Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт


Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове

Олег Борисов

Борисов Олег Иванович (настоящее имя — Альберт; 8 ноября 1929, Приволжск, Ивановсквя обл. — 28 апреля 1994, Москва) — актёр театра и кино, кинорежиссёр. Народный артист СССР (1978). Дважды лауреат Государственной премии СССР (1978, 1991).

Детство провёл в Карабихе Ярославской области, где отец работал директором техникума. Затем с семьёй переехали в Московскую область.
В годы войны работал на сенокосилке, тракторе, на лесоповале.

В 1947 году был принят в Школу-студию МХАТ, которую окончил в 1951 году и стал актёром Киевского русского драматического театра имени Леси Украинки.

Широкую известность приобрёл благодаря кинематографу — в кино Олег Борисов снимался с 1955 года.
Наибольший успех выпал на долю его Голохвастова в фильме «За двумя зайцами» (1961).
В 1964—1983 гг. играл в Большом драматическом театре в Ленинграде у Г. А. Товстоногова.
Затем перешёл во МХАТ. После раздела театра в 1987 году остался в театре Олега Ефремова — МХТ имени А. П. Чехова.
Одновременно в 1989—1990 годах играл в Центральном театре Советской Армии Павла I в спектакле по пьесе Д. Мережковского «Павел I».
В 1991 году создал «Антрепризу Олега Борисова».

Из дневника

Олег Борисов. Без знаков препинания: Дневник. 1974—1994

1974

Январь 8—10. По наказу Платоныча.

...Приходил Платоныч. Приходил прощаться. Грустный, как всегда, ворот распахнут. Выпили за Киев — только за флору. Я ему подсунул несколько его работ, напечатанных в «Новом мире» и переплетенных мною в одну книгу. Он сделал надписи. На титуле «Месяца во Франции» написал: «Vive la France, дорогой Олег! Давай встретимся в каком-нибудь кафе на Монмартре!» Хорошо бы, хорошо бы!.. На замечательных эссе «В жизни и в письмах» — «Сыграй, Олег, Хлестакова, а я напишу рецензию в продолжение этих очерков». Но это уже проехали. (А я думал, у вас рука всегда легкая, Виктор Платонович!) На «Дедушке и внучке» осталась такая надпись: «Иссяк! Просто на добрую память». И потом добавил: «Тебе нужно писать самому. Дневничок завести. Это и для упорядоченности мозгов хорошо, и для геморроидов. Для геморроидов — в особенности. Даже если нет времени — хотя бы конспективно... У тебя ведь есть одно преимущество: все писатели сейчас, как правило, не блещут фантазией. Все на уровне правдочки. А артисту чего-нибудь сочинить, нафантазировать — тьфу!., ничего не стоит. Поэтому не стесняйся и между делом записывай. У тебя язычок острый, точный». Я, помню, тогда пожал плечами: «Чего это мне записывать, В.П.?» Но, конечно, в голову запало. Запало — и вот результат.

Июнь 7. От конца вернее.

Пошли в Гостиный двор покупать «Рубин» — цветной телевизор. До сих пор у нас стоял старый, черно-белый ящик марки «Темп» со знаком качества: «Ну, лучше никак!..» Для того, чтобы переключить на другой канал, нужно было по нему ударить. Кулаком, наотмашь.
А продавщица в Гостином, конечно, «по рекомендации», не просто так. И своим превосходством пользовалась. Она требовала непременно меня. Если бы пришли жена с сыном, ее бы это не устроило. Стала у Аллы на ушко допытываться, сколько мне лет. Когда узнала, начались комплименты: дескать, этих лет мне не дашь — ну, и все в таком духе. Ощущение не из приятных.
Есть смешной рассказ Вики Некрасова про то, как он что-то покупал в киевском гастрономе, кажется, сыр. Он просит продавщицу сыру, а она ему: «А сколько вам лет, молодой человек?» (Хорошо, что та, из Гостиного, не додумалась спросить об этом прямо меня.) Некрасов — сыру, а она кокетничать. Как пчела, пристала со своим вопросом. Вика не выдержал и ответил примерно следующее: «Это как считать. Считать можно по-разному. Если от рождения — то один срок, но лучше считать от конца. От конца вернее». У той вытянулось лицо: «Это как?» — говорит. «А очень просто, — хладнокровно объясняет Некрасов. — Если тебе тридцать три года, а Всевышним отпущено тридцать четыре, то ты уже глубокий старик. Можешь начинать мемуары и, в общем... закругляться. А если тебе тридцать три, а жить до ста, то ты еще щенок». Продавщица потихоньку трезвела (конечно, она была косая!), но все-таки взять в толк ничего не могла: «А как узнать, как узнать...»
Было это еще в Киеве, тогда у нас стоял старый «КВН» с линзой.
Теперь мне уже сорок пять, и я все вижу в цвете. (Сорок пять от рождения.) Правда, пока все в розовом — точнее, розово-красном цвете, потому что настройка синего в новом телевизоре — такая вот маленькая ручка! — отказала.



