Статьи о Викторе Некрасове и его творчестве
Ефим Гофман
Ефим Леонидович Гофман (род. 4 июля 1964, Киев) — литературный критик, публицист, эссеист. Известный исследователь жизни и творчества Андрея Синявского, Юрия Трифонова, Варлама Шаламова, автор заметных работ, посвящённых этим писателям.
Другие темы, затрагиваемые в статьях и входящие в круг авторских интересов Ефима Гофмана — идеологические дискуссии диссидентства 1960-1980-х годов, современная русская литература, проблемы современной украинской и российской общественной жизни.
По образованию – музыкант. В 1986 году окончил композиторский факультет Горьковской (Нижегородской) государственной консерватории имени М. И. Глинки.
Живёт и работает в Киеве.
С 2000 года печатается в периодических изданиях: в журналах «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Нева», «Вопросы литературы», «Зарубежные записки», «Профиль Украина», «Радуга», «КіноТеатр», в «Независимой газете» и др. Ранее публиковавшиеся работы этого автора, наряду с другими его статьями разных лет, вошли в книгу «Необходимость рефлексии» (Москва, Летний сад, 2016).
Участник международной научной конференции «Закон сопротивления распаду». Особенности прозы и поэзии Варлама Шаламова и их восприятие в начале XXI века», проходившей в Праге (2013), а также международных литературоведческих конференций, проходивших в Москве: Первых, Вторых и Третьих Синявских Чтений (2005; 2008; 2011); конференции к 100-летию со дня рождения Льва Копелева (2012). С 2014 года – постоянный участник международных конгрессов «Русская словесность в мировом культурном контексте» (проводящихся под эгидой Фонда Достоевского).
С 2016 года — член Всемирной организации писателей International PEN club (Русский ПЕН-Центр)
Член Национального союза композиторов Украины. Член Союза кинематографистов Украины.
Автор музыки к документальному фильму Р. Нахмановича «Виктор Некрасов на свободе и дома» (1991), а также к ряду других кинофильмов и спектаклей.
Виктор Некрасов в родном городе
От автора
Первый вариант этой статьи я написал летом 2016 года по заказу журнала «Знамя». Вместе с тем, завершив и отослав статью, я понял, что целый ряд затронутых в ней острых проблем нуждается в более пристальном и основательном рассмотрении. В результате, появилась вторая редакция, которую по сей день не ощущаю устаревшей. Ряд конкретных моментов, нуждающихся в оговорках, обозначен в нескольких примечаниях 2020 года. Благодарен руководству сайта памяти Виктора Некрасова за внимание и интерес к полному варианту моей статьи.
5 ноября 2020 года Ефим Гофман
Думается, что в ряду знаменитых киевлян имя Виктора Платоновича Некрасова имеет все основания стоять одним из первых. Или, по крайней мере, в первой десятке.
В Киеве Виктор Некрасов родился и – вплоть до рокового сентября 1974-го (месяца, когда писателю пришлось покинуть СССР) – прожил (за вычетом трёх младенческих, трёх предвоенных, и, наконец, четырёх военных, фронтовых лет) пятьдесят четыре года своей жизни. Срок, что и говорить, весьма немалый.
Нет, конечно же, не торчал Виктор Платонович в родном городе безвыездно. Частенько отлучался - и в Москву, и в Коктебель, и в Малеевку, и в Прибалтику, и даже (что удавалось отнюдь не каждому советскому писателю) в дальнее зарубежье. Вместе с тем, воистину немыслимо представить себе без Некрасова киевскую жизнь пятидесятых-шестидесятых годов ХХ столетия.
Замечательный, по-настоящему самобытный прозаик. Незаурядный человек с необычной для нашего социума аристократично-породистой внешностью. И – с такой же необычной манерой поведения, поражавшей органичным сочетанием изящества, артистизма с абсолютной непринуждённостью и безыскусностью…
Ничуть не удивительно, что на общем обыденном городском фоне фигура Некрасова отчётливо выделялась, непременно бросалась в глаза. Квартира писателя в Пассаже, старой внутриквартальной улочке, как будто бы вмонтированной в главную улицу города – Крещатик, в течение многих лет была центром притяжения для самых разных людей: академиков и художников, актёров и режиссёров, диссидентов и – самых что ни на есть простых работяг. Не запирайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта, – этот хорошо известный призыв из песни Окуджавы в жизни Некрасова (пусть это и происходило стихийно, без специальных усилий) воплощался подчас с предельной буквальностью.
Любовь, привязанность Некрасова к родному городу ощущается практически во всех его произведениях. «Милый, милый Киев!.. Как соскучился я по твоим широким улицам, по твоим каштанам, по жёлтому кирпичу твоих домов, тёмно-красным колоннам университета», – именно этими словами открывается памятная многим читателям щемяще-лирическая ретроспекция, на миг вторгающаяся в строгое, линейное течение повести «В окопах Сталинграда». А в некрасовской прозе позднейших десятилетий образ Киева временами отнюдь не ограничивается подобного рода блиц-картинами. Вспомним хотя бы очерк «Дом Турбиных», возбудивший интерес широких общественных кругов к легендарному зданию на Андреевском спуске («одной из самых «киевских» улиц города», – как характеризует её писатель), в перестроечные времена ставшему литературно-мемориальным музеем Михаила Афанасьевича Булгакова. Или – «Записки зеваки» с их рельефными, ёмкими описаниями самых разных киевских улиц и уголков. С воспроизведением маршрутов привычных городских прогулок, доставлявших Некрасову неизменное удовольствие. С перечислением шутливо-неофициальных названий забегаловок в центре города («Ливерпуль»… «Мичиган»… «Барселона»…), куда частенько наведывался Виктор Платонович принять «свои сто грамм» (не будем по-ханжески закрывать глаза на эту сторону некрасовской жизни!), да и попросту – поболтать с приятелями и случайными встречными, «поиронизировать (процитируем дословно – Е.Г.) над вставной челюстью Брежнева, рассказать парочку анекдотов».
Тем более неожиданным – даже шокирующим – может показаться авторское высказывание о Киеве ближе к концу «Записок…»: «Я разлюбил его. Разлюбил потому, что он разлюбил меня».
Учтём, однако, что побудили Некрасова к подобному признанию обстоятельства непростые, драматичные. Дважды, в 1972-м и 1974-м годах, на квартире писателя были произведены обыски. Последствием второго из них стал изнурительный шестидневный допрос Некрасова в КГБ. Хотя в процессе допроса и не была предъявлена писателю та или иная конкретная статья, чреватая арестом, явно почувствовал он, что обречён в своей стране на статус человека, находящегося под непрестанным подозрением. На участь отщепенца, изгоя.
В результате Некрасов принял решение уехать из Советского Союза. Формально – на несколько лет, фактически – навсегда. Формально уехал сам. Фактически же было очевидным, что власти беззастенчиво выдавили писателя из страны.
Последние тринадцать лет жизни Виктора Платоновича прошли в Париже. Именно там, в 1975 году, и были завершены «Записки зеваки». При таком раскладе ничуть не удивляет, что писатель, отделённый от родины железным занавесом, не счёл нужным, характеризуя сложившуюся ситуацию, подслащивать горькую пилюлю тирадами о том, что его связь с Киевом остаётся незыблемой и нерушимой. Иначе говоря, не счёл нужным впадать в фальшь, совершенно противоречившую его, Некрасова, творческим и жизненным принципам.
