Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт


Статьи о Викторе Некрасове и его творчестве

Владимир Потресов

Потресов Владимир Александрович (род. 24 марта 1946, Москва) — писатель, журналист.

В 1964 году поступил в Московский институт электронного машиностроения, окончил его в 1969 году.
С 1969 по 1977 год работал на предприятиях ВПК, с 1977 по 1982 год — в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина (зав. сектором в отделе автоматизации библиотеки).
В 1975 году защитил диссертацию на тему: «Разработка модельного комплекса для исследованияи и оптимизации больших информационных систем», к.т.н. (кибернетика). Писать начал в 1982 году, первая повесть «Судоверфь на Арбате», М., МГ, 1986.
С 1982 года – корреспондент отдела литературы журнала «Огонек». Регулярные публикации в периодической печати. Работал в «Литературной газете», газете «Век», других периодических изданиях.

Автор книг:
  • «Надеюсь ехать водою из Петербурга в Москву…», М., Правда, 1989, Библиотека «Огонек», № 24;
  • «Тайна Вороньего Камня», два издания (СПб., 1994, М., 2007);
  • «Дилогия о неприкаянных», Великие Луки, 2014 (Первый роман «День неприкаянных» отдельно издан в М., 2002);
  • «Рассказы Старого Арбата», М., 2002 и 2013;
  • «Арбат нашего детства», М., 2006 (Лауреат премии Ассоциации книгоиздателей «Лучшая книга года»);
  • «Боблово и его обитатели», М., 2008 и др.

  • Автор, составитель и издатель ряда сборников: «Художник, судьба и Великий перелом», М., 1998, 2000; Сто десятая, М., 2009 (Премия им. Д. С. Лихачева, 2009); Яблоновский С. Избранное в 3-х томах, М., 2010 (Национальная премия «Лучшие книги и издательства-2010») и ряд других.
    Кроме того, с 1990 по 2010 год составил, подготовил к изданию в разных издательствах, снабдил предисловием шесть сборников В. П. Некрасова.
    В настоящее время — редактор отдела журнала «Наше Наследие».

    Возвращение Некрасова

    Виктор Некрасов «Записки зеваки». — М. : Вагриус,
    серия «Мой 20 век». 2003, Предисловие, с. 5—26