В. П. Некрасов.
Фото, подаренное О. И. Борисову


1975

Июнь 10. Крыльцо и беретик.

Память — удивительная вещь. Когда начинаешь в ней копаться, возникает чувство, будто ты слазил на антресоли.
У меня очень длинные антресоли на Кабинетной и, по-видимому, такая же длинная память.
Чего в ней только нет — и мамин чемодан, с которым я приехал в Киев, и пустая корзина из-под белой сирени — ее на свадьбу подарил Хохлов, — и Юркина коляска, и ящички от чешского гарнитура — на него деньги одалживал Некрасов, — и чья-то брошеная перчатка. Спущенный мяч с автографом Базилевича, пустые иностранные бутылки, удочки... Все хлам, хлам...
Всем этим пахнуло по мере приближения к Бессарабке. Пахнуло, конечно, и малосольными огурчиками, капусткой... Ко мне тут же подбежал старичок с баночкой и предложил купить червей для рыбалки: «Ви знаете, що Бессарабки скоро не буде? Її порушать! Ето ты грав Голохвастого и щупав тросточкой перинку той жабы? Давно я тебе тут не бачив — років десять, б1льше? Бессарабка — це ж як черево. Я чув, що i в Парижі є чрево...». «В Париже уже нет чрева», — ответил ему Стржельчик со знанием дела. Он прогуливался вместе со мной и, как будто собравшись на рыбалку, стал узнавать, почем черви. Я напомнил ему, что завтра у нас «Генрих», и я сам из него сделаю червя. (Умирающий Перси — Стржельчик произносит после боя: «Теперь ты, Перси, прах. Теперь ты пища...» «...для червей», — заканчиваю его мысль я, когда Перси лежит уже бездыханный.)

1976

Июль-август. Крестный отец.