«Разлюбил потому, что он разлюбил меня»… А любит ли Виктора Некрасова сегодняшний Киев?
Вопрос, конечно же, небезынтересный. Но, задавшись им, трудно уйти и от другого, достаточно неудобного вопроса: а настроен ли в целом сейчас Киев на волну человечности, доброжелательности, или даже, хотя бы, элементарной терпимости?..
Размышляя над этой проблемой, пройдёмся по одному из излюбленных прогулочных маршрутов Некрасова – от Пассажа до Европейской площади (в советские времена она называлась площадью Сталина, затем – Ленинского комсомола; но писатель предпочитал дореволюционное её наименование – Царская). Здесь, именно в этой части Крещатика, весной нынешнего года на одном из зданий появилась прелюбопытнейшая вывеска: музей-кафе «Каратель».
Что до самого по себе факта сочетания в одном флаконе питейного заведения с экспозицией, посвящённой событиям новейшей украинской истории (Евромайдан, АТО и т.д.), то… Ладно уж, спишем подобные причуды на общую специфику постмодернистской эпохи. Более всего поражает, однако, название заведения. Взятое для него словечко явственно апеллирует к настроениям достаточно недобрым, яростным, мстительным.
Да, конечно же, можно подобное обстоятельство проигнорировать, обойти его равнодушным молчанием. Но было бы это как-то нечестно. И, прямо скажем, не по-некрасовски.
Добавим всё же, ради объективности, что городские коммунальщики время от времени вступают в препирательства с хозяевами пресловутого «Карателя». Не исключено, что к моменту, когда эта статья дойдёт до читателей, экзотический музей-кафе будет упразднён*.
_______________________________
*Так, в результате, и произошло. К счастью, на сегодняшний день музея-кафе «Каратель» уже не существует (примечание 2020 года – Е.Г.)
В любом случае, уже сам по себе тот факт, что в самом центре Киева подобное заведение было создано(!), представляется достаточно симптоматичным. Нет, никоим образом не станем мы приписывать агрессивные установки большинству нынешнего населения города. Не станем, однако, отрицать и того, что некоторые, достаточно влиятельные, его слои и группы сейчас (пользуясь общим непростым положением в стране) не упускают возможности подобные установки насаждать. А определённое и, прямо скажем, достаточно внушительное количество киевлян их воздействию, как ни прискорбно, поддаётся…
Вернёмся, однако, к Некрасову. Рассматривая проблему в первом приближении, может показаться, что с памятью о выдающемся писателе-земляке в Киеве всё обстоит в полном порядке.
Ещё в 1990-м году на стене упоминавшегося выше дома в Пассаже была установлена мемориальная доска. С 2004 по 2012 год в музее Булгакова функционировала достаточно представительная выставка «Виктор Некрасов: Возвращение в Дом Турбиных». В 1996 году именем писателя была названа одна из городских библиотек.
А вот памятник Некрасову в городе не поставлен. При условии, что интересные творческие идеи на сей счёт существуют. К примеру, проект известных киевских художников Ады Рыбачук (1931 - 2010) и Владимира Мельниченко. Вспомним, кстати говоря, что о работах этого яркого творческого содружества сам Виктор Платонович неравнодушно, сочувственно писал в своём нашумевшем «По обе стороны океана».
Вопрос о создании музея-квартиры Некрасова даже, кажется, не возникал в городской повестке дня. Хотя, если очень постараться, подобный проект вполне можно было бы претворить в жизнь.
Возможность выпуска собрания сочинений писателя в том или ином книжном издательстве Украины обсуждалась, но… подобными обсуждениями дело и ограничилось. В качестве названия одного из киевских бульваров на Левом берегу (место, заметим, достаточно отдалённое от центра города, где жил писатель) имя Виктора Некрасова не прижилось**.
_______________________________
**Всё же попытки общественности ставить вопрос о том, чтобы назвать именем Некрасова какую-либо киевскую улицу, время от времени предпринимаются. Одна из подобных попыток имеет место именно сейчас, и – очень хотелось бы, чтобы она увенчалась успехом (примечание 2020 года – Е.Г.)
«Как ни печально, столетний юбилей писателя отмечался на его родине как-то совсем негромко (здесь и далее в цитатах курсив мой – Е.Г.), чуть ли не украдкой», – справедливо замечает киевская журналистка Любовь Хазан, сейчас живущая в Израиле, во вступительной заметке к составленному ею же сборнику «Виктор Некрасов. Арестованные страницы» (к разговору о сборнике мы ниже ещё вернёмся).
Точно так же негромко отмечались сейчас в Киеве и 105 лет со дня рождения писателя, исполнившиеся 17 июня 2016 года. Тем не менее, два киевских мероприятия, состоявшихся по случаю юбилея, представляются вполне достойными упоминания. Проведены они были под эгидой Российского Центра науки и культуры. Первый вечер памяти Некрасова прошёл непосредственно в день его рождения, в концертном зале Центра. Второй - 22 июня, в отделе искусств Киевской публичной библиотеки им. Леси Украинки. Дата проведения второго вечера также была отнюдь не случайной. Оба мероприятия, посвящённые писателю-фронтовику, автору «В окопах Сталинграда», были включены руководством Центра в общую программу Недели Памяти, приуроченной к другой знаменательной и печальной исторической годовщине – 75-летию начала войны.
Учтём, что киевский Российский Центр (нет, и в этом случае не обойтись без разговора о некоторых особенностях сегодняшней городской атмосферы!..) переживает сейчас нелёгкие времена. Только за несколько недавних месяцев на Центр было произведено три нападения. Два из них были делом рук неопознанных экстремистов в балаклавах, забрасывавших здание дымовыми шашками и малевавших на асфальте крупными буквами «Смерть России». Третью же акцию провела партия «Свобода», хорошо известная своими антирусскими и антисемитскими выступлениями. Группа из двадцати активистов-«свободовцев» организованно вбежала в помещение Центра и… сорвала презентацию солидной, респектабельной научной работы по истории Киевской Руси.
Во всех трёх случаях, к счастью, дело обошлось без пострадавших. Но спокойствия подобная констатация всё равно не прибавляет. Ни тем, кто наблюдает ситуацию со стороны, ни, в особенности, коллективу Центра.
При таких обстоятельствах, понятное дело, подготовка к мероприятиям не могла быть особенно тщательной. Вынужденной импровизацией отчасти воспринималось сопряжение достаточно разнородных компонентов, из которых состояла программа вечеров. В первом из них предметные разговоры о жизни и творчестве писателя чередовались с номерами, носящими скорее (если можно так выразиться) самодеятельно-клубный характер: исполнением стихов и популярных песен о войне; показом спектакля детской театральной студии по фрагментам «В окопах Сталинграда». Впрочем, искренность всех исполнителей сомнений не вызывала. А тот факт, что (по словам руководительницы детской студии) весь коллектив старшеклассников в процессе работы над спектаклем прочитал повесть Некрасова, представляется даже весьма отрадным. Такой случай для нашего времени (и, тем более, для нынешних киевских условий) достаточно нетипичен.