    «Нет, не поддавайтесь искушению, не возвращайтесь на места, где вы провели детство, не бродите в одиночку по аллеям, где когда-то ходили в обнимку, не восстанавливайте искусственно былых отношений, не встречайтесь с давно ушедшим. Даже единственное в таких случаях спасение — юмор, и тот не спасает», — со свойственной ему иронией советует Виктор Платонович Некрасов читателю в одном из последних рассказов, опубликованных при его жизни на родине. Если бы автор мог предвидеть, насколько горькой окажется эта ирония буквально через несколько лет...
    В последние десятилетия прошлого века российские читатели знали Виктора Некрасова лишь понаслышке, не имея возможности во всем объеме познакомиться с творчеством всемирно известного писателя, особенно с произведениями, созданными за рубежом в годы вынужденной эмиграции. Заочно его любили многие, возможно, не столько за значительность следа, оставленного им, как тогда говорили, в «литературе лейтенантов», сколько за ореол героя-фронтовика, мученика, подвергшегося унизительным, несправедливым гонениям в годы произвола партийно-чиновничьего аппарата.
    Для большинства Некрасов сегодня остается легендой, автором хрестоматийной повести «В окопах Сталинграда». Увы, о его военной прозе, драматургии, путевых очерках, литературных портретах, статьях о театре и кино, мемуаристике пока нет таких авторитетных и исчерпывающих исследований, каковые давным-давно существуют о работах некоторых его более тусклых и подзабытых современников.
    Имей Некрасов возможность увидеть, как сейчас относятся к его творчеству, он, верно, усмехнулся бы с иронией человека, много повидавшего на своем веку — взлеты, падения — и с мальчишеской радостью ощутил бы флер легендарности, окутывающий его имя сегодня, в начале двадцать первого века.
    Жизненный путь Виктора Платоновича Некрасова лег на значительную часть странного и страшного для России двадцатого столетия. Родился он 17 июня 1911 года в Киеве, причем всегда гордился, что «в самом центре древнего Киевского княжества. И, если не на месте самого терема Владимира Красное Солнышко, то, во всяком случае, совсем рядом», — так пишет Некрасов в мемуарной повести «Записки зеваки». На современной карте города это место называется Владимирская улица. Сюда писатель будет возвращаться всю свою жизнь — и во фронтовых письмах, и в мемуарах.
    Исследуя созданные в разное время автобиографические произведения Некрасова, воспоминания о нем, общаясь с немногими оставшимися в живых друзьями писателя, ощущаешь некоторую недосказанность, разночтения, известную легендарность, связанные с его детством и отрочеством в «переломный» момент истории нашего государства.
    Из мемуарной, так называемой эмигрантской прозы Некрасова («Саперлипопет», «Через сорок лет...», «Записки зеваки»), и ряда других произведений известно, что ранние свои годы жизни Вика (так звали Некрасова в семье) провел в Швейцарии и Франции. Конечно, в тридцатые и даже позже такого рода семейные хроники не афишировались, причем дело здесь не в трусости: кто пережил сталинские времена, тот знает, что «осторожное» молчание спасло не одну жизнь.
    До сих пор нет полной ясности, как и в какое точно время маленький Вика со старшим братом Николаем, матерью Зинаидой Николаевной и бабушкой Алиной Антоновной оказался в Париже. Вероятнее всего, незадолго до августа 1914 года. Некоторый неясный свет на эти события проливают опубликованные в «Новом мире» воспоминания тетки писателя Софьи Николаевны Мотовиловой, дружившей с Н. К. Крупской, а также не сильно достоверные воспоминания знакомых Некрасова, в которых фигурирует пасхальный Ленин «с маленьким Викой на коленях». Сам Виктор Платонович эти умилительные сцены категорически отрицал, зато в его поздних мемуарах не раз вспоминался «трехлетний друг» Тотошка, сын Анатолия Луначарского, причем ни о каких «нежностях» со стороны будущего наркома культуры писатель не упоминал.
    В мемуарной повести «Саперлипопет», написанной через много лет в Париже, всплывает новое — верно, по известным причинам, хорошо забытое старое — действующее лицо: девяностолетний дядя Виктора Некрасова, эсер Николай Ульянов (нет-нет, никакого отношения!), почти всю жизнь проживший в Швейцарии, у подножия Монблана, изучению которого и посвятил себя, к счастью для него (а может, и всех родственников), оставив политическую борьбу. Возможно, в десятые годы эсер принимал у себя Викину семью, постаравшуюся «забыть» этот факт в кровавой советской суете1.
    То, что в известные времена семейные легенды действительно сочинялись, подтверждает такой факт. Ближайший институтский друг Некрасова Ананий Рохлин в своих воспоминаниях отмечает, что брат Виктора «утонул во время купания». В повести «Саперлипопет» Некрасов, находясь уже в Париже, пишет относительно кончины брата куда определеннее: «В Миргороде <...> — нашел большевистский патруль французские книжки у мальчика — шпион! — и убили».
    Поэтому в «тот Париж» начала века Виктор Некрасов до поры до времени будет возвращаться в своих воспоминаниях наедине с собой, лишь чуть-чуть, на свою голову (очарованный началом «хрущевской оттепели»), приоткрывшись в путевых заметках начала 60-х. Но навсегда останутся у него яркие детские впечатления, связанные с русской школой, где учился старший брат Коля, с ночным небом Парижа, исполосованным прожекторами и в их лучах — серебряной сигарой цеппелина, глухим грохотом «Больших Берт» и специфическим запахом «Опиталь Станислас», госпиталем, врачом в котором работала его мать.
    Несмотря на то что немцев вроде бы задержали на Марне, семья Некрасовых решает вернуться в Киев. С теплой иронией рассказывает писатель о долгих спорах бабушки (Киев — там и мебель, и все наши вещи — все-таки дальше от фронта) с матерью (бросать госпиталь в такой момент — преступление), закончившихся тем, что мать это преступление все-таки совершает и семья «северным путем» — «через Лондон, Северное море (немецкие подводные лодки!), Швецию, Финляндию» добирается до Киева.
    В Киеве семья поселилась на Кузнечной, в большой удобной квартире. А между тем приближался семнадцатый год...
    В своих «возвращениях» Некрасов почти не упоминает об отце. «Он был бухгалтером», — коротко ответил писатель на вопрос одного из друзей и больше об этом не говорил2. Возможно, это была очередная легенда, созданная по упоминавшимся уже причинам. Так это или нет, нам вряд ли удастся достоверно узнать — важно, что формировался будущий писатель в несколько своеобразной семье, после гибели брата чисто женской: бабушка, мать и тетка.
