесь все кипит. Табунами стоят, подъезжают и отъезжают громадные тупорылые грузовики. Здоровенные ребята сгружают ящики с овощами, фруктами, зеленью. На прилавках вырастают горы ананасов, бананов, артишоков, яблок, цветной капусты, спаржи, вороха салата, несметное количество винограда всех цветов и сортов. Тут же проносят красно-розовые телячьи, воловьи, бараньи туши. На специальных рундуках мясники в окровавленных фартуках аккуратно раскладывают сердца, печени, почки, легкие — то, что у нас в Киеве называется потрошками... Как живут люди в окрестных домах — не представляю: машины гудят, грузчики кричат, продавцы кричат, жизнь в самом разгаре, рестораны полны...
В одном из них, где все, как положено, в этот час едят луковый суп, Ника отводит в сторону пожилого официанта. О чем-то они шепчутся, и не проходит трех минут, как Ника возвращается с оттопыренным карманом.
Торжествующие, мы покидаем «чрево Парижа», минуем самое опасное место — консьержку — и ощупью, в полном мраке, чтоб не привлечь к себе внимания, добираемся до своей мансарды. Пьер и вся его компания ошеломлены. Пять ноль в нашу пользу — у парижан тоже есть такое выражение,
Я вспоминаю сейчас этот вечер — один из самых веселых и непринужденных в Париже. Никаких салфеточек, вилочек, ножичков, никаких тостов, никакой натянутости — все просто, естественно, по-студенчески, как у нас. Только почему-то все говорят по-французски и за окнами не Трифоновский переулок, а какая-то рю де Сен-Жермен-л'Оксеруа, а на стенке не Гагарин, а то ли Жан-Поль Бельмондо, то ли знаменитый велосипедист, кумир парижан.
В комнате не продохнешь от дыма. Окурки плавают в тарелке. Соседи, не сомневаюсь, ворочаются с боку на бок: консьержка далеко и шепотом никто не говорит. Спорим об Алжире, о новом искусстве, еще о чем-то. Пьер поет песенки — у него неплохо это получается, настоящий шансонье. Ника сияет от счастья: «Правда, хорошо?» Хорошо...
На прощанье обязательный обмен адресами. Чтоб не перепутать всех, я записываю в записную книжку: Эдуард Буник (который в очках), Макс Делэтр (похожий на Фернанделя), Мишель Делорм (с бородой), Мейдуб Абдель-Вахаб (Бургиба!), Мишель Вомэ (неразборчиво), Пьер Ппньо (хозяин комнаты, шансонье — и почему-то нарисован цветок). А вдруг где-нибудь когда-нибудь еще встретимся...
К слову сказать, обмен адресами вовсе не такое уж бесполезное дело. Весной прошлого года в Италии, в городе Прато, на ткацкой фабрике нас водил и показывал ее молодой симпатичный парень Бруно. Из разговора выяснилось, что он пишет стихи. Как только выйдет книжка, обязательно пришлет. Что ж, очень мило, спасибо, буду ждать... И вот месяца три-четыре спустя кто-то звонит в дверь. Открываю. Стоят трое. «Вот какой-то иностранец вас разыскивает». Смотрю — Бруно. Двое других — наши киевляне, к которым он обратился за помощью. Оказывается, он проездом в Киеве с молодежной делегацией, привез обещанную книжечку — вот, пожалуйста. Ну разве не приятно? Бруно был накормлен обедом и снабжен коробкой пластинок. «О! Диско руссо! Грацие! Спасибо!»
<...>
<...>
Приехать к нам в гости мечтают многие. Но особенно тронул меня Ника. Мы с ним «дружили» не более недели. Гуляли по Парижу, осматривали здание ЮНЕСКО, ездили вместе с ним и Аликом к моим друзьям в Севр, вместе бегали в поисках различных сувениров — зажигалок и шариковых карандашей — для москвичей и киевлян. Перед самым отъездом он приволок мне старый чемодан для книг, которыми я оброс в Париже, и заодно принес роскошный подарок «для кого-нибудь из молодых русских ребят, думаю, они обрадуются» — две пары изумительных, застиранных ковбойских штанов, в которых скачут на «белых гривах» камаргские гардианы,— узкие, в обтяжку, одна пара в мелкую клетку, а другая белая (вернее, была когда-то белой) с черными тесемками лампасов. Мой московский друг, четырнадцатилетний Павлик, увидев их, пришел в восторг и сразу же стал натягивать на себя. Увы, он оказался крупнее Ники и Алика, штаны трещали по швам, не хотели натягиваться, и потом оказалось, что их невозможно снять. Павлик решил в них спать, предвкушая эффект, который они произведут на следующий день в школе, но злые и ничего не понимающие в ковбойских делах родители почему-то воспротивились.
Рано утром 28 декабря Ника и Алик очень быстро и ловко упаковали мои чемоданы (даже дважды, так как в самую последнюю минуту выяснилось, что я потерял самую нужную справку, и пришлось все выворачивать наружу), потом снесли их вниз к машине и аккуратно всунули в багажник. Мы попрощались, а через месяц мой приятель привез из Парижа от Алика очень славную керамическую тарелочку, а от Ники пачку сигарет «голуаз» и письмо.
Вот несколько заключительных строк из него:
«Я больше не могу написать, потому что мрачные мысли начинают лезть в голову. Мне больно жить в Париже. Я сейчас плакаю. Все говорят, что стыдно плакать в моем возрасте, но мне не стыдно. Мне стыдно жить во Франции. Мое место не здесь, а у нас. Раньше, чем мы познакомились, у меня Родины не было. Теперь есть, от этого все труднее стало...
Посылаю папиросы (сигареты). Когда ты захочешь вспомнить обо мне, возьми одну «голуаз» и кури. Привет от Алика.
Ника».
<...>
<...>
А вот Ника... Можно ли сказать, что вокруг него всё и все «другие»? Конечно, нет. Он самый настоящий парижанин. И родился во Франции, и является подданным ее, и любит Францию, а вот о России говорит «у нас», а не «у вас». И «плакает»...
<...>
Отрывки из книги
Натальи Кончаловской
«Кладовая памяти»
М. : Советский писатель, 1973. — 342 с.
Внучка великого русского художника В. И. Сурикова, дочь замечательного советского художника П. П. Кончаловского, писательница, поэтесса и переводчица Наталья Петровна Кончаловская, посещая Францию встречалась с Никой Досенко и его мамой Ольгой Леонидовной, искусствоведом — консультантом Лувра, и написала об этом в своем очерке «Трубадуры и святые Марии», впервые опубликованном в ее книге воспоминаний «Кладовая памяти» в 1973 году.
В очерке Наталья Петровна упоминает, что «...это был тот самый Ника из интереснейшей книги Виктора Некрасова «Месяц во Франции», о котором автор пишет: «В самом конце поездки у меня появился друг. Звали его Никой». Тогда Нике было восемнадцать лет, теперь уже двадцать четыре...»
С. 215—217
С. 236
(Упоминание о Викторе Некрасове)
Позже, когда гонения на Виктора Некрасова со стороны советских властей достигли апогея, в последующих изданиях ее воспоминаний упоминания имени опального писателя были изъяты цензурой.