Второй вечер открывала музыкально-поэтическая композиция по песням из военного цикла Владимира Высоцкого, подготовленная студентами Национального университета театра, кино и телевидения им. И.К. Карпенко-Карого. Что ж, подобный вариант соединения в одной программе двух прославленных имён представляется вполне обоснованным. И Некрасов, прошедший фронт, и Высоцкий, встретивший 41-й год, как он сам пел, «здоровым трёхлеткой», относились к военной теме с одинаковой серьёзностью и трепетом. Самое же главное, контакты с Высоцким и с театром на Таганке – одна из самых светлых и трогательных страниц биографии писателя. Когда в сентябре 1971-го года проходили памятные (единственные за советские годы!) гастроли Таганки в Киеве, весь приехавший коллектив – включая и Высоцкого, и Вениамина Смехова (коснувшегося той неординарной поездки в своих воспоминаниях о писателе), и самого руководителя театра Юрия Петровича Любимова – в свободное от работы время буквально дневал и ночевал во всё той же некрасовской квартире в Пассаже...
Здесь, однако, представляется необходимым обозначить ряд существенных моментов, без учёта которых дальнейший наш разговор был бы невозможен.
Да, действительно, за пять лет, прошедших между 100-летием и 105-летием со дня рождения Некрасова, каких-либо броских, наглядных жестов по увековечиванию памяти писателя в Киеве вроде бы не наблюдалось. Но серьёзная работа, выражающаяся в исследованиях, публикациях, популяризации и систематизации материалов некрасовской биографии и творчества в городе ведётся. Самым значительным проявлением и результатом подобной работы представляется созданный в течение 2014-16 года интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»: http://nekrassov-viktor.com/
Создатель этого сайта – Александр Васильевич Немец***, человек далёкий от литературного мира. По изначальному роду своих занятий Александр Васильевич – военный инженер-математик (демобилизовался из армии в 2002 году).
_______________________________
*** Очень важно и ценно для меня, что Александр Васильевич Немец успел познакомиться с первым вариантом этой статьи и представить на сайте памяти Виктора Некрасова её журнальную публикацию. С тем, что 16 января 2019 года Александра Васильевича не стало, все мы, знавшие этого благороднейшего, незаурядного человека и относящиеся к нему с глубочайшим почтением, по сей день не можем примириться. Светлая память! (примечание 2020 года – Е.Г.)
К работе над сайтом Александр Немец, по-настоящему увлечённый произведениями и личностью Некрасова, подошёл с предельной скрупулёзностью. По сути дела, на сайте представлено подобие наиболее полного на сегодняшний день – пусть и не бумажного, и не комментированного – собрания сочинений писателя. Вошла в него не только вся некрасовская проза, но и многочисленные статьи Виктора Платоновича, разбросанные по изданиям советских журналов и газет, периодики русского зарубежья. А кроме того, на сайте представлен материал, бесценно значимый для будущих биографов писателя. К нему относятся и достаточно подробные своды хронологических данных; и сведения о родственниках Виктора Платоновича (а его незаурядной тётке – Софье Николаевне Мотовиловой – посвящён даже целый раздел); и список наиболее известных друзей и знакомых писателя. А также – представительная часть некрасовской переписки; множество рисунков и шаржей писателя (рисовать Виктор Платонович любил, и это – вполне объяснимо: по первому образованию, как мы помним, он ведь был архитектором…); портретных и групповых фотоснимков (учтём, что Некрасов с его фотогеничной внешностью частенько попадал в объектив!).
Серьёзную поддержку автору сайта оказал живущий в Париже пасынок писателя, Виктор Леонидович Кондырев, предоставивший большинство упомянутых выше архивных материалов.
Не удивительно, что содержательное, информативное выступление Александра Немца явилось существенной частью первого из юбилейных некрасовских вечеров.
Оговорим и ещё одно важное обстоятельство. В 2014 в Киеве появились две достойные внимания книги, посвящённые Некрасову. Одна из них – уже упоминавшийся выше сборник «Виктор Некрасов. Арестованные страницы», выпущенный издательством «Laurus». Вторая книга – «Ізгой. Віктор Некрасов у спогадах сучасників» (по-русски: «Изгой. Виктор Некрасов в воспоминаниях современников»), вышедшая в издательстве «Дух і Літера». Составлен был этот сборник воспоминаний известным украинским режиссёром и общественным деятелем Лесем Степановичем Танюком (1938 - 2016). Значительное место в книге занимает перепечатка материалов, известных читателям уже достаточно давно: фрагменты из дневников Олега Борисова, упоминавшийся выше очерк Вениамина Смехова, воспоминания Ивана Дзюбы, Паолы Утевской. А также, обширный очерк скончавшегося в 1995 году Григория Иосифовича Кипниса – известного журналиста, сотрудника киевского корпункта «Литературной газеты» (печатался там под псевдонимом «К.Григорьев»). Именно там, в помещении корпункта, в 1965 году Некрасов и его друзья устроили тёплое, запечатлённое на фотографиях и оставшееся в памяти всех участников, пиршество по случаю праздника 9-го мая. Немалое количество материалов было, однако, написано специально для сборника. Это – статьи правозащитника Евгена Сверстюка, кинорежиссёра Александра Муратова, литературоведа и киноведа Вадима Скуратовского, радиожурналистки Нины Новоселицкой, активиста общества «Украина – Израиль» Бориса Шифмана и самого Леся Танюка. Украиноязычные материалы соседствуют в книге с русскоязычными (и всё печатается на языках, на которых написано).
Сборник «Ізгой» сразу после выхода в свет получил подобающую рекламу в украинских масс-медиа. Несколько иначе сложилась судьба книги «Виктор Некрасов. Арестованные страницы». Так вышло, что осуществить презентацию книги удалось только сейчас. Именно эта презентация и стала стержневым моментом второго из некрасовских вечеров. Представляли книгу руководительница издательства «Laurus» Полина Лаврова и автор предисловия к сборнику – лауреат «Русского Букера – 2012», писатель Андрей Дмитриев, живущий уже несколько лет в Киеве.
Среди пришедших на юбилейные мероприятия по пальцам можно было пересчитать людей, живших в городе в «оттепельно»-шестидесятнические времена, когда имя Некрасова по-особому задавало тон. Нынешняя ситуация в этом смысле вполне соответствует хрестоматийному: иных уж нет, а те далече… Кстати говоря, не случайно именно об этом – о безвозвратно утраченном духе и среде Киева 60-х – проникновенно говорил режиссёр Марк Нестантинер, также выступавший на презентации книги.
Но – обратим внимание! – народу на обоих вечерах было немало, залы Российского Центра и Библиотеки искусств были заполнены до отказа. Хотя бы на этом основании можно сделать вывод, что в городе вполне хватает людей, интересующихся и Некрасовым, и, в целом, общественной, культурной киевской жизнью ушедших в прошлое десятилетий. Проведенные в июне мероприятия для подобных любознательных киевлян явились немалой отдушиной. Обильную пищу для размышлений способна дать этим людям (и – не только им) наконец-то дошедшая до широкого читателя книга «Виктор Некрасов. Арестованные страницы».