    «Самый добрый человек, которого я знал за всю свою жизнь...» — так писал Виктор Платонович о бабушке, человеке высокой нравственной культуры, скромной и благородной. Происходила Алина Антоновна Мотовилова из дворянской фамилии, причем в ней не было ни капли русской крови: отец, генерал русской армии, по происхождению швед, Антон фон Эрн (Орн), а мать — итальянка из Флоренции, Валерия Францевна Флориани. Терпением и тактичностью бабушка фактически скрепляла разные характеры дочерей в зыбкое понятие семьи. Покинула она мир в глубокой старости, в годы оккупации, не дождавшись возвращения с фронта любимого внука.
    Зинаида Николаевна Некрасова, мать писателя, всю жизнь работала больничным врачом-фтизиатром. Мимолетными штрихами ее портрет дает лейтенант Керженцев, герой «Окопов» (так называл свое произведение автор повести «В окопах Сталинграда»), в образ которого Некрасов вложил много собственных черт: «Неужели я никогда ее не увижу? Маленькую, подвижную, в золотом пенсне и с крохотной, как черничная ягодка, бородавкой на носу?» И далее ее черты узнаются в квартирной хозяйке Керженцева: «На макушке у Марьи Кузьминишны седой узелок, очки на переносице обмотаны ваткой».
    И хоть со свойственной ему иронией Некрасов подтрунивал над своеобразными привычками матери, он ее боготворил. Возможно, это была неосознанная благодарность за то, что она в одиночку вырастила его, дала образование. Может быть, он жалел мать, пережившую смерть старшего сына. Так или иначе, во все свои путешествия, творческие поездки, просто на прогулки — отправлялся с матерью. О некоторых из них прочтем в повести «Записки зеваки».
    Ее пожелания были для сына законом, даже оперы, которые терпеть не мог, он стоически посещал с Зинаидой Николаевной. Догадываюсь, что сегодня, в эпоху расцвета бытового психоанализа, наговорил бы по этому поводу какой-нибудь всезнающий фрейдист. Однако когда Некрасов в августе сорок первого сообщил матери о призыве в армию, он услышал: «Ну и правильно, и хорошо. Я очень рада за тебя. Нельзя отсиживаться сейчас в тылу. Иди... Только не забывай писать».
    Не всякая мать скажет такое сыну.
    Бойцовым характером в семье выделялась тетка Некрасова — Софья Николаевна Мотовилова. По словам племянника, была она властной и деспотичной, «человек жестких правил». Возможно, на ее характере сказалось то, что дружила она с революционерами, в том числе с семьей Ленина. Впрочем, и в советское время Софья Николаевна проявляла себя борцом «за справедливость», по крайней мере в библиотеке, где работала книговедом. Она всю жизнь мечтала стать писателем, и в какой-то мере это удалось: в начале шестидесятых ее воспоминания увидели свет в «Новом мире». В мемуарах Виктор Некрасов пишет, как тетка ворчала по поводу того, что он жжет керосин, занимаясь бесполезными литературными упражнениями, когда писал книгу о Сталинграде. Но попробовал бы кто-нибудь покритиковать «Окопы» после того, как они вышли из печати!
    Многие авторы мемуарной прозы страдают возвращениями в отрочество и юность. Примеров тому не счесть. Любопытно, что Некрасов, которому свойственны неоднократные «уходы» в прошлое, вспоминает об относительно благополучном киевском периоде своей жизни не то чтобы с неохотой, но как-то кратко и отрешенно, как бы и не о себе. Если в «Окопах» и десятки раз позже он с любовью пишет о мелких на первый взгляд деталях, связанных с войной, например, какой-то киркомотыге, без которой, оказывается, немыслима работа сапера, так, что мы этот шанцевый инструмент знаем до последней трещинки на рассохшейся березовой рукояти, будто сто раз держали в руках, то о ранних годах говорит крупными, резкими мазками.
    В общем-то, вины или какой-то литературной несостоятельности Некрасова в этом нет. Сталкиваться с чем-то подобным приходится тогда, когда писатель, переживший сильные потрясения (война, лагерь, революция, плен), о младых годах в мемуарной прозе рассказывает как о неизбежном, но не самом сокровенном.
    Из довольно дежурных воспоминаний об отрочестве и юности интересно то, что Некрасов запомнил на всю жизнь весьма важную для него фразу матери: «Викун, прошу тебя, никогда не будь благоразумным».
    Почему Некрасов выбрал специальность архитектора и поступил в Строительный институт? Окончив школу, понятно, каждый оказывается перед выбором. У кого-то получается лучше, кому-то везет меньше. Один попадает в яблочко и всю жизнь гордится профессией, другой — ноет, а третий мечется, не в силах разобраться в своих пристрастиях.
    С детства Вика рисовал, правда, как сам уверял, не так хорошо, как старший брат, однако, по воспоминаниям, рисовал неплохо. Это в конечном итоге и определило выбор.
    Страшные и тревожные тридцатые до сих пор не дают покоя исследователям культуры: при всех ужасах сколько необычного и интересного подарили они миру. Некрасов вспоминал, что одновременно хотелось быть и Корбюзье, и Станиславским, — в то же время что-то «и пописывали: смесь Гамсуна с Хемингуэем». Не верю, будто сам будущий писатель или его друзья всерьез относились к тому, что читали друг другу на квартире Сережи Доманского (того, кто позже станет прототипом, одной из составляющих образа капитана Фарбера в «Окопах»). А архитектура — так казалось, пока на смену свежим идеям первой трети столетия не пришел тупиковый «сталинский ампир», — серьезная творческая специальность, на всю жизнь, самая демократичная из всех форм искусства.
    К этому следует добавить и то, что дворянская среда часто производила людей разносторонних. Лермонтов, например, вполне достойно рисовал, впрочем, как и Пушкин, а, скажем, Грибоедов неплохо сочинял музыку и был успешным дипломатом. Подозреваю, что просочившиеся в советскую действительность метастазы дворянства будоражили не окрепшего в своем выборе будущего архитектора.
    На втором курсе института, параллельно, Некрасов увлекся литературой. Тогда в Киеве при Союзе писателей существовала литературная студия, которую вел прозаик и драматург Дмитрий Урин. Здесь Виктор Пла-тонович прочитал свой первый «серьезный» рассказ, который слушателям не понравился. Все же там, как вспоминают очевидцы, в описании городского пейзажа необычно изображалось небо, «по которому плыли тучи, как будто нарисованные рукой плохого художника». К чему-то похожему писатель возвращается, когда описывает в «Окопах» горящий Сталинград в первые дни обороны. Вскоре после этой неудачи Некрасов охладел к занятиям в студии.
    В двадцатых — тридцатых годах только лишь произведения небольшой группы архитекторов-конструктивистов (братья Веснины, Голосов, Гинзбург, Дмитриев, Леонидов), первые работы Ле Корбюзье отвечали вкусам и пристрастиям передовых студентов, среди которых, естественно, оказался Виктор Некрасов. Когда же вкусы общества под влиянием борьбы с «уклонами» и победным шествием соцреализма изменились, многие студенты «перестроились» в нужном направлении, однако Некрасов сохранил верность своим принципам и всю жизнь оставался последовательным приверженцем так называемого архитектурного авангарда, одного из интереснейших направлений в мировом зодчестве. Трудно найти произведение писателя, где он не касался бы архитектуры, ее истории и практики. Когда читаешь позднюю мемуаристику Некрасова, складывается впечатление, что главы, главки, абзацы, посвященные зодчеству Парижа, Токио, Нью-Йорка, мысленные возвращения на улицы Москвы, Ленинграда, Киева оказываются для писателя, точно владеющего предметом, своего рода рекреацией, счастливой прогулкой среди идеологических дрязг, обид, несправедливостей.