Снова приехали на Украину. Отдыхать сюда тянет. Завтра уедем на дачу, на Козинку, а сегодня гуляем с Юрой по городу. Спустились к Днепру и решили проехать на пароходике.
Стаскивают с кнехта намотанный восьмеркой канат. Отчаливаем. Когда-то мы так же прогуливались с Виктором Платоновичем. Первый раз он дожидался меня на крыльце Русской драмы. Я играл «В поисках радости». Он сказал: «Смотрю уже несколько ваших спектаклей (Некрасов видел еще Петра в «Последних»), мне кажется, я нашел исполнителя для своего Ерошика. Вы наверняка не читали мою повесть «В родном городе»? Вот...» — и протянул мне маленькую книжицу, вышедшую в Военном издательстве. Я прочитал быстро, мы через два дня снова встретились. «Предлагаю прогуляться, — решительно начал он. — Может, поедем на Байковое?» Я был удивлен и по глупости от посещения кладбища отказался.
Некрасов тут же предложил другой маршрут: «Наверное, вы правы, для знакомства лучше выбрать что-нибудь привычное».
И мы отправились на Андреевский спуск. «Знаете, Олег, я ведь закончил здешнюю театральную студию, при Русской драме. Нам было предложено остаться в театре, но хотелось-то всем во МХАТ! Вы у кого закончили?.. У Герасимова? А знаете, что я пробовал к самому Станиславскому? Провалился и во МХАТе, и в его студии. Приезжаю в Киев и узнаю, что за «измену» родному театру из труппы отчислен. Запомните, Олег, в Киеве это случается со всяким, кто захочет повыше прыгнуть. Киев — очень мстительный. Музыкантам, танцорам разным — им легче, у них со словом не связано. Хотя ведь и Лифарь, и Горовиц — все отсюда деру дали...» (Некрасовские слова я пропустил мимо ушей. Вспомнил их только в 1962 году, когда случилось то, о чем он предупреждал). Мы дошли до заветного булыжника. Уже видна Андреевская церковь, Растрелли — скоро здесь будут сниматься «За двумя зайцами», но еще не сейчас — через три года!.. А сейчас Некрасов покупает мне пирожки с мясом, поджаренные на сале, мимо них пройти немыслимо, от них стоит не запах — чад! Угощает меня и себя. Жуя пирожки, начинаем спуск. «Я вам, Олег, дам еще «В окопах Сталинграда» почитать...» — «Я слышал об этой книге, мне стыдно, но я...» — «Тут нет ничего стыдного, вы ведь еще не всего Толстого читали, Лескова? А Некрасов — не такая уж и большая литература... Но, знаете, как меня долбали за эти «Окопы»? Сталинская премия — это все потом. Дважды обсуждали в Союзе писателей — специальное заседание президиума и еще отдельно — военные! Реализм на подножном корму, окопная правда — чего только на меня ни вешали!.. «Объясните мне, товарищ Некрасов...», — прицепился ко мне один из военной комиссии, который никогда на фронте-то не был. Что ему Киев, он сдал ее сразу, мать городов русских... Как назло, мы с ним надрались, это он меня подпоил — видимо, получил задание... Ну, и прилип: «Объясни мне, где у тебя в книге перелом в войне показан?» Я снял рубашку и тычу ему: «Вот перелом, вот перелом... (Некрасовское тело я видел потом - на нем живого места не было.) Покажи теперь хоть один перелом у себя!» Он как будто не слышит, наливает. «Объясни, — говорит, — почему у тебя все с точки зрения ближнего боя?..» Ну, мне надоело... Я как раз в то время чеховские дневнички почитывал и ответил ему, чуть-чуть перефразировав Антон Палыча: «Каждый, кто берет мою книжку, хочет, чтобы она ему что-нибудь объяснила, а я тебе так скажу: некогда мне возиться со всякой сволочью». А! Вот гениально... Олег, а ты бы сыграл Николку Турбина?» (Переход на «ты» был совершенно нормальный, ведь разница в возрасте у нас — двадцать лет.) Мы остановились у дома 13. Остановились в благоговении. «Может, зайдем? — предлагает Некрасов. — Я тут был всего дважды... Дама, которая мне в первый раз открыла, сильно удивилась: «Мишка Булгаков — знаменитый писатель? С каких это пор? Венеролог был хреновый, а писатель стал замечательный...» Ну, что, может, постучимся?» Мы прошли во дворик, поднялись по лестнице, постучали. Никто не открыл. Хотя, как мне показалось, чьи-то шаги за дверью зашаркали, а потом тут же затихли. Мы немного постояли и спустились обратно. Совершенно неожиданно Платоныч хрипло замычал: «Буль-буль-буль, бутылочка Казенного вина!..»