Оговорим, впрочем, что в упомянутом сборнике речь идёт, в основном, не о 60-х годах, а о более позднем периоде – начале 70-х, когда эпоха «оттепели» с её надеждами сменилась гнилостным брежневским застоем. По сути дела, здесь как раз и представлены материалы, побуждающие вновь вернуться к конкретной теме, так до конца и не осмысленной даже в нынешние, постсоветские времена: чем и кому мешал Виктор Некрасов?
Обстоятельства биографии писателя, вынудившие его уехать из страны, в этой книге впервые подаются крупным планом. Основой сборника стали документы из архивов бывшего КГБ СССР. А конкретнее говоря – материалы заведенного на Некрасова следственного дела № 62. Их изучение, проведенное составительницей сборника, Любовью Хазан, явилось результативным продолжением работы, которую в первой половине 90-х годов начал упомянутый выше Г.И. Кипнис (и остаётся сожалеть, что момент этот в книге не обозначен).
Полностью представлено в сборнике содержимое так называемой «жёлтой папки». В неё были выделены сочинения и эпистолярные черновики Некрасова, конфискованные сотрудниками органов 17-18 января 1974 года, во время второго обыска в квартире писателя. Это – пять рассказов (написанных без расчёта на прохождение через советскую цензуру); две публицистические статьи (одна из них – незавершённая); черновик письма директору Института психиатрии Академии медицинских наук СССР А.В. Снежневскому, где выражается недоверие психиатрическим диагнозам, направленным на преследование диссидентов Петра Григоренко и Владимира Буковского (к комплекту присоединён и демагогический ответ Снежневского писателю); два черновика письма Генриху Бёллю (в поддержку его выступлений в защиту Солженицына); две непритязательные юморески, сочинённые во время совместного отдыха с Лунгиными, старинными московскими друзьями писателя (то, что даже такие пустячки стали предметом внимания органов, кажется сейчас и вовсе нелепостью!).
Кроме того, в книге помещён развёрнутый очерк Любови Хазан «С шулерами за одним столом…». Подробное описание обысков, допросов, предшествовавшей и сопутствовавшей им слежки за Некрасовым здесь подкрепляется обильными цитатами из гебистских донесений о писателе и его окружении, направлявшихся в ЦК партии Украины. Информация, что и говорить, любопытнейшая. Но вот с некоторыми оценками и рассуждениями автора очерка позволим себе поспорить.
Взять, к примеру, ситуацию с «Королём в Нью-Йорке», наиболее неприемлемым для властей в идеологическом отношении рассказом из «жёлтой папки» (впервые он был опубликован В. Кондыревым с послесловием Л.Лазарева в 9-м номере «Знамени» за 2003 год). Как полагает Л. Хазан, Некрасов здесь выразил «то кафкианское ощущение, в которое загоняла нормального человека действительность» (здесь и далее в цитатах курсив мой – Е.Г.). Оговорим, что под действительностью здесь подразумевается реальность вполне конкретная, советская. Но верен ли сам ключ, который автор очерка пытается подобрать к интерпретации рассказа?..
Известно, что одна из привычных повседневных забав Виктора Платоновича заключалась в подтрунивании над образчиками пропагандистского скудоумия, извлекавшимися из свежих советских газет. А также – над неуклюжими публичными проявлениями людей из Политбюро, их косноязычными высказываниями, зажатыми жестами, безжизненными лицами на фотографиях. При этом никакой маниакальной зацикленности на подобных темах у писателя не было. Упомянутые игры носили характер шутейного трёпа, неизменно забавлявшего дружеское и семейное окружение писателя.
Своего рода продолжением таких игр и стал «Король в Нью-Йорке». Вымышленный сюжет этой вещи носит характер альтернативной версии (если применять нынешнюю, продвинутую терминологию) состоявшегося в 1967 году официального визита председателя Совета министров СССР А.Н.Косыгина в США. Причём версия эта – откровенно потешная, комическая, подтверждением чего служат многие детали рассказа. Будь то мучительные (что твоё быть или не быть!) сомнения, одолевающие Косыгина: как правильно произносится – «ИзрАиль» или «ИзраИль», «суревенитет» или «суневеритет»? Или растерянность, которую вызывает у советского премьера совсем, казалось бы, безобидное (но – караул! – не предусмотренное в инструкциях партийного руководства) предложение президента Джонсона сыграть в гольф. Или описание тайной встречи Косыгина с Керенским (оказавшимся отнюдь не таким лютым противником советской власти, каким его изображал родимый агитпроп!..).
Вместе с тем – что достаточно любопытно! – по отношению к отдельно взятому Косыгину писатель испытывает едва ли не жалость. Этот достаточно неглупый чиновник явно понимает провальный характер многих установок советского руководства: в частности, затрагиваемой в рассказе позиции ЦК по конфликтам на Ближнем Востоке. Более того, он явно ощущает стыд за свою неспособность устранить подобный внешнеполитический конфуз. И не случайно в итоге – по шутейной некрасовской версии – советский премьер попросту пытается… попросить политического убежища в США. Впрочем, заметим, и эта его попытка – что также символично! – успехом не увенчивается.
Что же до отчётливо отражённого в рассказе общего духа, культивировавшегося в высших эшелонах власти брежневских времён, то он вызывал у Некрасова чувство… Нет, не чувство ужаса. И, думается, не имеет к этому случаю отношения ни Кафка, ни его беспросветно-жуткий образный мир. Речь идёт об эмоции совсем другого толка. Об, условно говоря, чувстве весёлого презрения.
Насквозь видел Некрасов и серость, ограниченность советского руководства, и несоответствие убогого уровня его представлений запросам живой, мыслящей, просвещённой части общества. И, конечно же, предельную беспринципность тогдашних вождей, целиком и полностью сосредоточенных на одной-единственной цели – удерживать власть в своих руках. Готовых ради подобной цели искусственно отгораживать страну от остального, большого мира. Отступаться от существенных положений даже своей, марксистской идеологии, клятвенную преданность которой непрестанно выражали на словах. Наконец, беззастенчиво отправлять на свалку истории даже недавних всесильных хозяев, перед которыми ещё несколько лет назад были готовы угодливо заискивать. Того же самого Хрущёва, чью память даже на уровне первичных парторганизаций не разрешено почтить минутой молчания (ау, «Всё ясно!», ещё один рассказ Некрасова из «жёлтой папки»!). Или даже тирана Сталина, чей монумент (после XX съезда потихоньку замененный на скульптуру Ленина) сбывают – без единого упоминания имени бывшего вождя в документации! – по цене… мелких отходов мрамора. Случай симптоматичный, не правда ли? И не случайно это всамделишное происшествие, не упущенное из виду Виктором Платоновичем, стало основой его рассказа «Мраморная крошка», первый вариант которого – в чём-то выигрывающий в сравнении с позднейшим, вторым, за счёт особого, присущего некрасовскому стилю, обаяния фактографической точности – также очутился среди «арестованных страниц».