    В своих мемуарах писатель недоумевает, каким образом семью обошли тридцать седьмые, как он их называет, годы. «Загадка. Родители из «бывших», дворяне, та самая бесстрашная тетя Соня писала письма Крупской, Ногину, Бонч-Бруевичу по поводу несправедливых арестов, другая тетка жила в Швейцарии — оживленная переписка, деньги на Торгсин... Чем это объяснить — не знаю».
    Надо отметить, что и сам Некрасов внес лепту в риск попадания между молотом и наковальней советской системы: прочитал в институте лекцию «Страх», переписывался — подумать только! — с самим Корбюзье, а потом (не изменив, как уже говорилось, вкусу) подготовил дипломный проект здания городской библиотеки в «немодном» конструктивистском стиле. И хоть отзывы были лестные, получил в итоге трояк: тоже как-то пронесло, других санкций не последовало.
    Несколько вернувшись назад, необходимо упомянуть, что, покинув литстудию, Некрасов на старших курсах института неожиданно увлекся театром и стал обучаться в студии Киевского театра Русской драмы, которую возглавлял режиссер-педагог Иван Платонович Чужой, убежденный реалист, ревностный последователь системы Станиславского. Некрасов с головой ушел в новое увлечение.
    Еще и театр? Действительно, многие этого не в состоянии понять: «Значит, никак себя найти не можете? Бросаетесь из стороны в сторону?» — заметил в прекрасной мемуарной зарисовке (из повести «Записки зеваки») легендарный архитектор Константин Мельников, когда при встрече в странном доме зодчего в Кривоарбатском переулке автор объяснил ему, что в свое время был и актером, и архитектором, а потом в силу сложившихся обстоятельств стал писателем.
    Здесь уместно сказать два слова о том, что Некрасов, не раз подчеркивая это в своих произведениях, никогда и ни в чем не считал себя профессионалом, в том числе профессиональным писателем. Даже самого слова «писатель» старался избегать. «Профессионал? Я насторожился. А что такое профессионал, профессионализм? Необходим ли он в искусстве? В писательском, во всяком случае. Не мешает ли, не рождается ли от графомании, обогащающейся потом техникой, знанием приемов, вкусов, требований?» — такие вопросы задавал Некрасов старшему товарищу, сталинградцу, писателю Василию Гроссману. Даже на закате жизни, когда призвание Некрасова окончательно определилось, причем с ярко выраженным самостоятельным творческим лицом — мемуарная проза с элементами беллетристики (иногда фэнтези) и жесткой публицистики, — он с едкой иронией говорил о людях, которые называют себя писателями (например, в грустной мемуарной повести «Взгляд и нечто» о партийных бонзах, издававшихся в СССР огромными тиражами).
    Дело тут в том, что в советской системе писателем (причем, разумеется, профессионалом — дилетантизм не допускался по определению) считался человек, как правило, закончивший Литинститут и непременно — член Союза писателей. Окажись Пушкин, например, или Гоголь в XX веке, их в Советском Союзе писателями бы не признали — так, литераторы. Надо отдать должное, и государство не оставляло своих: всякие литфонды, пропаганда литературного наследия — на это можно было жить, скорее склоняясь к тезису «ни дня без строчки» (Юрий Олеша), нежели «можешь не писать — не пиши» (Максим Горький).
    Профессионально-принудительный подход к творчеству, основы которого были сформулированы основоположником метода социалистического реализма, был чужд Некрасову: «Не отваживаюсь, мол, осуждать ни то ни другое — ни «профессионализм», ни «дилетантизм» — просто второе мне, по-видимому, ближе». Однако так хорошо Виктор Платонович сформулирует, будучи автором всемирно известных «Окопов», а тогда, в первой половине тридцатых, ощутил все же, без больших пока надежд на профессиональную сцену, неистребимую тягу к театру.
    Вместе с Некрасовым в театральную студию поступил его друг Иосиф (Иончик) Локштанов, начинающий поэт, который затем принял деятельное участие в актерской судьбе будущего писателя. Ремесло актера давалось Некрасову нелегко. По воспоминаниям А. Рохлина, он признавался, что с трудом запоминает тексты ролей, некоторые коллеги считали, что он скованно держится на сцене, — тем не менее, отыграв несколько лет в периферийных театрах, Виктор Платонович вознамерился поступить в основной состав МХАТа, а затем — в студию при театре им. Станиславского. Локштанов даже подготовил встречу Некрасова со Станиславским, лично принимавшим у него экзамен.
    Реализовать себя в качестве актера Некрасову не было суждено по объективным причинам: в августе 41-го его из профессионального Театра Красной Армии в Ростове-на-Дону призвали в армию.
    Пересказывать военную одиссею Некрасова не имеет смысла: писатель постоянно обращается к этой теме в письмах, повести «В окопах Сталинграда», военных рассказах, созданных в Советском Союзе, и во всех мемуарных произведениях, написанных за рубежом. Возвращаясь же к разговору о сравнительных качествах некрасовской прозы, следует отметить, что в первом своем большом признанном произведении «В окопах Сталинграда» автор воспользовался стилем, который тогда нередко называли «дневниковым» («Дневник офицера» — так окрестил «Окопы» Эйзенштейн): короткие фразы, настоящее время, рассказ автора только о том, что видит, и никаких литературных «красивостей». В другое время, находясь в эмиграции, Некрасов часто пользовался приемом доверительной беседы с читателем, причем с тем же отрицанием выдуманной красивости. Как в начале литературного творчества, так и в дальнейшем писатель все время возвращается к тому, что ему дорого, с пунктуальной точностью воспроизводя образы любимых людей, места, жизненные ситуации, вспоминая незаслуженные обиды. Это качество, мемуарность, присуще лучшим его произведениям, причем если в «Окопах» рассказ ведется от лица Некрасова-Керженцева, то в повестях позднего периода — Некрасова-автора.
    Современный молодой читатель, сравнив повесть «В окопах Сталинграда» с ее (как называл сам автор) заключительной главой-эссе — «Через сорок лет...» (не говорю уж о других мемуарных произведениях, созданных за рубежом), неизбежно задаст вопрос, что ж такого выдающегося в «Окопах», где автор старательно опускал вопиющие эпизоды (например направленный на фронт стрелковый полк, в котором наличествовали всего две учебные винтовки, или описание полковой «артиллерии», состоящей из бревен на тележных колесах, бездарная оборона «рубежа» с легким стрелковым оружием против танков), опубликованные позже, в эмиграции.