«Извини, — говорит, — я певец сиплый. Больше за сценой. На экзаменах в театральную студию пел только «Индийского гостя» и «Надднипрянский полк ударный»... так что, помогай!» Но я ни мотива, ни слов не знаю. «Тогда, — говорит, — давай другой Николкин романс. Из начала третьего действия. Знаешь?» И замычал уже более знакомое:
«Дышала ночь восторгом сладострастья, Неясных дум и трепета полна...»
Я подхватил, но все равно — ни в склад, ни в лад... «Олег, надо учиться петь на улице. Перевернутая шапка, гитара... Ты на чем еще можешь, кроме гитары?» «Могу на баяне», — отвечаю я. «Очень хорошо. Мы все равно рано или поздно уедем из этой долбаной страны. А там ведь с работой худо... Ваня, один из булгаковских братьев, между прочим, сейчас в балалаечном ансамбле в Париже... Да и здесь, неровен час, можем, милый друг Олег, оказаться на паперти. Ты меня подкармливать будешь. Обещаешь?» Мы подходили к Подолу. «Это — Контрактовая площадь, — говорит Некрасов. — Когда-то здесь продавалось много тарани и моченых яблочек. Отличная закуска, между прочим... — И неожиданно, в повелительном тоне: «Будешь петь?» Я, конечно, не сразу понял: «Где? Здесь?.. Нет, Виктор Платонович, здесь не смогу. Да и гитары нет. Дома, в театре -извольте...» - «Ловлю тебя на слове, будешь петь у меня дома». Действительно, пел я ему не раз. В его квартирке, в Пассаже, где он жил со своей мамой. Сначала был неизменный борщ, под борщ - водочка, потом песни. Репертуарчик у меня хиленький -четыре-пять песен и столько же модуляций. Из той надписи, что он оставил на сборнике «Вася Конаков», ясно, что произвело на него самое сильное впечатление: «Дорогой Олег! Это за Сережку с Малой Бронной и Витьку с Моховой. Декабрь, 1961». А тогда, после трехчасовой прогулки, Некрасов, наконец, сообщил мне главное: «Если тебе нравится моя повесть, то ты поедешь на «Ленфильм», на кинопробы. К режиссеру Владимиру Венгерову». Сказано это было на маленьком пароходике, который должен был прокатить нас до Осокорков.
Значит, кино! Я не думал тогда, что свою повесть Некрасов дал мне читать с этим прицелом. У меня ведь с кино отношения были натянутые. Сыграл три роли. Дебют — у М. Донского, в экранизации горьковской «Матери». Роль называлась: лудильщик-паяльщик, но предыстория у этой роли замечательная. Одна женщина-режиссер пригласила сниматься в фильме «Концерт». Собственно, роли никакой, почти как групповка — сидеть в зале и выразительно слушать. Нас приодели, приукрасили (над моим гримом трудились дольше всех), посадили в ложу. Съемка затягивается, эта женщина-режиссер долго смотрит в сторону ложи, нервно покуривает. Потом подходит ее ассистент и, ничего не объясняя, просит меня одного пересесть в задние ряды. После съемки передо мной вежливо извиняются и дают совет на будущее: «Понимаете, нам кажется, что в кино вы сниматься никогда не сможете. Это ошибка нашего ассистента по актерам. У вас лицо какое-то нетипичное. Если будут в кино звать — лучше сразу отказывайтесь, потому что потом, после проб, все равно не утвердят». Но Марк Допгмм! утвердил — и первая роль все-таки состоялась. 1955 год!
Еще я сыграл эпизод в «Главном проспекте» и какую то ерунду в фильме «Когда поют соловьи» — все на Студии Довженко. Поэтому более всего радовало в предложении Некрасова, что — Ленинград, «Ленфильм»... С Ленинградом тогда связывалось все самое справедливое и светлое. Когда в театр приехал ленинградский режиссер В. Эренберг, он сразу назначил меня на роль Андрея в розовском «Добром часе», и лед тронулся. Свои, киевские, до приезда Эренберга уже распределили роли... между собой. Мне тогда один умный человек посоветовал: «Меняй фамилию, пока не поздно, а то все прошляпишь. Не Борисов тут нужен, а Борысенко!»