Совершенно понятно, что с советской начальственной средой Некрасов не желал иметь ничего общего. Более того, подчёркнуто выдерживал по отношению к ней ироническую дистанцию. Жил своей, абсолютно независимой жизнью. Но при этом вступать в конфронтацию с режимом не предполагал.
Чересчур патетичными, тяжеловесно-громоздкими (и порой даже идущими вразрез с тональностью писательства и частных бесед, к которой тяготел Виктор Платонович) выглядят некоторые характеристики из очерка Любови Хазан, вроде: «…сопротивление материала, встроенное в личность Некрасова, не позволило ему принять дисгармоничную архитектуру своего времени». Неточным представляется и присутствующее в очерке уподобление позиции писателя противоборству Солженицына с властями, описанному в «Бодался телёнок с дубом». Достаточно хотя бы такого сопоставления. В своём «Телёнке» Солженицын (к которому Некрасов в 60-е годы относился с огромным почтением, но в период эмиграции – как пишет та же Л.Хазан – подобное отношение во многом пересмотрел) подробнейшим образом демонстрирует изощрённую, многоступенчатую систему конспирации, которую активно использовал до того, как был выслан из СССР. Некрасов же к конспирации относился, казалось бы, с абсолютным пренебрежением: вёл откровенные разговоры (порой даже - по телефону, хотя это могло прослушиваться); запросто давал разным людям читать имевшийся у него самиздат и тамиздат. Единственная ситуация (подробно показанная в сборнике), когда пришлось писателю прибегнуть к импровизированным конспиративным методам – допросы 1974-го года. Упорно тогда уверял писатель сотрудников органов, что не является автором «арестованных» рассказов, и такая методика в данном случае увенчалась определённым успехом (если вынести за скобки общее политическое недоверие к писателю, которого КГБ не отменило). Авторство Некрасова доказать не удалось, а никого из окружающих писатель – в то же время – не подставил…
Иными словами, Некрасов не считал нужным таиться от властей. Почему? Да потому, что совершенно искренне не видел в своём образе жизни и своих занятиях чего-либо, носящего подрывной характер и способного представлять опасность для тогдашнего руководства страны.
Попробуем спокойно и непредвзято присмотреться к поступкам писателя, квалифицировавшимся его преследователями из органов как провинности и прегрешения.
Взять, допустим, тот же рассказ о визите Косыгина в США. Да, разумеется, за такие вещи власть по головке не гладила. Вместе с тем, вспомним хотя бы случай знаменитой книги Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки». При желании вполне можно было бы надёргать оттуда немало цитат, и на их основе предъявить автору обвинения не только в стремлении очернить внешнюю политику СССР, но даже… в кощунственном надругательстве над советской идеологической святая святых – Октябрьской революцией 1917 года. Ничего подобного, однако, не произошло. Не побудило власть к каким-либо репрессивным действиям даже то, что выход в свет произведения Ерофеева за рубежом под истинным именем автора имел немалый резонанс (в сравнении с некрасовским рассказом, машинописный вариант которого имел хождение в достаточно узком кругу, без обозначения фамилии писателя).
Или – другой момент. Допустим, принимал Некрасов в своей квартире неугодного властям академика Сахарова. Но вот, скажем, известный московский художник Борис Биргер тоже Сахарова у себя принимал (и – не раз). А кроме того, даже рисовал портрет опального академика вместе с его не менее опальной супругой. Было бы невозможным, конечно же, такой портрет представить на официальной разрешённой выставке (впрочем, работы Биргера и вообще тогда в Советском Союзе почти не выставляли…). Но откровенных подозрений в политической неблагонадёжности художнику всё-таки предъявлять не решались.
Подписание писем в защиту арестованных диссидентов? Но в 60-е годы их подписывали и некоторые другие видные деятели культуры, учёные. Подобных подписантов власть, конечно же, старалась наказывать. В большинстве случаев, тем не менее, наказания носили всё же не такой жестокий характер, как в случае некрасовском.
Наконец, самый щекотливый момент, зафиксированный всё в тех же гебистских донесениях: две встречи Некрасова с приезжавшими в страну из-за рубежа сотрудниками НТС, организации откровенно антисоветской. Вчитаемся, однако, внимательнее в эту информацию. Что же подвигло писателя вести разговоры с представителями структуры, репутация которой в СССР была столь одиозной? То же самое, что подвигало подписывать упомянутые выше письма – стремление помочь конкретным людям, которые подверглись репрессиям. Иначе говоря, помочь пострадавшим.
Отнюдь не считал Некрасов диссидентство единственно правильным жизненным выбором. Какой бы удушливой ни была обстановка брежневской эпохи, для думающих и одаренных людей, критически относившихся к советской действительности, существовало тогда достаточно других возможных жизненных ниш, не требовавших непременного приспособленчества и оставлявших возможность сохранения порядочности, достоинства. Многие близкие друзья и добрые знакомые Виктора Платоновича жили именно так, и писатель считал подобный расклад совершенно нормальным. Никого из окружающих к политическим протестам не подталкивал. Да и вообще, не хотел никого ничему учить, указывать, предписывать.
Кто-то выбирает для себя одну возможность оставаться самим собой, кто-то – другую. Казалось бы, ситуация естественная? Вот и диссиденты, по твёрдому убеждению Некрасова, имели право на свой путь, свой жизненный выбор. Безучастно наблюдать за тем, как над людьми, позволившими себе открытые выражения несогласия с властью, издеваются, как сажают их в лагеря и психущки, писатель не мог (так уж он был устроен!). Безмерно сочувствовал моральным и физическим мучениям диссидентов, заступался за них. А о степени совпадений и несовпадений своих взглядов с позициями каждого из них в отдельности подчас даже отказывался в такой ситуации задумываться. Считал для себя неуместным концентрироваться на таких темах, когда люди попали в беду.
Печатью именно таких настроений отмечены и «арестованное» органами письмо академику Снежневскому, и многие некрасовские выступления первых лет эмиграции в защиту киевских диссидентов, с которыми писатель близко общался в 60-х и начале 70-х годов: Гелия Снегирёва, Семёна Глузмана, Леонида Плюща.
Затем, во второй половине 70-х, Плющ под давлением международной общественности был выпушен из карательной психбольницы. После чего получил возможность выехать на Запад и обосновался – так же, как и Некрасов – в Париже. Поначалу общение Плюща и Виктора Платоновича возобновилось, но… Нет, не склонен был Некрасов к обострению каких-либо разногласий, не влекло его к публичным полемикам. Вместе с тем, и по книге воспоминаний Виктора Кондырева «Всё на свете, кроме шила и гвоздя», и по ряду других мемуарных, документальных свидетельств, отчётливо видно, что взаимоотношения Плюща с писателем носили в эмигрантские годы весьма натянутый характер. Настроения Плюща – в молодые годы критиковавшего советский строй с позиций пламенного марксизма, а в Париже переориентировавшегося на такой же пламенный антикоммунизм – были явно чужды Некрасову. Антисоветская яростная «партийность» тяготила писателя ничуть не меньше, чем советская. Потому и не вписался Виктор Платонович в редакционный коллектив максимовского «Континента» (из которого в итоге был отставлен). Потому и влекло Некрасова в последнее десятилетие жизни к общению с людьми, далёкими от любых форм идеологизированной взвинченности и оголтелости: с Ефимом Эткиндом, Львом Копелевым, Анатолием Гладилиным, Сергеем Довлатовым…
Отчего же у властей брежневской формации именно фигура Некрасова вызвала повышенное беспокойство? Зачем понадобилось им тогда, в 1974-м, наброситься на писателя с таким избыточным остервенением?