    Да, Некрасов не был камикадзе, в «Окопах» что-то пропускал, так же как о подобном в конце сороковых — начале пятидесятых молчали или рассказывали шепотом самым близким людям чудом выжившие участники других бездарных «героических» эпизодов. Если б Некрасов решился сразу после войны нечто похожее опубликовать — в лучшем случае во времена «хрущевской оттепели» был бы посмертно реабилитирован. Особенность повести «В окопах Сталинграда», безусловная причина ее успеха состоят в том, что Некрасов пишет в ней (по словам самого автора) почти одну правду.
    Верный себе, как и в прочих вещах, в военном деле Некрасов не считал себя профессионалом — вспомним ночную беседу Керженцева с Фарбером на берегу Волги под звуки «Пятой симфонии». В то же время он был умным, разносторонним человеком, обладавшим чувством юмора и едкой иронии, и войну он видел со своих личных позиций, во многом отличавшихся от позиций штатных стратегов.
    В Сталинграде было что-то вроде полупартизанской войны, где в силу специфики боев роль командования как бы подменялась личной инициативой небольших групп бойцов, от чего и зависел успех дела: «А Сталинград? Победа солдат, а не маршалов» («Саперлипопет»). В этом переломном многомесячном сражении основными факторами победы являлись дружба и доверие, каких писатель, к великому его сожалению, позже практически не встречал — поэтому-то и возвращался он в трудные минуты жизни в свои «окопы». Об этих сложных отношениях людей в экстремальных условиях без ложных красивостей и написал Некрасов, поэтому-то и дороги ему были и реальные, вырытые не в полный профиль промерзшие окопы Сталинграда, и его повесть, написанная «по горячим следам», когда все «еще было живо». И в этом смысле повесть безусловно правдивая, мемуарная, потому автор, не скрывая, рассказывает друзьям, пишет в поздней мемуаристике, что Керженцев — это почти Некрасов. Подтверждение этому находим и в автобиографических произведениях писателя, и в воспоминаниях его друзей, и в письмах: мы узнаем, что оба — и Некрасов, и Керженцев совершают одни и те же поступки, что у них общие радости и переживания.
    Работать над рукописью с рабочим названием «На краю земли» (без упоминания жанра) Некрасов начал, по его собственному признанию, после второго ранения, в сорок пятом году, когда врач велел ему разрабатывать парализованные пальцы правой руки. Возможно, это очередная легенда, сочиненная Некрасовым, потому что в письмах сорок четвертого года откуда-то из Западной Украины или Польши (военная цензура опускает) он сообщает матери о «работе над романом».
    Благодаря постоянным возвращениям Некрасова к «Окопам» в поздней прозе, мы узнаем немало интересного не только о том, как создавалась повесть3, но и как, лишенная вычурной патетики, она оказалась напечатана («Саперлипопет») или вразрез с существовавшими литературными канонами награждена Сталинской премией («Через сорок лет...», «Записки зеваки»).
    Напиши Некрасов свою повесть через год-другой, ее не то чтобы общественность не заметила — вообще печатать бы не стали. И дело тут не в сиюминутности произведения — «Окопы» прекрасно читаются и сегодня. В сорок шестом война была еще слишком близко. А тут — младший офицер, участник боев, русский, дважды раненный, с импозантной внешностью, отвечавшей эстетике сороковых, член партии (вступал на Мамаевом кургане в разгар боев за Сталинград) — в победной эйфории все это способствовало публикации повести. Помогли и случай и то, что рукопись оказалась у Владимира Борисовича Александрова (Келлера), известного тогда критика, близкого к Твардовскому, прожужжавшего, по словам Некрасова, всем уши: «Молодой офицер, слыхом не слыхал про социалистический реализм, прочтите обязательно!»
    Близкими критериями, возможно, руководствовался Сталин, когда лично — а Некрасов в своих эмигрантских мемуарах уверяет, что именно так ему объяснял Всеволод Вишневский, в то время главный редактор журнала «Знамя», где впервые и были напечатаны «Окопы», — так вот, именно лично Сталин удостоил писателя престижнейшей литературной премии. Не исключено, что мастер подковерной игры, опытный интриган, вождь готовил смену литературному руководству страны: «Все прохиндеи. Все! Как один. С этим пьяницей во главе, Фадеевым... .<...> Плохо с писателями, плохо. Хороших пересажал, а новые — куда им до тех» («Саперлипопет»).
    Словом, так или иначе, проявив незаурядный литературный вкус, именно Сталин дал «путевку в жизнь» хорошему писателю Некрасову.
    Когда сегодня перечитываешь мемуарные повести Некрасова, написанные на Западе, складывается ощущение, что годы, последовавшие за присуждением ему Сталинской премии, писатель не считал лучшими и возвращался к ним редко и неохотно. Со стыдом и отвращением пишет он (повесть «Саперлипопет»), как его «приручало» советское и республиканское литературное начальство, используя неразменные «советские ценности»: дачи, машины, квартиры, зарубежные поездки, должности...
    Неизбежно случился творческий застой. Написанные в эти годы военные рассказы были положительно встречены литературной критикой, однако в них не было уже той откровенной непосредственности, искренней творческой удивленности, которой отличались «Окопы». Все бы это было ничего — в конце концов, шедевры рождаются не каждый день. Хуже другое — то, что проявилось в повестях «В родном городе» и «Кира Георгиевна». Некрасов позже неоднократно это с горечью отмечал: он невольно стал «вписываться» в механизм советской литературы с ее методом, героями, системой поощрений, «правильным» редактированием и т.п.
    Потом Некрасов скажет, что произведения, подобные «Окопам», пишутся на одном дыхании непосредственно после событий. Постоянно возвращаясь к своему первому удачному опыту, разочаровавшись в новых попытках создать нечто подобное, писатель активно занялся поиском собственного стиля, пробуя более или менее успешно разные формы — от фантастических историй («Случай на Мамаевом кургане») и литературных портретов («Вас. Гроссман», «Платонов», «Станиславский») до критических статей («Слова «великие» и «простые»). Результатом этих поисков явился жанр, который автор окрестил «путевые заметки» — зарисовки очеркового типа с множеством отступлений, воспоминаний, сравнений, в которых читателю предлагались увлекательные и теплые новеллы, пронизанные некрасовской иронией и юмором, словом, отступил от «метода».
    С этих-то заметок все и началось.
    В Советском Союзе процесс преобразования творческой личности «в нужном направлении» был поставлен на поток. Однако происходили сбои.
    Как раз это и случилось с Некрасовым.