Когда я приехал в Ленинград, Некрасов уже ждал меня. Я не мог скрыть своей радости: «Я ведь первый раз здесь, и этом городе...» — «Вечером это нужно отметить, это действительно большое событие в твоей жизни. Надо только, чтобы ты понравился Венгерову, а то Кешу Смоктуновского они не утвердили». — «А что, Смоктуновский на мою роль?» — «Нет, на Митясова... Так вот, я предлагаю сейчас сходить в Елисей и купить все на вечер. А потом немножечко походить по городу». «Немножко походить» растянулось на целый день. Начал Некрасов с пластиночного магазина. Он попросил девушку-продавщицу поставить ему Симфонию № 5 сочинение 64 ми минор великого русского композитора Петра Ильича Чайковского (он сказал это пренеприятным голоском диктора, который обычно так объявляет в концерте), только один небольшой фрагмет из Andante cantabile. Продавщица была с ним подчеркнуто вежлива. Я подумал, что, если б на его месте находился я, она б наверняка начала хамить: «Чего это вы вздумали в магазине слушать? Если берете, так берите и слушайте дома...» Но нужно учитывать два важных обстоятельства: во-первых, я не в Киеве, а, во-вторых, разговаривает она не со мной, а с Некрасовым, потомственным дворянином, на котором есть печать четок» завораживающего, от которого свет исходит, почти сияние. Особенно это заметно сейчас, когда он закрыл глаза и погрузился в музыку. «Вот это место... Точно вскрик. Правда? В финале будет не так. Та же мелодия, но не так. Вы любите Пятую?» Я (задумчиво): «Люблю». Некрасов: «Я тоже. Сейчас вальс будет. Давайте помолчим». И мы на какое-то время замираем. Я гляжу в окно магазина: там Невский, все не ярко-зелено-каштановое, а молчаливое и строгое — совершенно другая цивилизация... Платоныч вдруг начинает посмеиваться: «А ты знаешь, что мы сейчас разыграли сцену из моего «Сталинграда»? Я говорил, как будто я Фарбер, а ты как будто Керженцев. Я люблю делать такие эксперименты, правда, хорошо получилось?» У меня в голове все смешалось: Andante cantabile, оставленные дома Алена и годовалый сын, мой крестный отец Некрасов, который, как слепого котенка, погружает меня в мировую культуру. Заходим в первую же рюмочную, выпиваем за Петербург. (Некрасов это подчеркивает: «Когда-то здесь был совершенно другой город!») Идем дальше — в направлении Коломны. «Я очень люблю этот район... Позвольте спросить вас, молодой человек, читали ли вы «Домик в Коломне» великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина?» (Снова такой же неприятный дикторский голосок). Я помнил несколько строк, потому что хотел эту поэму подготовить к вступительным в Школу-Студию (хорошо, вовремя отговорили, потому что поэма чрезвычайно трудна для чтения):
«Фигурально иль буквально: всей семьей, От ямщика до первого поэта, Мы все поем уныло... Грустный вой, Песнь русская. Известная примета!»
Мы шли уже по Сенной, и Некрасов вдруг остановился, как вкопанный. Он вообще имел привычку идти и вдруг ни с того ни с сего встать посреди дороги. «А ведь точнее и не скажешь... унылая нация. Достоевский говорил, что вторичная. Вторичная — да еще и унылая!.. А сама ситуация у гусарика у этого!., бррр!.. Пробираешься в дом к своей любовнице под видом кухарки — унижение-то какое! — да тебя еще застают не в постели, а во время бритья! Я бы врагу не пожелал. Хотя и у Чертокуцкого ситуация не лучше. Назвал в свой дом гостей, проспал, а потом спрятался в коляску, когда они все заявились... И вот он сидит, изогнувшись, притихши, в этой самой колымаге и видит через фартук, как они к нему подбираются, отстегивают кожу... Боже, в окопах и то не такой ужас...» Мы заходим еще в одну рюмочную и выпиваем «светлую память Пифагора Пифагоровича Чертокуцкого». Останавливаемся на Кокушкином мосту. (Маленький пешеходный мостик через канал Грибоедова).