Как ни печально, особую отягчающую роль в этом случае сыграло конкретное место жительства писателя. Совершенно отчётливо видно по очерку Л.Хазан, что именно сугубо республиканские, украинские структуры проявляли в деле Некрасова инициативное рвение.
Превосходной иллюстрацией общей обстановки тех времён служил расхожий афоризм: если в Москве ногти стригут, то в Киеве рубят пальцы. Действительно, так уж вышло, что именно в Киеве идеологические гайки прикручивались тогда с особой жёсткостью. Впрочем, дело было даже не в идеологии. Придирки по идеологической части были, пожалуй, скорее способом выяснения отношений с неугодными людьми, которым пользовался в своих целях специфический и весьма влиятельный слой местного населения.
«Киевский мещанин»… Так уж вышло, что это хрестоматийное определение, вошедшее в обиход с лёгкой руки Чехова, не утратило своей значимости и в совсем другую эпоху, в совсем иных исторических условиях. Недалёкий, изворотливый и настырный человечек средних (или, по крайней мере, быстро исчерпавших себя) дарований, наделённый при этом немалым самомнением, преисполненный изрядной зависти ко всем, кто ярче, талантливее, значительнее, да и попросту умнее его – подобный социально-психологический феномен, существовавший до революции, в советскую эпоху (что твой Феникс из пепла!..) благополучно возродился. Причём, в самых разных модификациях.
Весьма широкое распространение упомянутый выше типаж получил, в частности, в среде украинского литературного официоза. Или, иначе говоря, в кругах руководства тогдашнего Союза писателей Украины. Взять хотя бы такую персону, как лауреат пяти Сталинских премий, герой Социалистического Труда – а также председатель Верховного Совета Украины, депутат Верховного Совета СССР, член президиума Всемирного совета мира – Александр Корнейчук, с обоснованным сарказмом изображённый Некрасовым в «Ограблении века», ещё одном потешно-фантастическом рассказе писателя, угодившем в пресловутую «жёлтую папку» (и впервые опубликованном В. Кондыревым и Г.Анисимовым в 10-м номере журнала «Звезда» за 2005 год). Или – фигурирующий в том же рассказе Василь Козаченко, в 70-е годы (то есть, во времена апогея травли и преследований Некрасова) занимавший должность первого секретаря Союза писателей Украины.
Ничуть не удивительно, что для публики такого толка, погрязшей в конформизме и повседневном лицемерии, поверхностно образованной, всецело озабоченной стремлением отхватить как можно более жирный кусок, Виктор Платонович Некрасов был явлением изначально чужеродным. Специально выявлять совпадения или несовпадения тех или иных взглядов, позиций в данном случае попросту не было нужды, поскольку несовместимость абсолютно открытого, совершенно лишённого напыщенности и корыстолюбия Некрасова с подобной средой носила характер слишком уж очевидный. Некрасов был другим – и у украинской литературной верхушки это не могло не вызывать раздражение и тревогу.
Бережно охранявшие покой подобного писательского (а также - композиторского, театрального, кинематографического и т.д.) официоза структуры республиканской власти такие обстоятельства основательно учитывали. Нет, не имеет смысла в данной ситуации предаваться изощрённой конспирологии. Вряд ли кто-то из руководителей украинского писательского Союза предметно обращался наверх и подталкивал органы к проведению методичных устрашающих мер по адресу Некрасова. Настроения этих литературных бонз власть ловила на лету, не испытывая нужды в каких-либо специальных словесных разъяснениях. А происходило так попросту потому, что и сами украинские партийные начальники в большинстве своём были людьми точно такого же психологического склада, и свойственны им были точно такие же житейские устремления и повадки.
Есть, в то же время, и обстоятельство, нуждающееся в отдельном рассмотрении. Совершенно особый гнев вызвало у властей выступление Виктора Некрасова 29 сентября 1966 года на митинге, приуроченном к 25-летней годовщине трагедии Бабьего Яра. Митинг, на который пришло значительное количество рядовых граждан («не меньше тысячи, а может, и двух-трёх», как писал об этом сам Виктор Платонович), состоялся непосредственно на месте массовых убийств еврейского населения города Киева, проводившихся в 1941 году немецко-фашистскими оккупантами и их пособниками. Разрешения на митинг власти не дали. Иначе говоря, он был несанкционированным.
Обстоятельства, побудившие Некрасова к участию в упомянутом мероприятии, совершенно очевидны. Писатель прекрасно понимал, что фашизм – абсолютное зло, не имеющее прощения и оправданий. А массовое истребление людей, сгруппированных по этническому признаку – запредельная дикость, варварство, чреватое возвращением человечества к уровню пещерного сознания, пещерной нравственности. Спокойно относиться к этому Некрасов, с его предельной совестливостью, не мог. Не случайно вошли в историю его слова – то ли из выступления на митинге, то ли из частной беседы, касавшейся митинга (проверить затруднительно, поскольку самодовольным коллекционированием собственных изречений Некрасов не занимался): «Здесь расстреляны люди разных национальностей, но только евреи убиты за то, что они евреи».
Добавим и момент, с предельной точностью обозначенный Виктором Платоновичем в незаконченном (и – вошедшем в число «арестованных» сочинений писателя) очерке «Камень в Бабьем Яру»: «по масштабам и своей, если можно сказать, компактности Бабий Яр самое массовое уничтожение себе подобных в истории человечества. Майданек, Освенцим, Бухенвальд растянуты были во времени. Здесь всё просто измерялось часами».
О необходимости увековечивания памяти жертв Бабьего Яра Виктор Некрасов говорил в полный голос ещё с конца 50-х годов. Написал по этому поводу статью, опубликованную на страницах «Литературной газеты». Заглавие статьи носило характер вопроса: «Почему это не сделано?».
По цензурным обстоятельствам вопрос этот подавался Некрасовым как риторический. На самом деле причины подобной ситуации были хорошо понятны писателю, и вызывали у него – равно как и у всех честных, разумных людей того времени – обоснованное возмущение.
Попросту говоря, советское руководство, методично проводившее в послевоенный период линию скрытого государственного антисемитизма, не сильно стремилось акцентировать внимание населения страны на тех или иных случаях антисемитских проявлений в мировой истории. Вот почему так долго не хотели ставить в Бабьем Яру памятник (а когда – уже после эмиграции Некрасова, в 1976 году – всё-таки поставили, то в надписи на этом формальном, безликом монументе слово «евреи» напрочь отсутствовало). Вот почему не хотели разрешать проведение траурных митингов на этом месте (а Некрасова и других людей, пришедших – вопреки запретительским установкам властей – и выступивших на митинге 1966 года, подвергали унизительным проработкам за участие в «сионистском сборище»).