    Сегодня трудно с достоверностью назвать тот момент, когда писатель понял, что «шло бы так из года в год. Похлопывали бы по плечу, угощали бы вермутом, считали бы, что в их полку прибыло, все чаще и чаще пускали бы за границу. На съезды борцов за мир, симпозиумы о «традиции и новаторстве» или судьбе романа, на встречи обществ «СССР — Эфиопия», «СССР — Мадагаскар»... Скорее всего, понимание пришло не в один момент, а после мучительных раздумий, бессонницы, долгих пьяных ночей на кухне с друзьями.
    Хотел стать писателем, сеять разумное, доброе, вечное, печататься — кто из авторов об этом не мечтает? — быть признанным. А капкан захлопнулся.
    Стражи идеологии вначале думали: чудачество. Там-то выступил с критикой, где-то поддержал проштрафившегося перед властью режиссера или поэта, где-то встречался с сомнительной личностью. Завсегдатаи литературного Олимпа, ревниво следившие за успехами молодого (тогда молодыми считались творческие работники лет до пятидесяти) писателя, поняли: пора!
    Поводом для травли Некрасова послужили «удачно» как раз опубликованные в «Новом мире» его очерки «По обе стороны океана».
    Атака, а организовали ее партийно-литературные чиновники, весьма искушенные в своем деле, началась с газетных рецензий. На Некрасова навесили ярлык: «турист с тросточкой» — образ праздношатающегося бездельника, антитеза обобщенному лицу советского трудящегося, строящего объявленный Хрущевым скорый и приятный коммунизм. В статьях, похожих одна на другую, писателя упрекали в том, что заметки «смахивают на рекламный плакат капиталистической туристской фирмы», что он «пытается помирить нас с капиталистами», сыпались упреки в предательстве идеалов, зазнайстве и снобизме. В более умеренных по стилю рецензиях звучал термин «конвергенция» — тайный и скрытый, а потому особенно зловредный вид подрывной деятельности.
    После тактической подготовки основной удар нанесен был писателю в речи Н.С. Хрущева 8 марта 1963 года, посвященной искоренению буржуазных влияний в советском искусстве. Результатом стали «проработки» «абстракционистов и формалистов», в которые немедленно был записан и Некрасов4.
    Теперь многие считают, что выступление импульсивного Генерального секретаря против творческой интеллигенции было спровоцировано — при этом называют имя Суслова, этакого «серого кардинала». Некоторые объясняют эту кампанию несовпадением вкусов Хрущева и ряда художников, писателей, музыкантов.
    Любопытно, что после его отставки, когда мать Некрасова заметила сыну, мол, все твои обидчики плохо кончают, тот грустно ответил: «А мне его жалко».
    В мемуарных повестях, написанных за рубежом («Записки зеваки», «Взгляд и Нечто», «Саперлипопет»), Некрасов с каким-то мазохистским упорством вспоминает все новые и новые детали той травли, которой он подвергался в последнее десятилетие на родине.
    С приходом к власти Л.И. Брежнева отношение к фронтовикам изменилось. Связано ли это было с «героическим прошлым» генерального секретаря или с особыми идеологическими замыслами, но двадцатилетие Победы в 1965 году праздновалось с невиданными прежде пышностью и размахом, ваяние монументов на местах великих сражений встало на поток, ветераны пользовались необыкновенным почетом, а деятели культуры с новой силой принялись воспевать. В этой ситуации автор всемирно известной книги о войне оказался востребован. Власть вторично наступала на те же грабли — писателя вновь пытались приручить.
    Не получилось.
    С тонким юмором и иронией вспоминает Некрасов партийных вождей, поголовно вдруг заделавшихся писателями — в годы застоя, подражая генсеку, в кругах идеологических руководителей большой модой пользовалось литературное творчество. И эти «братья по цеху» где уговорами, где криком пытались заставить блудного сына стать «хорошим».
    Неформальный, но, видимо, окончательный разрыв между писателем и властью произошел 29 сентября 1966 года, в день поминовения, когда Некрасов оказался среди киевлян, собравшихся в Бабьем Яру, чтобы почтить память сотен тысяч погибших здесь земляков. Интрига состояла в том, что большинство расстрелянных фашистами в Бабьем Яру киевлян были евреями, а в застойные годы страна переживала эпоху «стертого» государственного антисемитизма, поэтому появление Некрасова было воспринято как возмутительная диссидентствующая выходка.
    Мало этого: в числе 137 крупнейших представителей культуры Некрасов подписывает обращение к руководству страны, призывающее прекратить гонение инакомыслящих. Не повлияв на борьбу с диссидентами, оно не прошло для писателя бесследно. Причем если прежде его судили за «недопустимый либерализм в творчестве», «глубоко скрытую идею конвергенции», то застойные годы ознаменовались вторжением в личную жизнь.
    Всякое лыко у специалистов шло в строку: дружил с русскими — великодержавный шовинист, общался с украинцами — сошелся с буржуазными националистами, приятельствовал с евреями — ясное дело: сионист, водил компанию с проштрафившимися «отщепенцами» — потерял бдительность, принимал в доме Генриха Белля и Ренато Гуттузо — низкопоклонство перед Западом, выпивал с Джоном Стейнбеком — надо ж представить, до чего докатился!
    Буквально вижу, как усмехался в свои усы Виктор Платонович, почитывая эту муть в утренних газетах. Комичным казалось даже его исключение из партии 19 сентября 1972 года (почти день в день совпавшее с тридцатилетием его партийного стажа — вступил во время боев на Мамаевом кургане) с достойной внимания формулировкой: «В связи с тем, что Некрасов позволил себе иметь собственное мнение, которое противоречит генеральной линии партии».
    Однако чашу терпения переполнил следующий случай: в один из весенних вечеров, когда у Некрасова — писателя с мировым именем — собрались друзья, в квартиру вломились люди в форме и, предъявив ордер, почти двое суток проводили в доме тщательный обыск. Унизительной процедуре подверглись все присутствующие. Некрасов пишет об этом в небольшом эссе «Кому это нужно?».
    Цель акции была предельно ясна: сломить волю строптивца, запугать, лишить его друзей. Отчасти властям это удалось — некоторые приятели отшатнулись от Некрасова, кого-то, по воспоминаниям, он сам просил не появляться и не звонить...
    В воскресенье 12 сентября 1974 года шестидесятитрехлетний писатель с женой Галиной и собачонкой Джулькой в Бориспольском аэропорту поднялся на борт самолета Киев — Цюрих. О причинах отъезда говорить нет смысла — они понятны.
    И вот — Швейцария, где дядюшка, тот самый Ульянов, бывший левый эсер, который замучил спорами, что, мол, социализм не так плох, как о нем говорят. Париж. В первый год Некрасов едва не умер — перитонит. Врач сделал операцию и объявил: надежд никаких. Возможно, случилось чудо, возможно, «помог» прижизненный некролог (последнее средство!), написанный Андреем Синявским5. Едва поправившись, Некрасов прочел его и грустно сказал: «Как жаль, что такие про меня слова нельзя напечатать сегодня».