«Если хотите, милый Олег, чтобы у вас хорошо завтра прошла проба, мой вам совет: прислонитесь спиной к этому граниту, загадайте желание и постойте... говорят, помогает. Помните пушкинское приложение к «Альманаху»: «Вот перешедши мост Кокушкин, Опершись ж...й о гранит...»
Я тогда ничего подобного не слыхал и попросил Некрасова вспомнить что-нибудь еще. «Это ты будешь Венгерова просить, он всего Пушкина знает. Сам был свидетелем, как он половину «Онегина» наизусть читал...»
Вечером мы сидели в гостинице, и я случайно назвал Некрасова своим «гроссфатером». Он сначала удивился, потом снисходительно поморщился: «Ну, уже и гроссфатер. Старый дед, значит. У нас хоть и есть разница в возрасте, но я тебе, дружище Олег, только в отцы. И потом - какой из меня немец, меня чаще итальянцем называют...» Некрасов действительно очень похож на какого-то итальянского артиста, кажется, на Тото из пазолиниевских «Птиц больших и малых». И он так же, как и Тото своего Нинетто, учит меня жить. Однако мне тоже хочется показать образованность, и я начинаю рассказывать про княгиню Волконскую, которая преподавала нам манеры, про сценическое движение... Я ведь по танцу подавал надежды. Меня даже пришли смотреть из народного ансамбля и еще в оперетту звали. Гроссфатер из «Щелкуна» у меня особенно получался — эта козлиная смена двухдольного размера на трехдольный. «Покажи», — тут же потребовал Некрасов. Я что-то изобразил на ковре. Пьяный, говорил уже какие-то глупости: «Правда, Платоныч, в этой мелодии есть что-то непреклонное и надежное?»
В надежности Виктора Платоновича я мог убедиться не раз. В квартиру на бульваре Шевченко мы с Аленой въехали практически без ничего, без всякой мебели. Она получила «в наследство» от своих родителей полспальни: зеркало, кровать и «шкап». Мы уже что-то себе подыскивали, но на то, что нравилось, не хватало денежных средств. Алла уезжала в Москву (предстояли игры КВН, она ездила от Молодежной редакции Киевского ТВ) и грустно доложила на семейном совете: «Видела чешский гарнитур - их всего двадцать штук. Разбирают... С угловой тахтой, журнальным столиком (все это тогда было в диковинку!). Позвони Халатову, может, денег одолжит». Сказала - и уехала. Я Халатову позвонил, у него действительно водились деньги. А он весело: «Мима, Олег! Ми-ма!» (Значит, сейчас нет и не проси.) Решился позвонить Некрасову. Он в трубку: «Дам. Правда, у меня на срочном вкладе. А сколько надо?» А надо было тысяч двадцать старыми деньгами... Алла вернулась через два дня, а гарнитур уже стоял в комнате! В.П. принимал живейшее участие в расстановке: «Аллочка, нет мебели красного бархата, кровати с блестящими шишечками, бронзовой лампы с абажуром, лучших на свете «шкапов» с книгами, пахнущих таинственным старинным шоколадом, нет с соколом в руке Алексея Михайловича... (Он описание комнаты Турбиных знал наизусть, я его не раз просил еще повторить -уж больно ласкало ухо. Он потрясающе это «озвучивал» — то как пролетарский грузчик, готовый все выбросить из окна второго этажа, то как оценщик перед аукционом). Ничего, Аллочка, когда-нибудь и у вас будет Людовик Четырнадцатый, нежащийся на берегу шелкового озера в райском саду... Я предлагаю эту не уступающую по красоте чешскую meubles срочно обмыть!»
Теперь, через много лет, я снова в Киеве. Прогуливаюсь по Пассажу, заглядываю в его окна, дохожу по Андреевскому спуску до Контрактовой площади и сажусь с сыном на пароходик до Осокорков. Ищу глазами своего Гроссфатера, Крестного отца, Виктора Платоновича, Вику...