Немалую роль в упомянутой ситуации играла особая позиция всё тех же местных властей. Известно ведь, что по части активности претворения в жизнь шедших из Кремля установок по ограничению приёма евреев в вузы и на работу Украина давала в те времена сто очков вперёд многим другим регионам Советского Союза.
Был, однако, у этой проблемы и ещё один неприятный аспект. Подобная политика украинского руководства опиралась, в числе прочего, и на «поддержку и энтузиазм миллионов» (эта памятная обобщённая характеристика из знаменитой песни Высоцкого помогает выявить с максимальной точностью и конкретную ситуацию, рассматриваемую нами). С глубочайшей болью воспринимал Некрасов то обстоятельство, что линия властей получала подпитку и, в тоже время, основательно подогревала вирус настроений совершенно определённого толка, которым было заражено немалое число рядовых жителей Киева (да и в целом Украины). Потому и переходит он в своём «арестованном» очерке от разговора о Бабьем Яре к разговору о варварской акции, осуществленной в конце 50-х годов в Киеве – разрушении и осквернении Лукьяновского еврейского кладбища.
Да, конечно же, мог бы попытаться Виктор Платонович уйти от непростых вопросов, и списать всё – тем более, что очерк не был предназначен для советской печати – на происки властей и КГБ, под прикрытием которых всё это, может быть, и проходило. Но такой подход противоречил бы принципиальным нравственным установкам Некрасова, поскольку – если уж затрагивал этот писатель какую-либо тему, то на полдороги не останавливался, старался докопаться до подлинной правды. Вот и в упомянутом случае Некрасов, во-первых, резонно оговаривает: «чтобы провести эту массовую сокрушительную работу, нужны сотни рук». А во-вторых, обращает внимание на главную ужасающую сторону этого происшествия: «Я бродил по аллеям, заглядывал в сохранившиеся кое-где усыпальницы и читал написанные на стенах (мрамор был сорван, писали по бетону) хулиганские, антисемитские лозунги и ругательства».
Иными словами, о том, что, по крайней мере, какое-то количество вандалов и разрушителей отнеслось к задаче предельно неформально, усердствовало от души, Некрасов принципиально не считал для себя возможным умалчивать. Более того, считал своим долгом непременно сигнализировать о серьёзнейшей общественной опасности, видя в этом единственный путь её возможного искоренения. Как соотносилась подобная позиция писателя с установками украинского литературного официоза?
Интересную информацию к размышлению даёт приведенная в одном из материалов книги «Ізгой» дневниковая запись одного из известнейших украинских советских прозаиков – Олеся Гончара (1918 – 1995). Случай нетривиальный, поскольку Олесь Терентьевич Гончар был писателем талантливым, серьёзным, и, хотя занимал высокие литературно-начальственные посты, позволял себе в творчестве даже определённую степень вольнодумства (не случайно был конфискован тираж книжного издания его романа «Собор», а упоминание этого произведение в печати было на протяжении долгих лет запрещено). Да и к Некрасову относился вроде бы Гончар достаточно неплохо. Открыто заступаться за опального коллегу не решался, но – в знак хотя бы некоторой поддержки – тайком, через Григория Поженяна, передавал ему, нуждавшемуся в средствах, деньги (свидетельства об этом также представлены в сборнике воспоминаний).
Тем более поразительное впечатление производит упомянутый выше дневниковый фрагмент, датированный вторым апреля 1991 года. Начинается он с инвектив в адрес Александра Галича, чьи знаменитые строки из песни «Памяти Пастернака» («Даже киевские письмэнники на поминки его поспели») квалифицируются О.Гончаром как «национальная «спесь» (в кавычки заключено здесь сознательно приведенное русское слово – Е.Г.), даже с сионистским оттенком». А затем идут темпераментные упрёки в адрес Некрасова: не был, дескать, писатель (по мнению О.Гончара) в достаточной мере предан Украине, а в Москве – «поддерживал имидж Украины как «антисемитской нации».
Поражает, конечно же, что в абсолютно откровенной записи (сделанной, к тому же, в эпоху перестройки и гласности, когда многие идеологические клише былых времён подвергались – даже в СМИ – основательному пересмотру!) слово «сионистский» употребляется ровно в том же значении, в каком применялось на официальных советских проработках участников митинга в Бабьем Яру. Но ещё более показательна просматривающаяся за претензиями к Некрасову отчётливая точка зрения, к которой, как можно убедиться, Олесь Гончар был склонен ничуть не меньше своих, куда более реакционных, коллег по местному писательскому Союзу. Лаконичная формулировка этой позиции могла бы выглядеть примерно так: о своей стране, о своём народе – или хорошо, или ничего…
Учтём, однако, что на дворе сейчас другая эпоха. Литературный украинский официоз советского времени давным-давно – что твоя Атлантида! – исчез с горизонта.
Тем интереснее присмотреться к страницам сборника «Ізгой», отразившим настроения достаточно влиятельных представителей совсем иной, либеральной культурной среды современной Украины.
Взять хотя бы статью Вадима Скуратовского. В недостатке почтения к Некрасову этого автора упрекнуть никак нельзя. Но в какой-то момент от разговора о писателе он переходит к разговору о наболевшем. Какие же явления вызывают беспокойство у признанного украинского интеллектуала? Волнует его, к примеру, то, что некий Александр Иванов-Сухаревский, сын известного ленинградского режиссёра А.Г.Иванова, экранизировавшего «В окопах Сталинграда» (фильм, как мы помним, назывался «Солдаты»), основал Национал-социалистическую партию. Или то, что (по словам В.Скуратовского) «благословлял на «великое дело» господина Иванова-Сухаревского» представитель московского литературного андеграунда Евгений Головин. Иными словами, волнует В.Скуратовского то, что происходит… в России. А о радикальных украинских движениях ксенофобского толка, уже столько времени находящихся на авансцене не только общественной, но отчасти и политической жизни страны, в статье (в полном соответствии всё с тем же: об Украине – или хорошо, или ничего!) не говорится ни слова.
Добрые чувства вызывает стремление Леся Танюка понять Виктора Платоновича Некрасова и особенности его индивидуальности. Собственно говоря, именно этот момент и явился существенным побудительным мотивом создания книги «Ізгой». Но и ощущение дискомфорта, обусловленного тем, что не встраивается Некрасов в ряд правоверных борцов за украинскую идею, в воспоминаниях Л.Танюка, опубликованных в сборнике, явно присутствует. Проявляется оно и в вежливых – вполне вежливых! – попытках отчитывать писателя за недостаточно подробное знание украинской литературы; и в припоминании не лишённых укоризны слов самого мемуариста, высказывавшихся Виктору Платоновичу в лицо в начале 70-х годов: «…вы – рыцарь печального образа . Моральный пример. Но заочный. А это для живого дела – как заочно пообедать...».
Подобные моменты по-особому бросаются в глаза, поскольку Некрасов проявлял как раз немалую – и даже беспрецедентную для киевской творческой среды советского времени! – активность в защите украинских диссидентов.