    В Париже пришлось заниматься не только беллетристикой, но и работать журналистом (газета «Русская мысль», журнал «Континент», радиостанция «Свобода») — на Западе (вновь вспомним дядю Колю) литературным трудом не проживешь. Действительно, социализм давал писателю в материальном смысле немалые преимущества. Но, возвращаясь мысленно назад, за «железный занавес», Некрасов с ужасом вспоминал, какую за это приходилось платить цену. «Лучшее средство от ностальгии — это читать «Правду», — советует Некрасов в повести «Взгляд и Нечто». — Как рукой снимает».
    В сборник мемуарной прозы Виктора Некрасова, который вы держите в руках, вошли лучшие произведения писателя, выполненные в этом жанре. В первую очередь это повести, написанные за рубежом: «Записки зеваки» (писались на протяжении долгих лет, в  970 рассыпан был набор повести в «Новом мире», а в СССР опубликована впервые под заголовком «Городские прогулки» в 1988-м, правда, с рядом сокращений), «Взгляд и Нечто» (1977), «Саперлипопет» (1983), то есть как раз в те годы, когда писатель подводил итоги своей жизни. Отмечая безусловно мемуарный характер первого большого произведения Некрасова «В окопах Сталинграда», мы сочли возможным не включать его в сборник не столько по причине недостатка места (хотя и это приходилось учитывать), сколько ввиду того, что в последнее десятилетие эта повесть переиздавалась много раз и читатель легко сможет с ней ознакомиться в других изданиях. Отголоски военной мемуарной прозы представлены здесь рассказами «Случай на Мамаевом кургане» (первая публикация: «Новый мир», 1965), «Три встречи» (1959—1967) «Мамаев курган на бульваре Сен-Жермен» (1987).
    Несколько особняком стоит эссе «Через сорок лет...» (1981), которое Некрасов называл «Нечто вместо послесловия» или последняя глава «Окопов», написанная через три с половиной десятилетия в эмиграции. Эта глава-эссе является своеобразным мостом, связавшим культовое произведение писателя с поздней мемуаристикой. Таким же «мостом» оказываются представленные в сборнике парижские рассказы писателя.
    Внимательный читатель безусловно будет поставлен в тупик, отметив некоторые разночтения и даже противоречия в произведениях Некрасова при описании одного и того же эпизода. В этом нет ничего удивительного: писатель видел его в разное время под разными углами зрения, и, в конце концов, — это право автора.
    Одна из наиболее драматических историй в жизни Некрасова — легенда о его несостоявшемся возвращении на родину. В начале девяностых годов исследователи творчества писателя с редким единодушием и непрошеной слезой рассказывали, как Некрасов рвется на родину, куда путь для него был закрыт. Вот и повесть «Саперлипопет» завершается такими словами: «Хотел сказать, живу и не тужу. Нет, тужу. И очень тужу».
    Однако в «Записках зеваки» автор пишет обратное: вовсе, мол, не скучает по родине, по Киеву: «Я разлюбил его. Разлюбил потому, что он разлюбил меня». В повести «Взгляд и Нечто» он уверяет, что полностью изменил свое прежнее «советское» отношение к эмигрантам как к отщепенцам.
    Горечь? Бравада? Лукавство? Возможно. Но известный режиссер Марлен Хуциев, близкий друг Виктора Некрасова, которому, кстати, дважды удалось нелегально встречаться с писателем в Париже, рассказывал, что его вызывали в КГБ и уговаривали съездить специально во Францию, убедить Виктора Платоновича вернуться. Режиссер отказался, объяснив, что Некрасов такие вещи решает сам и советов не потерпит...
    Безусловно, писатель временами тосковал, и тема реэмиграции его волновала в либеральном смысле: почему человек не может свободно перемещаться из одной страны в другую («Взгляд и Нечто»). Похоже, не так уж рвался писатель в Советский Союз, на родину, которая его предала, но которой он был все же почему-то нужен; не все так просто с той слезой. Верно, Некрасов понимал: если вернется, капкан захлопнется навсегда. Словом, своим последним возвращением он создал еще одну легенду. Легенду, тайна которой, очевидно, навсегда останется за семью печатями. Впрочем, читатель сам разберется.
    Умер писатель в Париже 3 сентября 1987 года от рака легких. Когда ему сообщили диагноз — во Франции из этого делать тайну не принято, — Некрасов сказал: «Боже, как это скучно...»
    «Нет, не поддавайтесь искушению, не возвращайтесь на места, где вы провели детство, не бродите в одиночку по аллеям, где когда-то ходили в обнимку, не восстанавливайте искусственно былых отношений, не встречайтесь с давно ушедшим», — советует Некрасов и, верный завету матери, не проявляет благоразумия, постоянно возвращаясь и возвращая нас то в сталинградские окопы, то на Владимирскую улицу Киева, то в парижские кафе, а иногда с веселой иронией все повидавшего человека — за стол-аэродром партийного чиновника.
    Одного не возьму в толк: как он мог предугадать (повесть «Взгляд и Нечто»), что для поездки из Москвы в «Украинскую Народную Республику» придется брать визу, а на Лубянке не будет Железного Феликса. Только вот с названием станции «Дзержинская» ошибся — назвал ее «Никольские ворота», и «Владимира Ильича вместе с Мавзолеем» в Пекин пока не отправили. Но это вроде как из возвращений «назад, в будущее».
    Сегодня Некрасов возвратился к тем, для кого всю жизнь писал, к своим читателям; неважно, как назовем их: советские, российские, украинские, и так все ясно.