1992

Апрель 4—6. Встреча на Сент-Женевъев-де-Буа.

— Постарайся увидеть Париж зимой, когда идет снег. Это самое прекрасное время — очень мало туристов. Есть такая картина у Марке «Понт-Неф. Снег». Марке — один из самых любимых моих художников. Он часто одевает Париж в снег. Например, «Нотр-Дам. Снег». Это гениальная вещь. И не забудь, что Бальзак не любил Нотр-Дам... Ты же наверняка будешь проходить район Сите, так вот, постарайся подняться в каком-нибудь из домов на шестой этаж. Именно на шестой. Это та высота, с которой Марке писал Париж.
Я вспомнил наказ Виктора Платоновича, когда узнал, чти здесь открыта выставка Марке. Это мой единственный шанс увидеть Париж глазами этого художника — не подниматься же на шестой этаж незнакомого дома! И не ждать же здесь в апреле снега!.. На выставке поразило то, что город взят с одной точки, но как будто в разном гриме — то в дожде, то в тумане, то в ослепительных ночных огнях. Всегда только настроенно, один непрерывный мазок света! И еще ощущение, что у него не хватает времени, что куда-то опаздывает. Это так свойственно парижанам: говорить, что опаздывают, но на самом деле пикуда не спешить. Какая может быть спешка — когда такая красота!
Я взял с собой книгу Некрасова и решил походиты по Парижу, используя его заметки «Месяц во Франции» как путеводитель. Никогда не присоединялся ни к одной экскурсии и любил бродить в одиночку. Поэтому открыл книгу наугад и таким образом составил себе маршрут: к букинистам. Они неподалеку от нашей гостиницы.
Некрасов описывает торгующих книгами и орденами стариков и старух злыми и сварливыми, будто дома их ждут кошки, а сидят они в соломенных креслах и что-то вяжут. Но, видно, времена изменились, и мне чаще попадались лицл безразличные. Я решил: это оттого, что они чувствуют клиента и заранее знают, что французской книги он не купит. Но как только я так подумал, меня окликнула старуха с недобрыми глазами-щелочками и заговорила на чистом русском:
— Наградным Георгиевским штандартом интересуетесь? На нем еще два орла и голубые квадратики...
От неожиданности я набрал много воздуха и не смог ничего сказать.
— Есть еще орден Иоанна Иерусалимского.
— Спасибо, я ничего не ищу.
— А вы хоть знаете, что это за орден? Это мальтийский орден, который существовал в России совсем недолго...
— Мальтийский?! — Меня как обожгло. — Так ведь это...
— Именно это, именно это... — И она еще больше притупилась. — Со смертью Паши Романова награждать им прекратили, Это очень редкая вещь, я ее дома держу... Приходите ко мне вечером.
И черкнула на бумаге адрес. Тут меня Алена окликнула — она в магазине напротив нашла семена анемонов. Я перешел на другую сторону и сразу попал в райские кущи — тут были самые экзотические и самые простые цветы: от сакуры до хризантем, пели какие-то дрозды. Одурев от благовоний, я забыл о мальтийском ордене.
Вечером нас угощали луковым супом. Поскольку рецепт этого блюда я привез еще в шестидесятых годах из трактира «Бараньи ножки» (что возле бывшего «Чрева») и Алена его быстро освоила, то удивить этим нас было трудно. Тем не менее луковый суп везде дегустирую, где бы ни оказался, -даже в Германии. С целью сравнить. Но в Париже он какой-то нежирный, сделан из разбавленного бульона, не такой, как в рецепте. Похож на украинскую затируху, каким его и нашла моя теща. Только сыр хороший — они его не жалеют.
После супа принесли устриц (для французов, наверное, невозможное сочетание), и я от счастья оказался на седьмом небе. Видимо, я больше всего на свете люблю устриц и всякие дары моря, — ощущал я в тот момент, когда выдавливал на них лимон. Тут же, не раздумывая, заказал второй поднос. «У вас очень хороший вкус, мсье, — похвалил меня официант — Эти устрицы получены нами утром из Шлезвига. У них вкус более пряный, чем у французских».
На следующий день поехали навестить Вику. На Сент-Женевьев-де-Буа погрузились в леденящую тишину кладбища. На нас глядели разрушающиеся надгробия и плиты. На фоне нового, дорогого габро, под которым покоился Серж Лифарь из Киева, они становились только красивей и строже. «Время лучше всего точит камень и то, что лежит под ним», — говорил когда-то Некрасов, когда мы гуляли по Байковому. Теперь я гуляю по другому кладбищу, очень далекому от того, и уже без него. Купили горшочек с бегониями (у них не принято класть на могилу срезанные цветы) и тупо уставились в землю.
Как, в общем, глупо все устроено на этом свете.



Алла Борисова, жена Олега Борисова
у могилы Виктора Некрасова, октябрь 1988.
Фотография Виктора Кондырева

Телеканал «Культура» (Россия).
Мхатчики. Театр времен Олега Ефремова.
Эпизод седьмой. «Аритмия».
Авторская программа Анатолия Смелянского.
Фрагмент телепередачи.
Анатолий Смелянский рассказывает
о дружбе Олега Борисова и Виктора Некрасова
(20 декабря 2017 г.)







2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
При полном или частичном использовании материалов ссылка на
www.nekrassov-viktor.com обязательна.
© Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
Flag Counter