Тепло относился Виктор Платонович к Ивану Дзюбе – известному украинскому литературоведу и публицисту (в постсоветские времена ставшему академиком, а с 1992 по 1994 год даже занимавшему пост министра культуры Украины), чьи работы и убеждения вызывали у властей немалый гнев. Искренне горд был писатель тем, что Дзюба вместе с ним пришёл на митинг в Бабий Яр. Очень переживал, когда Дзюбу арестовали (чему свидетельство – проникновенный очерк из той же «жёлтой папки»)…
Вместе с тем, вспомним симптоматичное высказывание Некрасова, приведенное в книге Виктора Кондырева (хотя и воспроизводятся здесь слова Виктора Платоновича по памяти, а, соответственно, конкретный лексический ряд здесь – как неизбежно происходит при введении прямой речи в мемуары – не совсем точен, суть позиции писателя отражена вполне адекватно): «Вообще-то он (Дзюба – Е.Г.) правильно многое говорит Хотя я и не согласен с его коньком – русификацией Украины (здесь имеется в виду название программного памфлета Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация», написанного в 1965 году – Е.Г.). Но смотрите, как его терзают и ломают! Поневоле поверишь в его правоту, раз эти гады так злобствуют…».
Иными словами, перед нами – ещё один частный случай, наглядно иллюстрирующий общую позицию Некрасова. Одно дело – непременное (повторимся ещё раз) сочувствие пострадавшим. И совсем другое – степень согласия с их убеждениями (а в конкретном случае с Дзюбой согласие, как мы видим, было не полным).
Одно дело – отношение Некрасова к порочным перегибам государственной языковой политики советского времени. И совсем другое – отношение писателя к идеям, ориентированным на ту или иную (пусть даже самую мягкую и либеральную!) форму подчинения свободы личности интересам нации.
В воспоминаниях Л.Танюка из книги «Ізгой», воспроизводится, среди прочего, интереснейший его спор с Некрасовым, случившийся в Москве, в доме у Лунгиных. На темпераментные попытки Л.Танюка изложить свою программу национального возрождения Украины Некрасов реагировал тогда неуклонным и твёрдым: «Сегодня важны иные (имеется в виду: не национальные – Е.Г.) ценности – «голый человек на голой земле», единица, не подчинённая скотству массы . Независимость человека – вот смысл всех мировых проблем». К чести мемуариста, не ощущается на страницах его очерка стремления задним числом показать, что он в той жаркой дискуссии положил писателя на лопатки. Отчётливо видно по этим воспоминания, что оба из участников спора остались тогда при своём.
Напрочь чужда была Некрасову любая установка на «образ врага». Показательна в этом смысле реакция писателя на настроения, с которыми он столкнулся в 1975 году, в Канаде, во время встречи с представителями тамошней украинской диаспоры. По свидетельствам из книги Виктора Кондырева, неприкрытая ненависть к России и русским, которой дышали высказывания этих людей, вызвала у Некрасова изрядную оторопь.
Бессмысленно гадать, как конкретно отнёсся бы Некрасов к тем или иным украинским политическим событиям и конфликтам нынешнего времени, поддержал ли бы писатель в этой ситуации какую-либо конкретную сторону или силу. Есть, однако, у этой проблемы другой, весьма существенный аспект. На нём-то и имеет смысл сосредоточиться.
Да, в советские времена Некрасов (равно как и замечательный харьковский поэт Борис Чичибабин, и другие достойные представители киевской, харьковской, одесской русскоязычной интеллигенции) решительно не принимал установки руководства СССР на внедрение русского языка путём ущемления прав языка украинского. Учтём, однако, что побуждала писателя к подобной реакции не только предметная сторона вопроса, но и – невозможность отступиться от бывшей у Виктора Платоновича в инстинкте, не нуждавшейся в специальных формулировках непреложной системы ценностей и убеждений. Утверждение чего-либо одного за счёт ограничения в правах чего-либо другого всегда, при любых обстоятельствах, представлялось писателю недопустимым.
Но вот – наступили времена совсем вроде бы иные. СССР рухнул, Украина стала независимым государством… И что же мы видим? На протяжении всех двадцати пяти постсоветских лет укрепление позиций украинского языка в стране происходит за счёт создания для русскоговорящего населения затруднений в получении образования и возможностях духовной реализации на своём родном языке. Безусловно, момент этот – далеко не единственный из факторов, обусловивших нынешний тяжелейший поворот в существовании Украины. Но, безусловно (будем откровенны!), один из главных.
Иными словами, вновь и вновь воспроизводится та же ситуация утверждения одного за счёт другого.
Как подобный расклад соотносится с позицией Виктора Некрасова, с его свободолюбием и толерантностью? Думается, что не только трёх, но и двух попыток для ответа на этот вопрос не потребуется…
Ничуть не удивляет при таком положении, что – хотя и запреты советских времён давно канули в Лету, и (даже более того!) лидеры украинской культурной среды демонстрируют, как мы видим, вполне лояльное отношение к фигуре Некрасова –упоминания имени и публичные разговоры о писателе в его родном Киеве носят всё же характер приглушённый, негромкий.
А впрочем: нужны ли в этом случае громкие проявления внимания – монументы, музеи, пафосные чествования?.. Учтём, что любые намёки на помпезность и котурны у Некрасова, с непременной иронией относившегося к собственной персоне, вызывали полнейшее отторжение. Кстати говоря, автор этой статьи, выступая на одном из упомянутых выше некрасовских вечеров, сознательно акцентировал внимание присутствующих на том, что сам Виктор Платонович наверняка всё происходящее в зале всерьёз бы не воспринял. Наверняка бы ёрничал и даже… матерился (учитывая, что на применение в быту непечатных словечек – насмешливое, беззлобное, игровое – Некрасов был горазд!).
Иными словами, в подобном случае требуется особая осторожность и предупредительность, особая стилистическая чуткость. Любые пережимы в увековечивании памяти такого писателя и человека, каким был Некрасов, чреваты немалой бестактностью.
Важно всё же сказать и о другом. С тех пор, как вытолкнули писателя из родного города, прошло уже более сорока лет. И – как бы это ни было банально – всё больше и больше ощущается, что фигура Некрасова для Киева незаменима ничем и никем. Ни на что вроде бы не мог повлиять, ничего особенно не мог изменить этот человек в общих неумолимых обстоятельствах жизни и истории, но − «носил с собой и в себе этот этот вдох свободы» (как задушевно охарактеризовал эту особенность личности писателя Андрей Синявский в своём эссе «Прижизненный некролог» – едва ли не самом точном из словесных портретов Некрасова). А, соответственно, уже сам по себе тот факт, что такой необыкновенный человек существует не вообще, а где-то рядом, уже сам по себе способен оказывать очищающее воздействие. Что, собственно говоря, и происходило в те годы, когда Некрасов жил в Киеве и (как писал об этом сам же в «Записках зеваки») ходил по его улицам «просто так, без дела, руки в брюки, папиросу в зубы, задирая голову на верхние этажи домов, которых никто никогда не видит, так как смотрят только вперёд»… Уместен ли был бы Виктор Некрасов в сегодняшнем Киеве – донельзя политизированном, нервозном, ожесточённом? Вряд ли. Нужен ли Виктор Некрасов сегодняшнему Киеву? Вне всяких сомнений. И – не просто нужен. Необходим.
июнь – декабрь 2016 года