    Владимир ПОТРЕСОВ

    _________________________

    1 Из поздних мемуаров писателя мимоходом выясняется, что после смерти мужа бабушка Некрасова на некоторое время обосновалась с детьми в Лозанне: по крайней мере известно, что Зинаида Николаевна жила там в конце XIX — начале XX века (писатель после смерти матери обнаружил ее «лозаннский» рукописный журнал-дневник). Здесь же родился старший брат Виктора. В некоторых произведениях Некрасов говорит о «швейцарской тетке», видимо, осевшей в эмиграции родной сестре Зинаиды Николаевны, эсеровской жене, помогавшей семье будущего писателя во времена Торгсина. Имя ее, однако, упоминается лишь в одной вещи. — Прим. авт.

    2 Любопытно между тем, что в поздних мемуарных повестях Некрасов употребляет слова «родители» или «мать», но никогда — «отец». Получив в наследство от дяди-эсера баул семейных писем, писатель обнаружил в числе прочего переписку родителей. В письме отца из Красноярска от 6 марта 1917 года об отношениях супругов говорит прощальная фраза: «Жму руку». Отец извиняется, что пишет на банковских бланках — вряд ли рядовой бухгалтер имел к ним свободный доступ (это, скорее, управляющий, но, вероятно, и хозяин банка, — возможно, с этим обстоятельством связано «молчание» родных). Умер Платон Некрасов летом 1917-го. — Прим. авт.

    3 Впервые увидевшее свет в №№ 8—9 и 10 за 1946 год журнала «Знамя», произведение называлось роман «Сталинград». В последующих изданиях роман превратился в повесть «В окопах Сталинграда». — Прим. авт.

    4 Некрасов был убежденным реалистом. Говорят, Хрущева на самом деле особенно задело, что в то время, когда он объявил лозунг «Догнать и перегнать Америку!», Некрасов написал, что, мол, в США не то 13, не то 14 телевизионных каналов. В Киеве тогда был один. — Прим. авт.

    5 См.: Знамя № 5. 1990.



  • Владимир Потресов «И все-таки я счастливый человек»

  • Владимир Потресов «Неудобный человек»

  • Владимир Потресов «Вот если бы да кабы...»


  • 2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
    При полном или частичном использовании материалов ссылка на
    www.nekrassov-viktor.com обязательна.
    © Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
    Flag Counter